Выход путеводителя совпал с иного рода публикацией – в «Нью-Йорк таймс» под заголовком «Польша обвиняет десятерых в убийстве 400 000 человек». Автор статьи выделил «адскую десятку», как он выразился, высшее руководство генерал-губернаторства, людей, которых польское правительство в изгнании объявило военными преступниками. Номером первым оказался Франк, которому предъявлялось обвинение в казни 200 000 поляков, депортации еще сотен тысяч в Германию и создании гетто. Отто Вехтер шел номером 7, с неверным инициалом Й. Должность его была обозначена как «губернатор Кракова» (этот город он покинул в марте 1942 года, когда его перевели в Лемберг). Вехтер, как сказано в статье, специализировался на «уничтожении польской интеллигенции».

Я послал копию статьи Хорсту Вехтеру, который просил меня делиться любыми материалами о деятельности его отца в Польше. Получив статью, он первым делом указал на ошибки. Автор, вслед за поляками, считал всех заместителей Франка преступниками «без разбора», сокрушался Хорст. Он пригласил меня вернуться в Хагенберг, на этот раз без Никласа, и привезти с собой фотографа. Мы обсудили события в Лемберге в августе 1942 года. Одно свидетельство принадлежало охотнику на нацистских преступников Симону Визенталю, видевшему Вехтера в лембергском гетто в первой половине 1942 года и утверждавшему, что губернатор «лично распоряжался» акцией, в ходе которой Симон был разлучен с матерью (мать была отправлена в лагерь смерти 15 августа 1942 года). Хорст отнесся к показаниям Визенталя скептически: дескать, его отца даже не было в Лемберге в тот день. Позднее я обнаружил фотографию Вехтера с Франком в Вавельском замке, снятую 16 августа, на следующий день после того, как Визенталь, по его словам, видел Вехтера в Лембергском гетто.

Отголоски тех событий всё еще слышались – много лет спустя и далеко от Лемберга. Я рассказал Хорсту о приговоре, вынесенном американским федеральным судом в марте 2007 года: жителя Мичигана Джона Калимона лишили американского гражданства. Судья установил, что Калимон служил в украинской полиции и участвовал в «Большой акции» (Die Große Aktion) в августе 1942 года, был непосредственно причастен к убийству евреев. Принимая решение, судья опирался на экспертизу, подготовленную немецким историком Дитером Полем, который в своем заключении неоднократно упоминает Вехтера. Благодаря профессору Полу я обнаружил в архиве Министерства юстиции в Вашингтоне еще несколько документов, три из которых напрямую связывают Вехтера с событиями 1942 года. Я показал их Хорсту, как он и просил.

Франк (впереди) и Вехтер (четвертый слева). Вавельский замок, Краков. 16 августа 1942

Первый документ: запись о встрече, прошедшей в Лемберге в январе 1942 года как раз перед приездом Вехтера. Запись озаглавлена «Депортация евреев из Лемберга». Речь шла о путешествии в один конец – в Белжец, в газовые камеры. «По возможности следует избегать термина “переселение”», – рекомендовал документ, чувствительный к оттенкам языка и истины. Вехтер не мог не знать о судьбе этих евреев.

Второй документ – приказ, подписанный в марте 1942 года Вехтером: запрет принимать на работу евреев по всей Галиции. Приказ был опубликован за два дня до первой операции в гетто (15 марта) и вступил в силу на следующий день после отправки евреев в Белжец (1 апреля). Этим распоряжением большинство работающих евреев лишались последней связи с внешним, нееврейским миром. Лемкин рассматривал эту меру как неизбежный шаг перед геноцидом.

И если первые два документа навлекали на Вехтера серьезные подозрения, то третий был убийственен. Это был короткий отчет Генриха Гиммлера Вильгельму Штуккарту, рейхсминистру внутренних дел. Датированный 25 августа отчет был направлен в Берлин, когда «Большая акция» уже шла полным ходом. «Я только что побывал в Лемберге, – писал Гиммлер Штуккарту, – и имел откровенный разговор с губернатором, бригадефюрером СС доктором Вехтером. Я прямо спросил его, хочет ли он вернуться в Вену, потому что я считал неправильным оставить этот вопрос незаданным, пока я там. Вехтер не хочет возвращаться в Вену».

Откровенный разговор, предложение уехать, сменить карьеру, выбраться. Вехтер отказался от этого предложения и сам предпочел остаться, не желая портить продвижение по службе. Он сделал этот выбор, прекрасно зная о Die Große Aktion, это подтверждается письмом, которое показал мне Хорст. 16 августа его отец писал жене, что со времени ее отъезда «во Львове пришлось многое сделать… заняться урожаем, предоставить рабочих (уже 250 000 из округа!), а также разворачивается Die Große Aktion против евреев».

Гиммлер же свое письмо заканчивает размышлением: «Остается посмотреть, как Вехтер будет вести себя в качестве губернатора Галиции после нашего разговора».

Очевидно, поведение губернатора вполне удовлетворило Гиммлера, и Вехтер оставался на этой должности в Лемберге еще два года. Он сыграл свою роль в Die Große Aktion в августе 1942 года в качестве гражданского руководителя города и области.

Письмо Гиммлера не оставляло сомнений. Когда я предъявил его Хорсту, он уставился на бумажный лист, и лицо его окаменело. Что бы он спросил сейчас у отца, если бы имел такую возможность?

– Не знаю, – пробормотал Хорст. – Это так все нелегко. Наверное, я бы ни о чем не стал его спрашивать.

Повисло молчание. Хорст прервал его очередным оправданием: отец не справился с ситуацией, с огромных масштабов катастрофой, которую не в его силах было предотвратить. На него обрушились срочные приказы. Нет, сказал я, не все тут было неизбежным: он мог не подписывать эти распоряжения, он мог вовсе не брать на себя надзор за «Акцией». Он мог уволиться.

За моим ответом вновь последовало долгое молчание, лишь снег почти беззвучно сыпал да потрескивали дрова в очаге. Неужели и такой документ не побудит Хорста осудить отца? Что говорит в нем – сыновья любовь или нечто иное?

– Не могу сказать, чтобы я любил отца, – отозвался наконец Хорст. – Я люблю деда.

Он оглянулся на портрет старика в военной форме, который висел над его постелью.

– Но у меня есть своего рода ответственность перед отцом – выяснить, что произошло на самом деле, сказать правду и сделать для него то, что смогу, – принялся рассуждать он. – Я обязан найти какой-то позитивный аспект.

Он ухитрялся как-то проводить границу между своим отцом и системой, между человеком и группой, которую тот возглавлял.

– Я понимаю, что система вся была преступна, и он был ее частью, но не считаю его преступником. Он не действовал как преступник.

Мог ли его отец уехать из Лемберга, не принимать участия в тех акциях, что происходили под надзором губернатора и его администрации?

– Невозможно выскочить из системы, – прошептал Хорст.

Сохранившиеся в Министерстве юстиции США документы утверждали обратное. Но Хорст ухитрялся фильтровать материал, характеризуя его всего лишь как «печальный» или «трагический».

Принять такую реакцию нелегко, но я ощущал печаль, а не гнев. И все же: отказываясь осуждать отца, не продолжал ли он тем самым его злое дело?

– Нет!

Приветливый, дружественный, разговорчивый Хорст тут не смог выдавить из себя ничего более. Осудить отца он отказывался. Во всем виноваты Франк и его администрация, СС, Гиммлер. Все члены этой группы виноваты, кроме Отто.

Наконец Хорст сказал:

– Вы правы: он полностью принадлежал системе.

Короткая пауза.

– Косвенно он несет ответственность за все, что произошло в Лемберге.

– Косвенно?

Хорст надолго замолчал. Его глаза увлажнились.

«Уж не плачет ли он?» – подумал я.