Итак, что-то произошло, какие-то «прискорбные конфликты», и Леон уехал один. Что именно послужило причиной такого решения – трудно понять из столь своеобразного, уклончивого, написанного с целью самозащиты письма. Льстивые слова Штайнера местами похожи на тайный шифр, двусмысленны и нуждаются в истолковании. Инге Тротт спросила, хочу ли я знать, что, по ее мнению, означает это письмо. Да, я бы этого хотел. Она высказала предположение, что письмо намекает на сомнения в отцовстве ребенка, этого «остающегося самого по себе дитяти». Это необычный оборот речи, пояснила Инге, и такой выбор слов навел ее на соответствующее подозрение, поскольку в те времена подобного рода вещи – что у ребенка может быть другой отец, не муж его матери – не подобало высказывать прямо.

Я обсудил это письмо с живущей по соседству немкой, той самой, которая правила перевод, и она тоже признала: слова о «дитяти, которое остается само по себе» выглядят странно и, возможно, содержат в себе намек. Однако с истолкованием Инге, будто речь идет именно об отцовстве этого ребенка, она не согласилась. Учитель немецкого в школе, где учился мой сын, тоже взялся за это письмо. Он склонялся скорее к мнению моей соседки, нежели к расшифровке Инге, но сам не был готов предложить какое-либо истолкование.

Еще один сосед, автор романов, недавно получивший премию Гете за владение немецким языком, подошел к проблеме с другой стороны. «Странная штука», – сообщал он мне в письме, написанном от руки и подсунутом под входную дверь. Термин Seelenarzt, вероятно, был «уничижительным», возможно, это самоирония.

Изучив стиль письма, он пришел к выводу, что господин Штайнер был «полуинтеллектуалом» или же просто «писал затруднительно и с околичностями». Что именно он хотел выразить – с явной интонацией мстительного торжества, – понять трудно. «Во что-то он хотел ткнуть носом господина Бухгольца, так мне кажется, но теперь, когда господина Б. с нами нет, как понять, во что именно?» Сосед посоветовал мне показать письмо специалисту по немецкому языку. Я нашел двух и, не зная, кого лучше выбрать, послал письмо обоим.

Лингвист № 1 ответил, что письмо «странное», со множеством грамматических ошибок, незавершенных предложений, неверной пунктуацией. Господин Штайнер страдал каким-то «расстройством речи», полагал этот специалист и, более того, поставил конкретный диагноз: «Это выглядит как текст, написанный человеком с легкой формой афазии Вернике – такое расстройство речи возникает при травме в определенной области левого полушария мозга». Или же герр Штайнер находился под чудовищным давлением – времена-то были в Австрии нелегкие – и потому «второпях набрасывал» нерасчлененные и недодуманные мысли. «Я не вижу никаких указаний на происхождение ребенка, – завершал свой анализ лингвист, – здесь говорится лишь о семейном конфликте, в ходе которого отец ребенка расстался с семьей».

Второй специалист отнесся к господину Штайнеру более снисходительно. Сначала он счел, будто слова о жене и ребенке относятся к одному и тому же человеку, «к двум ликам женщины», но потом показал письмо жене, и та с ним не согласилась (по его словам, она имела больше опыта в истолковании подтекста). Жена, как и Инге Тротт, заподозрила намеренную двусмысленность в словах о дитяти, «которое остается само по себе»: возможно, это означало, что отец ребенка – «лицо неизвестное» или же господин Штайнер попросту не «хотел саморазоблачаться».

Мнения специалистов разошлись. Единственное, в чем они совпадали: отъезду Леона из Вены сопутствовали конфликт и сильное напряжение в семье. Это могло быть связано (а могло и не быть связано) с вопросом об отце маленькой Рут.

Мне никогда не приходило в голову, что Леон – не мой биологический дед. Это казалось совершенно немыслимым. С одной стороны, лично меня это не слишком задевало: поскольку он всегда вел себя как самый любящий дед, он остался бы моим дедом, невзирая ни на какие биологические обстоятельства. С другой стороны, моей маме, например, это было бы очень нелегко принять. Вопрос был крайне деликатный.