А в те два дня фотографии из ее альбома и моего ноутбука побудили память Герты приоткрыться хотя бы отчасти. Поначалу казалось, что там всё в потемках, потом замерцала искра, перешла в сияние; порой загорался яркий свет. Кое-что Герта помнила, но многое было погребено слишком глубоко, и это уже невозможно было вернуть.

Я показал ей портрет Лауры, ее тети, сестры ее матери. Пусто. Затем свадебную фотографию Леона и Риты, фотографию синагоги, где они скрепили свой брак. Эти снимки тоже не произвели впечатления. Герта сказала, что ничего не помнит, хотя на свадьбе, должно быть, присутствовала. Имя Риты ничего ей не говорило. Рита, повторял я, Регина, но искра не вспыхивала. Нет, отвечала Герта, я не помню. Словно Рита никогда не существовала. Не помнила Герта и о том, как в июле 1938 года, за пару месяцев до ее отъезда в Бриндизи, появилась на свет моя мать. Она знала, что у Леона был ребенок, но не более того. Кое-какие воспоминания возвращались, но не потоком.

Лицо Герты оживилось, когда я предъявил ей фотографию Малки.

– Моя бабушка! – сказала она. – Очень добрая женщина, очень.

Правда, ростом не вышла, добавила она.

Узнала Герта и дом на Клостернойбургерштрассе, 69, где жила с семьей. Описала интерьер («Три спальни и еще одна для прислуги, большая столовая, где всей семьей собирались на обед»). Заговорив о семейной трапезе, Герта припомнила еще кое-что – этим воспоминанием ранее поделился со мной ее сын: ей подсовывали две книги под мышки, чтобы за едой девочка не расставляла локти и держала спину прямо.

Я положил перед ней фотографию ее старого дома – снимок был сделан за несколько месяцев до того, когда мы ездили в Вену с дочерью. Ничего не изменилось, прокомментировала Герта. Она указала на большое окно в углу второго этажа:

– Отсюда мама каждое утро махала мне рукой, когда я уходила в школу.

Магазин отца располагался в цокольном этаже. Герта вновь указала пальцем на окна и подробно описала внутреннее помещение. Бутылки, стаканы, запахи. Дружелюбные покупатели.

Она вдруг сделалась почти словоохотливой, рассказала о летних каникулах на австрийских озерах, лыжных прогулках в Бад-Аусзее («дивные»), походах в Бургтеатр и Венскую государственную оперу («великолепные и волнующие»). Но когда я показал ей фотографию, на которой соседняя с ее домом улица была изукрашена свастиками, Герта заявила, что подобная картина в ее памяти не отложилась. Как и всё, что случилось в Вене после марта 1938 года, – стерлось. Герта была ровесницей Инге Тротт, которая хорошо помнила, как нацисты захватили страну и явилась немецкая армия, но Герта ничего не помнила.

Я стал копать глубже, задавать наводящие вопросы, и Герта вспомнила город Лемберг, поездку туда на поезде в гости к родственникам Малки. Жолква тоже показалась ей знакомым названием, но она не помнила, бывала ли там.

Самые яркие семейные воспоминания пробуждало имя Леона. Герта заговорила о нем как о «любимом дяде», он был ей скорее старшим братом, разница у них всего в шестнадцать лет. Он всегда был рядом, неизменная часть ее детства.

– Он был такой милый, я очень его любила. – Она примолкла, словно застигнутая врасплох собственными словами. Потом повторила, чтобы и я не пропустил мимо ушей: – Я по-настоящему любила его.

Они росли вместе, жили в одном доме после того, как Малка в 1919 году вернулась в Лемберг. Герта родилась в 1920-м – Леону, венскому старшекласснику, было шестнадцать, ее мать Густа стала в отсутствие Малки его опекуншей.

И все следующие годы Леон оставался рядом. Вернувшись из Лемберга, Малка переселилась в квартиру в том же доме, который принадлежал Максу и Густе (позднее я разыскал документы и увидел, что через несколько месяцев после аншлюса супруги за гроши продали дом местному наци). Малка тоже была постоянной фигурой в детстве Герты, от почтенной матроны исходило чувство безопасности и покоя, особенно это ощущалось, когда все собирались в дни религиозных праздников. По воспоминаниям Герты, только этими семейными сборищами и проявлялась в их жизни религия, – в синагогу они почти не заглядывали.

– Думаю, Леон очень любил свою мать, – вдруг, не дожидаясь моих вопросов, заявила Герта. – Он был к ней очень внимателен.

И Малка тоже очень заботилась о единственном сыне, который остался у нее после гибели старшего Эмиля в самом начале Первой мировой. Ее мужа, отца Леона, давно не было в живых.

Мы перелистывали страницы альбома, и лицо Герты заметно смягчалось всякий раз, когда ей на глаза попадался Леон.

Узнала она и другого молодого человека, тоже неоднократно встречавшегося на снимках, вот только имя его не могла припомнить. Это Макс Купферман, подсказал я. Самый близкий друг Леона.

– Да, верно, – подтвердила Герта. – Я его помню, он дружил с дядей, они всегда были вместе. Когда Леон приходил к нам, всегда приводил с собой Макса.

Это позволило мне задать вопрос о друзьях женского пола. Герта решительно покачала головой, а потом улыбнулась – нежно. И в глазах ее тоже проступила нежность.

– Все твердили Леону: «Когда ты женишься?» А он всегда отвечал, что вовсе не хочет жениться, никогда.

Я снова спросил: неужели у него не было девушки? Нет, ни одной Герта не могла припомнить.

– Он всюду бывал со своим другом Максом, – повторила она.

Вмешался Дорон: как по ее мнению, не был ли Леон геем?

– Мы в ту пору про такое и не знали, – ответила Герта. Тон ее оставался ровным, она не была шокирована или даже удивлена. И не ответила на вопрос сына ни утвердительно, ни отрицательно.