В начале 1946 года Франк нашел человека, которому он смог довериться. Вместо супруги Бригитты и любовницы Лилли Грау собеседником его стал доктор Густав Гилберт, американский военный психолог, которому было поручено следить за умственным и психическим состоянием подсудимого. Гилберт вел дневник, куда заносил многочисленные беседы с Франком. Существенные отрывки из дневника он опубликовал после окончания процесса под заголовком «Нюрнбергский дневник» (Nuremberg Diary, 1947). Франк доверился психологу настолько, что решился обсуждать с ним множество занимавших его мысли тем, как личных, так и, скажем, профессиональных. Он рассказывал о жене и любовнице, о попытке самоубийства и обращении в католицизм, о фюрере («Можете вы себе представить, чтобы человек хладнокровно задумал все это?»). Он делился яркими снами, в том числе непонятными ему самому неистовыми сексуальными фантазиями, которые порой приводили к «ночному извержению» (так описывает этот момент доктор Гилберт). Гилберт в свой черед делился кое-какими полученными сведениями с другими участниками процесса: так, за обедом у Роберта Джексона он сообщил судье Биддлу, что среди подсудимых имеется три «гомо», в том числе Франк.

В рождественские каникулы доктор Гилберт нанес очередной визит в тесную камеру Франка. Экс-генерал-губернатор тщательно готовился защищать себя на суде и явно сокрушался о том, что в свое время не уничтожил дневники: теперь их весьма эффективно использовали обвинители.

– Так почему же вы их сохранили? – поинтересовался доктор Гилберт.

– Я слушал… ораторию Баха «Страсти по Матфею», – ответил американцу Франк. – Когда я услышал арию Христа, мне словно какой-то голос подсказал: «Как? Ты хочешь предстать перед врагами с лживой маской на лице? Но от Бога истину не спрячешь». Нет, истина должна выйти наружу, раз и навсегда.

Франк часто упоминал это монументальное произведение Баха и черпал утешение в том обещании прощения и милосердия, что звучало в «Страстях». Это побудило и меня сходить несколько раз на ораторию в Лондоне и в Нью-Йорке и даже прослушать ее в церкви Святого Фомы в Лейпциге, для которой Бах изначально ее написал. Я хотел понять, какие именно части оратории так действовали на Франка, в чем он находил утешение, когда сидел в своей камере. Самая известная ария – «Erbarme dich, Mein Gott, um meiner Zähren willen» («Смилуйся, Господи, ради рыдания моего»). Доктор Гилберт, вероятно, понимал, что Петр плачет над слабостью каждого человека и взывает от имени всего человечества, моля о милосердии к сокрушенной душе. Воспринимал ли эту мысль Баха Франк? Наверное, нет, иначе он выбрал бы какое-нибудь другое произведение. Десять лет тому назад в Берлине он выступал против самой идеи личных прав, а теперь искал прибежища в оратории, которая была прославлена именно потому, что утверждала право каждого человека на искупление и спасение.

За несколько дней до суда Гилберт заговорил с Франком о его обращении в католицизм. Франк бормотал что-то о чувстве ответственности, о потребности быть искренним. Может быть, это всего лишь истерический симптом, реакция на чувство вины? Предположение психолога не нашло ответного отклика у Франка. Американский психолог обнаружил у своего пациента следы позитивного отношения к нацистскому режиму, однако к Гитлеру Франк проявлял скорее враждебность. В начале января адвокат Франка спросил, не поддерживает ли Ватикан обвинение и не лучше ли Франку выйти из Католической церкви. Обдумывая эту проблему, Франк сказал Гилберту:

– Я словно два разных человека. Есть я сам, Франк, который сидит здесь, – и другой Франк, один из нацистских руководителей.

Прикидывался он или говорил правду? Гилберт все еще сомневался.

– Иногда я пытаюсь понять, как Франк мог сотворить все это. Этот Франк смотрит на того Франка и говорит: «Ну ты и гад, Франк! Как ты мог делать такие вещи? Ты перестал контролировать свои эмоции, верно я говорю?»

Доктор Гилберт молчал и слушал.

– Вам, психологу, это должно быть интересно. Словно я не я, а два разных человека. Вот он я сам – и вот тот другой Франк, который выступал с нацистскими речами и которого теперь судят.

Гилберт по-прежнему не открывал рта. Чем меньше он говорил, тем больше раскрывался Франк.

– Это же удивительно, правда? – настаивал Франк, близкий к отчаянию.

Да, удивительно и шизофренично, размышлял про себя Гилберт, и несомненно рассчитано на то, чтобы спасти шею Франка от веревки.