Глава IV. От купели до гроба

Книга: Вокруг Апокалипсиса. Миф и антимиф Средних веков

Дальше: Глава V. Череда катастроф XIV века

Вспомним еще один общераспространенный миф, гласящий, что в эпоху Средневековья человек доживал в лучшем случае до тридцати лет, быстро превращался в дряхлую развалину и в итоге, пораженный самыми неимоверными инфекциями и сломленный килограммами наросшей грязищи, умирал в страшных судорогах. С грязью мы более или менее разобрались, выяснив, что хотя обстановка с гигиеной была далека от современного идеала, но совершенно неприемлемой вовсе не являлась. Давайте теперь обратимся к тематике продолжительности жизни.

Возраст Мафусаила

Опять же, подходить к данному вопросу с современными стандартами будет некорректно — надо учитывать, что уровень развития науки и медицины, стандарты общественной и личной безопасности, а равно и отношение человека к жизни и смерти были принципиально иными. Страшно было не умереть — ужас вселяла перспектива отойти в мир иной без покаяния и отпущения грехов, а значит, попасть в ад...

Взрослая жизнь средневекового человека в какой-то мере была «длиннее» и насыщеннее, в чем играло немалую роль занижение планки «детства» — работать (то есть вкалывать, а не просто помогать по хозяйству) крестьянский ребенок начинал с 12-13 лет. Дворянин в 14 лет уже вполне мог участвовать в войнах — это вам не современное «поколение пепси», боящееся в 18 лет идти в армию. Дворянские девицы выходили замуж в 12-14 лет, и никто не считал это педофилией; у крестьянок брачный возраст был чуть выше, но ненамного.

В свою очередь, формальная планка «старости» оставалась примерно на том уровне, что и сейчас. Сохранилась тьма-тьмущая документации, это подтверждающей:

• указ Филиппа V от 1319 года, разрешающий лицам старше 60 лет платить налог местному сенешалю, а не ехать ко двору короля;

• указ Филиппа VI от 1341 года о пенсиях, сохраняемых для госслужащих и отставных военных старше 60 лет;

• указ Эдуарда II Плантагенета о военной подготовке всех мужчин от 15 до 60 лет;

• указ Генриха VII о пенсиях солдатам старше 60 лет.

На этом фоне выделяется строжайший приказ короля Кастилии Педро I Жестокого об «обязательных работах для всех» от 12 до 60 лет — можно понять, в чем дело, посмотрев на дату: 1351 год. Великая эпидемия Черной смерти на исходе, половина (или больше) населения Кастилии вымерла, рабочих рук катастрофически не хватает. Ну-ка, быстро взяли в руки серпы с граблями — и марш-марш в поле! То есть возраст крестьянина в 60 лет не считался чем-то ненормальным, раз их сгоняли на принудиловку после чумного мора!

Вполне естественно, что, будь число отставных военных, доживших до шестидесятилетия, исчезающе низким, короли не обращали бы внимания на проблему социального обеспечения и пенсиона для пожилых людей — вряд ли данные распоряжения отдавались ради десятка-другого подданных. Впрочем, государственная пенсия вовсе не означала «заслуженного отдыха» с приятным времяпровождением на лавочке возле собственного дома и обсуждениями вместе с такими же старичками ужасных нравов современной молодежи — вплоть до самой смерти человек в здравом уме и с крепким здоровьем считался полностью дееспособным, он по-прежнему выходил работать в поле, занимался ремеслом, воевал или исполнял священнические обязанности.

Единственной разновидностью «отдыха по старости» был уход в монастырь, где праздность тоже категорически не приветствовалась: монахи не только молились, но и выполняли множество хозяйственных обязанностей — травничество, переписывание книг, работа на мельнице или огороде обители, в кухне и так далее.

Вернемся к брачному возрасту. По династическим причинам у дворян ранний брак был нормой, в то время как у крестьян (мещан, горожан, ремесленников) дело обстояло несколько иначе. В XIV веке на юге и востоке Европы девицы выходили замуж лет в 16-17, на севере и западе — вообще в 19-20. А вот двести лет спустя, в 1500-х годах, то есть ближе к Ренессансу и Реформации, браки становятся более ранними, превращаясь в институт по массовому воспроизводству рабочей силы для развивающейся промышленности.

Заметим, к началу эпохи Возрождения теряются вполне развитые в «мрачном» Средневековье навыки акушерства/гинекологии и, отчасти, контрацепции, причем чем дальше — тем ситуация становилась хуже и хуже. Вот как раз в 1500-1600 годы, благодаря удручающему падению качества жизни и климатическим аномалиям (мы помним про Малый ледниковый период), с долголетием возникли глубокие проблемы.

Золотая осень Средневековья в период до границы, прочерченной Черной смертью, этим самым «качеством жизни» как раз отличалась в положительную сторону. Иначе откуда бы появились вот такие пикантные истории.

В 1338 году некий клирик накатал обширную кляузу епископу Линкольнскому, в которой описывается вероломное, распутное и безответственное поведение графини Алисии де Лэси, каковая после смерти законного супруга дала обет принять постриг и отписать все имущество обители. Но вот какая неприятность: до пострига из монастыря графиню умыкнул некий рыцарь, и мадам де Лэси согласилась выйти за него замуж. Особый упор делался на то, что графине было 60 лет — в ее-то годы и такие пошлые авантюры!

Клирика можно понять: монастырь упустил собственность ее милости, поэтому в жалобе епископа просят наказать штрафом даже не легкомысленную графиню, а романтического рыцаря, чтобы хоть как-то компенсировать убытки. Кстати, в те же времена во Франции и Англии вдовы 60 лет, владеющие состоянием, были освобождены от необходимости выходить замуж или платить штраф за отказ в помощи войском или деньгами королю или сеньору. Здесь существует и чисто юридический аспект: данный закон принимался для защиты старых вдов всех сословий, которых недобросовестные родственники пытались снова выдать замуж или вытрясти с них штраф за отказ, — речь ведь шла о крупной собственности, вдове после смерти мужа причиталась немалая часть его состояния — все, что не уходило по майорату старшему сыну. Вдова распоряжалась своим имуществом по личному усмотрению и вполне могла завещать его королю или герцогу, а последним требовались немалые резервные фонды для награждения вассалов и союзников...

Печать королевы Алиенор Аквитанской.

Тут будет уместно вспомнить и великую королеву Алиенор Аквитанскую, мать Ричарда Львиное Сердце, сохранявшую бодрость и боевой дух до глубокой старости: Алиенор успешно командовала обороной замка Мирабо в возрасте 80 лет, отбила штурм и дождалась подхода подкреплений. Алиенор пережила восемь из десяти своих детей.

Приведем несколько примеров продолжительности жизни высшего дворянства и духовенства в XIV веке:

— король Филипп IV Красивый — 46 лет, предположительно инсульт. С детьми Филиппу не повезло — наследники Людовик, Филипп и Карл умерли в 26, 31 и 34 года соответственно;

— король Филипп VI Валуа — 57 лет;

— король Эдуард III Английский — 65 лет;

— великий герцог Бургундский Филипп II Смелый — 62 года;

— король Альфонсо XI Кастильский — 39 лет, умер от чумы;

— папа римский Климент V — 50 лет, предположительно несчастный случай на охоте;

— папа римский Иоанн XXII — настоящий аксакал, 90 лет. И это при такой нервной работе!

— папа римский Бенедикт XII — 57 лет;

— магистр тамплиеров Жак де Моле — 69 лет, смерть насильственная.

Так что «пенсионный» возраст по тем временам не был чем-то необычным или из ряда вон выходящим. Абсолютным рекордсменом принято считать св. Гилберта Семпрингхемского, родившегося в 1083 году и умершего в 1189 году в возрасте 106 лет. За свою очень долгую жизнь деятельный монах основал собственный орден гилбертианцев на основе бенедиктинского устава, построил дюжину монастырей с больницами для бедных, лепрозориями и попечительскими домами для сирот, а через двенадцать лет после смерти был причислен Римом к лику святых. Прекрасная карьера по духовной линии.

Отсутствовал и общепринятый ныне институт «маркировки» старости — у разных средневековых авторов мы встречаем принципиально различную периодизацию жизни человека, в основном основанную на символизме — например, на учении Птолемея о том, что каждому возрасту соответствует одна из планет, наделяя его своими свойствами. Или деление происходит по четырем временам года, по семи каноническим добродетелям и так далее.

Возьмем сочинение провансальского ученого мужа Бернара Гурдонского «О сохранении жизни» от 1308 года. Автор предпочитает быть кратким, описывая всего три возраста: etas pueritiae, детство до 14 лет, aetas iuventutis, возраст молодости (не зрелости, а именно молодости!) от 14 до 35 лет, после чего сразу следует aetas senectutis, старость, сверх 35 лет.

Бернару возражает величайший флорентийский поэт, богослов и философ Данте Алигьери, описавший возрастные категории в трактате «Пир», созданном в 1304-1307 годах. В разделе XXIV Данте сообщает нам:

«...Человеческая жизнь делится на четыре возраста. Первый — Юность, то есть „умножение жизни“; второй — Зрелость, „возраст, способный помочь“, то есть придать человеку совершенство, и потому он считается совершенным, — ибо ни один возраст не может дать ничего, кроме того, что он уже имеет; третий — Старость; четвертый — Дряхлость.

В отношении первого все мудрые люди сходятся на том, что он длится до двадцати пяти лет; а так как до этого срока душа наша занята взращиванием и украшением тела, от чего происходят многочисленные и великие превращения в человеческой личности, рациональная часть души далека от совершенства. Потому закон и требует, чтобы человек до достижения двадцатипятилетнего возраста не мог совершать определенных действий без совершеннолетнего опекуна.

Что касается зрелости, которая поистине есть вершина нашей жизни, то сроки ее измеряются многими по-разному. Однако, оставляя в стороне то, что пишут философы и медики, обращаясь к собственному своему разумению, а также к мнению большинства людей, отличающихся природной рассудительностью, я полагаю, что возраст этот длится двадцать лет. Я считаю так потому, что если вершина нашей дуги соответствует тридцати пяти годам, то возраст этот должен обладать одинаковым по длине подъемом и спуском, которые граничат примерно в том месте, где мы держим лук и где большого изгиба не наблюдается. Таким образом, получается, что зрелость завершается на сорок пятом году. И подобно тому, как юность, предшествующая зрелости, находится в течение двадцати пяти лет на подъеме, точно так же и спуск, то есть старость, следующая после зрелости, длится ровно столько же времени; итак, старость завершается на семидесятом году. <...> Случается, что после старости остается излишек нашей жизни длиной примерно в десять лет; время это называется дряхлостью».

Данте Алигьери выражал свое мнение как представитель наиболее образованной части общества, и получается, что его градация без особых возражений принималась средневековыми интеллектуалами — четыре периода: от рождения до 25 лет, от 25 до 45 лет — зрелый возраст с пиком развития и энергии в 35 лет, старость — от 45 до 70 лет, а далее уже до самой смерти — дряхлость, причем «излишек жизни» автор считает в десятилетие, то есть до 80 лет. Неплохо даже для нынешних времен.

Жан Фруассар, французский летописец и поэт, в куртуазной поэме «Прекрасный куст юности», датированной 1373 годом, делит жизнь на семь периодов, упоминая, будто в 35 лет «человек становится слишком стар для любви», одновременно с этим устанавливая границу «настоящей» старости с 58 лет.

Андреас Капелланус, о котором ровным счетом ничего не известно кроме того факта, что он был капелланом при дворе не то Людовика VII, не то Филиппа II Августа, а потом подвизался у дочери королевы Алиенор, графини Марии Французской де Шампань, увековечил себя трактатом «О куртуазной любви», написанном ориентировочно в 1184 году. Он тоже затрагивает вопрос возраста и старости, указывая, что «прилично» влюбляться мужчинам до 60 и женщинам до 50 лет. То есть, по Андреасу, вышеописанная графиня де Лэси, сбежавшая из монастыря с неким рыцарем, границы приличий все-таки перешла — прав был клирик, наябедничавший епископу...

А вот Элинан де Фруамон, монах-цистерцианец, до пострига, скорее всего, бывший куртуазным трувером, в мрачноватых «Стихах о смерти» от 1220-х годов огорченно пишет:

Смерть, забирающая внезапно тех, кто хочет жить долго...
Смерть, всегда превращающая высокое в низкое...
Ты забираешь сына раньше, чем отца,
ты обрываешь цветы раньше плодов...
Ты забираешь молодых, двадцативосьми-,
тридцатилетних в лучшем их возрасте, в самом расцвете сил...

За сто лет до появления «Пира» Данте Элинан рассматривает тридцатилетие как «молодость» и «расцвет сил». В свою очередь, анонимный автор старофранцузской поэмы XIII века «La mort le roi Artu» («Смерть короля Артура», не путаем с более поздней «Смертью Артура» Томаса Мэлори) делает акцент на весьма почтенном возрасте главного героя — аж целых 92 года. Логично предположить, что, считайся во времена создания поэмы преклонным возраст 60-70 лет, автор бы не стал выходить за привычные рамки.

И в конце концов, никто не отменял субъективное восприятие возраста — Моше бен Маймон, более известный в русских источниках как Маймонид или Моисей Египетский, раввин, врач и ученый, в XII веке пошутил в одном из своих сочинений: «Кто является старой женщиной? Та, которая не возражает, если ее так называют».

Микеланджело Буонарроти, начиная с 1514 года реконструировавший во Флоренции базилику Сан-Лоренцо по заказу папы Льва X (Джованни Медичи), в сердцах пишет папскому подрядчику Доменико де Буонинсеньи следующее: «...К тому же, так как я уже стар, мне не к лицу терять столько времени, чтобы уберечь для папы двести или триста дукатов на этот мрамор». Письмо датировано июлем-августом 1517 года, в минувшем марте Микеланджело исполнилось всего 42 года, а он субъективно полагает себя «старым», работая как вол на строительстве, при этом находясь в постоянных разъездах по мраморным карьерам и ругаясь с бюрократами из курии и правительства флорентийской Сеньории.

Есть предположение, что великий архитектор откровенно прибеднялся и набивал себе цену, поскольку в письме от 24 октября 1525 года (ему было 50 лет) он снова жалуется близкому другу и священнику Джованни Франческо Фаттуччи, одновременно являвшемуся посредником в деловых переговорах с ведомством римского папы: «...Я никогда не премину работать для папы Климента изо всех сил, какими я располагаю, — а их не много, так как я стар».

(Заметим, до нас дошло всего-то около полутысячи писем Микеланджело, а было их явно в разы больше. Значит, и почта тогда исправно работала, а депеши находили адресата…)

Микеланджело в преклонном возрасте. Гравюра 1565 г.

В 1546 году Буонарроти (72 года) назначают главным архитектором строительства собора Святого Петра — это колоссальная ответственность даже по нашим меркам. Микеланджело Буонарроти мирно скончался в своей постели в Риме в возрасте 88 лет — когда пришла настоящая старость. Впрочем, работал он до последних дней жизни, чертеж одной из деталей купола Святого Петра Микеланджело выполнил за две недели до смерти.

Итак, мы видим довольно большой разброс во мнениях, но большинство из них сводятся к тому, что «стариком» человек считал (мог считать) себя ориентировочно лет после сорока пяти или пятидесяти. Тогда как планка зрелости оставалась практически на нашем уровне: тридцать — тридцать пять лет.

И вот тут возникает вопрос — а почему же тогда средняя продолжительность жизни в Средневековье всеми исследователями считается крайне невысокой?

Ключевое слово тут — «средняя». Перед нами встает проблема чудовищной по меркам XXI века детской смертности.

Младенец как объект максимального риска

Невероятная многодетность средневековых семей проистекает вовсе не из-за отсутствия контрацепции или неумения «планировать семью» — это была стратегия выживания. У нас есть предостаточно сведений о числе детей в дворянских фамилиях и, в меньшей степени, у простолюдинов — допустим, у родившейся в зажиточной крестьянской семье Жанны д’Арк были три брата и сестра, есть сведения об одном умершем ребенке. Королева Алиенор Аквитанская в первом браке с Людовиком VII родила двух девочек, во втором браке с Генрихом II Плантагенетом у нее появилось восемь детей, и тоже лишь один умер — принц Вильям, проживший четыре года.

Более печальную картину мы наблюдаем в семье сына Людовика VII от третьего брака (в двух предыдущих рождались только девочки, а требовался наследник трона), короля Филиппа II Августа, правившего с 1180 года. Первая жена Филиппа, графиня Изабелла д’Эно, родила ему сына и умерла во время вторых родов, принеся двух мертвых мальчиков. Со второй супругой, Ингеборгой Датской, у короля отношения моментально не сложились — Филипп выгнал ее из дома после первой же брачной ночи, и причина этой драмы доселе остается неизвестной. Детей у них по очевидным причинам не было. После громкого и скандального аннулирования брака Филипп-Август женится третий раз, на герцогине Агнессе Меранской, которая принесла ему четверых детей, из них во младенчестве умер принц Жан-Тристан. Итого: из семи детей Филиппа выжили всего четверо, двое погибли при родах, один скончался сразу после рождения.

Не самый лучший показатель, хотя речь идет о королевской семье — автоматически подразумевается хорошее питание, все доступные блага (жил Филипп в парижском замке Консьержери на острове Ситэ, считавшемся тогда самым удобным и роскошным дворцом в Европе!), услуги лучших повитух и кормилиц, пристальный надзор за детьми и матерью.

У наследника Филиппа-Августа, впоследствии ставшего королем Людовиком VIII Львом, родилось в единственном браке с принцессой Бланкой Кастильской тринадцать детей. Первая дочь умерла после родов в 1205 году, первый сын Филипп — в 1209 году, близнецы Альфонс и Иоанн умерли при рождении в 1213 году, еще один сын Филипп — в 1220-м (прожил два года). Сын Филипп-Дагобер прожил 10 лет; следующий, Этьен, — всего 2 года.

Выжили и достигли взрослого возраста лишь шесть из тринадцати — пять мальчиков и одна девочка; последняя, Изабелла Французская, ушла в монахини и после смерти была канонизирована. Согласимся, что картина вырисовывается весьма неприглядная: половина детей короля умерли в раннем детстве. Есть все основания полагать, что в семьях, стоящих куда ниже по социальной лестнице, дела обстояли ничуть не лучше...

Но давайте посмотрим, сколько прожили остальные дети Людовика Льва:

• Людовик IX Святой, наследник и король Франции, — 56 лет, скончался в военном походе от дизентерии, охватившей армию;

• Иоанн, граф Анжу и Мэна, — 13 лет, был обручен с Иоландой Бретонской, причина смерти неизвестна;

• Робер I Добрый, граф Артуа, — 34 года, погиб в битве при Эль-Мансуре, Египет;

• Альфонс, граф Пуату и Тулузский, — 51 год, причина смерти неизвестна;

• Карл Анжуйский, король Сицилии, — 58 лет; предположительно, инсульт;

• Изабелла Французская, святая, — 45 лет; предположительно, анорексия, вызванная длительными постами и туберкулезом.

Альбрехт Дюрер, Бегство в Египет. 1494 г.

Так в чем же дело? Отчего младенцы умирали столь часто? Недостаточный уход? Только не в случае королевской семьи! Отвратительное акушерство? Позвольте не поверить — до Высокого Средневековья дошло множество античных сочинений, посвященных родовспоможению; имелись и вполне современные трактаты наподобие «De passionibus mulierum curandarum, Trotula Major», написанному в начале XII века Тротулой, выдающейся женщиной-врачом из медицинской школы в Салерно, основывалась она опять же на римских трудах от Галена до Сорана Эфесского. Родовые травмы и опасные инфекции? Уже ближе...

Справедливости ради надо сказать, что в эпоху до появления антибиотиков и вакцинации детская смертность всегда была высокой — достаточно бросить взгляд всего на сотню с небольшим лет назад. Возьмем книгу А. Г. Рашина от 1956 года «Население России за 100 лет (1811—1913 гг.)» и взглянем на сухие статистические выкладки — пейзаж донельзя безрадостный. «По данным за 1908—1910 гг. количество умерших в возрасте до 5 лет составляло почти 3/5 общего числа умерших. Особенно высокой была смертность детей в грудном возрасте». Может быть, советский автор необъективен и предвзят, речь ведь идет о проклятом царизме?

Хорошо, откроем исследование Н. А. Рубакина «Россия в цифрах. Страна. Народ. Сословия. Классы», вышедшее в 1912 году. Ровно то же самое: «...в 1905 г. из каждой 1000 умерших обоих полов в 50 губерниях Европейской России приходилось на детей до 5 лет 606,5 покойников, т. е. почти две трети. Из каждой 1000 покойников мужчин приходилось в этом же году на детей до 5 лет 625,9, из каждой 1000 умерших женщин — на девочек до 5 лет — 585,4. Другими словами, у нас в России умирает ежегодно громадный процент детей, не достигших даже 5-летнего возраста».

В целом условия жизни русского крестьянина начала XX века мало чем отличались от условий французских пейзан в веке XIV. Разве что появился керосин, некоторые орудия труда стали качественнее, однако соха за пятьсот лет практически не изменилась — Большая советская энциклопедия отмечает, что даже в 1928 году (!) в СССР использовалось больше 4,5 миллиона сох, а ведь первые упоминания этого землепашеского инструмента в русских летописях относятся к XIII веку. Медицина же что там, что здесь на селе оставалась на уровне, близком к пещерному, невзирая на все усилия земских врачей и весьма жалкую попытку 1864 года внедрить систему народного здравоохранения...

Впрочем, не будем отвлекаться. Вечные спутники человека и столь же вечные убийцы: скарлатина, гепатит, дифтерия, корь, коклюш, паротит, ветряная оспа и туберкулез — в наши времена кажутся чем-то несерьезным и полузабытым. Разумеется, пока сам не столкнешься с этими инфекциями — хотелось бы напомнить, что смертность от дифтерии еще в 1930-1940 годы достигала 70 процентов от общего числа заболевших. А ведь были еще столбняк, угроза сепсиса при послеродовых осложнениях у матери (разрыв промежности, кесарево сечение и т. д.), грибковые инфекции. Добавим сюда аллергические реакции, анемии любого генеза вплоть до лейкозов, врожденные заболевания и прочее, что тогда распознать было невозможно a proiri, не говорим уже про хоть какое-то лечение.

Распознавать такие болезни и противостоять им научились совсем недавно, а пятьсот-семьсот лет назад не умели даже дифференцировать подобные заболевания. Ни в одной из летописей мы не встретим подробного описания скарлатины или дифтерии — средневековые термины стандартны: лихорадка, горячка, трясовица, изнурительный пот... Дети становились жертвами этих болезней в первую очередь. Те, кому посчастливилось перейти рубеж возраста в 5-10 лет и войти в зрелый возраст, или успешно переболели, приобретя иммунитет, или вовсе не были восприимчивы к заразе.

Была и еще одна опасность, куда более серьезная: натуральная, или черная, оспа. Родом оспа происходит из Центральной Азии и с Ближнего Востока; предполагается, что вирус Variola передался людям от верблюдов уже в исторические времена: натуральная оспа описана в Библии; предположительно, Древний Рим с ней вплотную познакомился после германской кампании императора Марка Аврелия в 178-180 годах — легионы принесли заразу в Вечный город. В Темные века вместе с арабскими завоевателями она появляется в Испании и на юге Франции, но сведения о масштабных эпидемиях отсутствуют по упомянутым выше причинам — летописи практически не велись, и то, что происходило тогда в Европе, в том числе и на эпидемиологическом поле, нам почти неведомо.

Однако на выручку снова приходит добросовестный св. Григорий Турский, неоднократно цитированный нами прежде. В книге V «Истории франков» он подробно описывает некую страшную эпидемию, постигшую королевство Меровингов в 580 году — св. Григорий использует латинское слово dysenteria «дизентерия», которое тогда могло обозначать любые болезни, характеризующиеся «внутренним расстройством», но тут же присутствует и термин variola, традиционно обозначающий оспу:

«...За этими знамениями последовал тяжелейший мор. А именно: когда короли враждовали и вновь готовились к братоубийственной войне, дизентерия охватила почти всю Галлию. У тех же, кто ею страдал, была сильная лихорадка с рвотой и нестерпимая боль в почках; темя и затылок были у них тяжелыми. То, что выплевывалось изо рта, было цвета желтого или, вернее, даже зеленого. Многие утверждали, что там находится яд. Простые люди называли эту болезнь внутренней оспой; это вполне возможно, так как если ставили банки на лопатки или на бедра, появлялись нарывы, которые лопались, гной вытекал, и многие выздоравливали. Но и травы, исцеляющие от заражения, принятые как настой, очень многим приносили облегчение. Эта болезнь, начавшаяся в августе месяце, прежде всего поражала детей и уносила их в могилу. Мы потеряли милых и дорогих нам деток, которых мы согревали на груди, нянчили на руках и сами, приготовив пищу, кормили их ласково и заботливо.

<...>

И было так, что в эти дни тяжело заболел король Хильперик. Когда он начал выздоравливать, заболел, еще не „возрожденный от воды и Духа Святого“, его младший сын. Видя, что он находится при смерти, они его окрестили. Когда ему на некоторое время стало лучше, заболел этой болезнью его старший брат по имени Хлодоберт. <...> После этого младший мальчик, снедаемый сильным недугом, скончался. С глубочайшей скорбью его отвезли из виллы Берни в Париж и предали погребению в базилике святого Дионисия. А Хлодоберта положили на носилки и принесли в Суассон, в базилику святого Медарда, и, опустив его на могилу святого, дали обет от его имени. Но в полночь, задыхаясь и ослабев, он испустил дух. <... > В те же дни от этой болезни умерла и королева Австригильда, жена короля Гунтрамна. <...> И вот, истощенный этой болезнью, умер и Нантин, граф Ангулема».

По свидетельству Григория Турского, эпидемия свирепствовала два года, отличаясь немалой смертностью, впечатлившей даже привычных ко многим бедствиям франков VI века. Термин Variola ввел современник и коллега Григория, св. Марий Аваншский, также оказавшийся свидетелем вышеописанного мора.

Как можно заметить из приведенной цитаты, смертность особенно была высока среди детей; тем не менее есть обоснованные сомнения, что св. Григорий описывает именно оспу, поскольку представленная симптоматика практически на 100% совпадает с менингококковой инфекцией и менингеальным синдромом, при котором вполне возможна геморрагическая сыпь, похожая на оспенную. Если королевство поразила эпидемия менингита, франкам можно лишь посочувствовать: и сейчас эта болезнь лечится с огромным трудом, а смертность крайне высока.

Крупная вспышка оспы в раннем Средневековье документально зафиксирована в 845-846 годах, когда викинги во главе с вождем скандинавов Рагнаром Лодброком осадили Париж. Дело закончилось тем, что норманны город так и не взяли, ограничившись выкупом, — эпидемия сыграла свою роль.

И вот, начиная с IX века, сведения о натуральной оспе как всеобщем бедствии практически исчезают из европейских летописей почти на половину тысячелетия — снова болезнь массово появляется только в XVI веке с эпохой Великих географических открытий и начинает беспощадно косить население Франции и сопредельных стран. В эпоху Высокого Средневековья хроники велись очень прилежно, число их было обильно, но крупных оспенных эпидемий мы не наблюдаем — что, впрочем, не означает полное отступление оспы. Она, безусловно, была, но вспышки носили или крайне локальный характер, или...

А вот тут есть одно прелюбопытное допущение. Коровья оспа, вызываемая возбудителем lacania virus, была известна с древнейших времен, естественными ее носителями являются лесные мыши и мыши-полевки. Инфекция поражает крупный рогатый скот, а после аграрной революции Средневековья в X-XII веках количество стойлового и тяглового скота, сиречь коров, быков и волов, в крестьянских хозяйствах выросло на порядки по сравнению с Темными веками. Постоянно работающие с домашней скотиной крестьяне контактно заражались коровьей оспой, протекавшей гораздо легче оспы натуральной (наподобие легкой формы гриппа), и получали стойкий иммунитет к variola, который мать через плаценту могла передать ребенку.

Хотелось бы заметить, что к коровьей оспе очень восприимчивы домашние кошки, которых в Средневековье вовсе не уничтожали, как гласит очередной миф, а наоборот — их присутствие в доме одобрялось и поощрялось ради избавления от мышей и крыс. Тот факт, что домашняя кошка постоянно находится рядом с человеком, полагаем, неоспорим.

Поголовье крупного рогатого скота с наступлением Малого ледникового периода начало существенно сокращаться, в изменившихся климатических и экономических условиях крестьяне снова осознали выгоду и дешевизну разведения овец и свиней, массовая иммунизация населения через контакт с домашними животными снижается, и мы наблюдаем все более нарастающие вспышки натуральной оспы начиная с середины 1500-х годов — то есть когда Средневековье уже закончилось...

Обратимся к работе современной американской исследовательницы Мелиссы Снелл «Childbirth, Childhood and Adolescence in the Middle Ages». Автор, оговорив вышеизложенные причины детской смертности: неблагоприятный инфекционный фон, возможное снижение иммунитета или недостаточное питание, — справедливо замечает, что и после младенчества средневековых детей подстерегало немало опасностей.

В раннем возрасте тугое пеленание, а то и связывание ребенка в колыбели лентами, чтобы держать его подальше от возможных неприятностей, могло привести к смерти от удушья или, к примеру, пожара. Часты были случаи, когда мать или кормилица «приспала» ребенка, задавив во сне. С достижением активного возраста и при отсутствии постоянного наблюдения за детьми (родители весь световой день работают в поле, на ремесле или по дому) резко возрастает риск несчастных случаев — все что угодно, от падения с лестницы до утопления в близлежащем ручье; ребенок мог погибнуть на улице, раздавленный лошадью, упасть из окна и так далее.

Мелисса Снелл, при отсутствии вменяемых статистических данных, сходится на цифрах 30-50% смертности от общего числа рожденных в возрасте от 0 до 14 лет — вспомним историю семьи короля Людовика VIII и поймем, что ученая недалека от истины...

Теперь бросим беглый взгляд на исследование доктора археологии британского университета Рединга Мэри Льюис, специализирующейся в том числе и на палеопатологии — то есть изучении заболеваний и причин смерти по костным останкам. Исследование «Work and the Adolescent in Medieval England (AD 900-1550). The osteological evidence» проводилось c 2011 no 2015 годы, на основе изучения останков 4940 скелетов детей и подростков возраста от 6 до 18 лет из 151 средневекового захоронения в Англии, причем доля жителей городов составляет 83%.

Как мы уже упоминали, в связи с резким занижением планки «детства», ребенок начинал активную трудовую деятельность в очень раннем возрасте, а институт городских подмастерьев принимал в свои ряды детей примерно с 10 лет, а иногда и раньше.

Результаты работы Мэри Льюис дают нам дополнительные штрихи к общей картине детской смертности в Средневековье, и в частности к профессиональным рискам. Краткая выжимка такова.

• Гигиена труда. У городских детей и подростков наблюдается широкое распространение остеохондроза, вызванное нагрузкой на плечи, локти, ноги. Отмечены артриты, переломы поясничных позвонков из-за нагрузки на поясницу, грыжа Шморля — изменение межпозвонкового диска в виде прорыва его хрящевой ткани в тело позвонка. Все это свидетельствует о неприемлемо тяжелых нагрузках.

• Инфекционное поле. Распространены туберкулез и невенерический сифилис — трепонематоз, передающийся не половым, а контактным путем. В условиях городской скученности это была серьезная проблема — если в сельских районах туберкулез манифестировал после 18 лет, то у городских подростков он встречается с 14 лет. Женские скелеты, у которых были найдены следы трепонематоза, относятся к возрасту 14-16 лет.

• Травматизм. У городских девочек и девушек переломы встречаются во всех возрастных группах, в то время как в сельских районах девушки страдают от скелетных травм лишь после 17 лет. У сельских ребят появляется очень много переломов с 10 лет, что, наверняка, является следствием профессиональных обязанностей, работы с крупными домашними животными и сельскохозяйственными орудиями. Достаточно свидетельств межличностного насилия — переломы челюстей, выбитые зубы, переломы носа и ребер. С 18 лет похожие травмы появляются и у девушек, что может свидетельствовать о семейном насилии.

В сухом остатке: даже если ребенку повезло выжить после пятилетнего возраста, сохранялась немалая вероятность не дотянуть до «взрослых» лет, причем что в сельских районах, что в городах присутствуют свои особенности и риски — в деревне выше детский травматизм, в городе хуже эпидемиологическая обстановка и условия труда.

Младенец и смерть, миниатюра. Париж, 1491 г.

Мы наблюдаем естественный отбор в его классическом виде: выживал тот, кто был физически крепче, обладал лучшим иммунитетом и лучшими наследственными данными. Конечно, обеспеченная семья в любом сословии могла себе позволить содержать ребенка с врожденными психическими или физическими дефектами, но в большинстве случаев такие дети быстро умирали от естественных причин.

Наконец, следует вспомнить об инфантициде — явлении, известном со времен Античности, но имевшем у варваров Темных веков свои особенности: больной или слабый ребенок «выносился» из дома, его оставляли в лесу или в поле, обрекая на гибель, что в условиях голода было опять же одной из технологий выживания семьи.

Справедливости ради скажем, что так могли поступать и старики — по своей воле покидая дом, чтобы умереть в глуши и дать выжить более молодым. Этот языческий обычай сохранялся в архаичных родоплеменных обществах и после принятия христианства, — например, у франков или скандинавов, хотя и решительно осуждался Церковью. Оказать серьезное влияние на показатели смертности инфантицид в период раннего Средневековья вряд ли мог, а к IX-X векам практически исчез.

Вполне естественно, что столь вопиющее положение со смертностью детей вплоть до 14-16 лет оказало решающее влияние на среднюю и ожидаемую продолжительность жизни.

Женщина в мужском мире

Следующий миф о Средневековье гласит: женщина была абсолютно бесправна, являлась целью охоты инквизиции как потенциальная ведьма, образование заключалось исключительно в обучении искусству вышивания, а обязанности — в вынашивании дюжины детишек, из которых половина не доживет до совершеннолетия.

Снабжается эта унылая сказка общеизвестными иллюстрациями: знакомая нам прекрасная принцесса, заточенная в башне, уродливая бородавчатая ведьма из «Гензеля и Гретель», забитая крестьянка и экзальтированная монашка. Четыре типажа, при виде которых хочется разрыдаться и вознегодовать — как так можно жить?!

Можно и не так. Возьмем в качестве примера не раз упоминавшуюся Алиенор, герцогиню Аквитанскую, графиню де Пуатье, королеву Франции и, позже, королеву Англии. Поскольку Гийом-Айгрет, единственный брат Алиенор и наследник герцога Гийома X, умер в возрасте четырех лет, юная герцогиня в 1137 году получает по завещанию отца одно из самых крупных, богатых и стабильных государств Европы — Аквитанию, включавшую в себя сеньориальные владения Пуатье, Ангулем, Сентонж, Перигор, Лимузен, Овернь, Иссуден, Деоль, Марш, Лимож и, наконец, Гасконь.

По сравнению с могучей Аквитанской державой королевский домен Франции выглядел жалким клочком земли, управляемым начавшими вырождаться и не самыми даровитыми потомками Карла Великого.

Опекуном тринадцатилетней Алиенор был назначен король Людовик VI, который моментально уяснил, что упускать столь богатейшее наследство будет преступной бесхозяйственностью и расточительством, которые ему не простят ни современники, ни потомки. Его величество сразу взял быка за рога и, не медля ни дня, женил на Алиеноре своего семнадцатилетнего сына, тоже Людовика, вошедшего в историю под прозвищем Молодой.

Территория Франции мигом увеличилась едва ли не в четыре раза — представьте, что современная Россия за один день присоединила к себе всю Западную Европу, Австралию, весь Африканский континент и в довесок Иран и Ирак с Турцией и Монголией. Масштабы примерно одинаковые.

Столь выгодный марьяж был совершен очень вовремя, поскольку Людовик VI скончался всего через пять дней после бракосочетания сына, и Алиенор с неслыханной стремительностью становится не только самой богатой наследницей к западу от Альпийских гор, но и французской королевой…

Алиенор Аквитанская и король Людовик. Миниатюра, XV век.

Первые годы замужества Алиенор не отмечены никакими эпохальными свершениями — девочка взрослела, училась и привыкала к парижскому двору, куда более скромному и набожному, чем в родных Бордо или Пуатье. Участие в придворных интригах можно не принимать во внимание, дело совершенно житейское и, наверное, даже скучное. Характер Алиенор начал проявляться к 1145 году, когда Людовик Молодой решился на «паломничество» в Иерусалим, что, переводя с церковно-куртуазной терминологии в прозрачные термины, означало объявление Второго крестового похода. Идею горячо поддержал святой Бернар Клервосский, вместе с Людовиком в поход собрались король Германии Конрад III и король Сицилии Рожер II.

А наравне с ними королева Франции Алиенор де Пуату с подругами.

Женщина-крестоносец? Почему бы и нет, собственно?

Во время подготовки к столь серьезному предприятию Алиенор развивает бешеную активность, стараясь поддержать мужа в благочестивых устремлениях. В течение 1146-го и в начале 1147 года она лично объезжает наследственные владения в Аквитании, собирая под знамена короля гасконских и пуатевинских рыцарей. Королева щедро подтверждает привилегии монастырей и дарит им земли — в обмен на финансирование крестового похода. Наконец, она создает отряд амазонок под своим командованием, благородные дамы учатся владеть копьем и держать конный строй. А какие имена, какие имена! Графиня де Блуа, Сивилла Анжуйская, графиня Фламандская, Федида Тулузская, Флорина Бургундская! Дамы-амазонки предпочитали мужскую одежду, и никто их за это не осуждал, даже от известного строгостью св. Бернара не последовало ни единого упрека...

Мы не будем вдаваться в подробности долгого перехода крестоносного войска от Парижа до Святой Земли, скажем лишь, что Алиенор и ее амазонкам впоследствии еще долго ставили в упрек огромный обоз, сковывавший армию, — но как же королева может обойтись без прислуги, ковров, роскошного шатра или серебряной ванны?! Повоевать у ее величества не получилось — немедля по прибытии в Антиохию у Алиенор вспыхнул бурный роман с родным дядей, Раймундом де Пуатье, антиохийским князем, что дало повод для сплетен на пространстве от Византии до Кастилии. Впрочем, о легкомысленности королевы нам доносит лишь один из летописцев, Гильом Тирский, но тем не менее слухи ходили разные, что существенно повлияло на отношения Алиенор с Людовиком.

В 1152 году царственная чета развелась — формально аннулирование брака было обосновано дальним родством, которое предпочли «не заметить» пятнадцать лет назад. Второй причиной развода было отсутствие наследника, за все годы брака Алиенор родила двух девочек и мертвого младенца.

В действительности же окончательный разрыв с Людовиком основывался на полнейшей несовместимости характеров: королева была энергична, любила развлечения и роскошь, пыталась участвовать в политических делах. Людовик оставался чересчур, даже сверх меры религиозен, скучен и меланхоличен. Согласно обычаю, Алиенор де Пуату получила назад приданое — герцогство Аквитанское — и вновь стала единоличной правительницей своей замечательной (и очень богатой!) страны...

Гром грянул в мае того же года — в Париже вызвало оторопь и негодование известие о повторном замужестве герцогини: Алиенор остановила выбор на Жоффруа, графе Анжуйском и герцоге Нормандском, который по матери, императрице Матильде, дочери короля Генриха I Боклерка, имел права на английский трон и оспаривал его у двоюродного дяди, короля Стефана Блуаского.

Второе замужество Алиенор заложило под оба государства бомбу невероятной мощности, последствия этого марьяжа были преодолены лишь четыреста лет спустя, когда герцог Франсуа де Гиз в 1558 году окончательно вышиб англичан из Кале, последнего английского владения во Франции. Но до этого пролились реки крови и состоялись тысячи сражений.

Герцогиня, собрав войско и деньги, помогает новому супругу отвоевать трон в Тауэре — Жоффруа вынуждает Стефана подписать мир и объявить Анжуйца своим наследником; правил он под именем Генриха II Плантагенета. Нормандия, Анжу, Аквитания и Гасконь формально становятся английской территорией, две трети всей нынешней Франции; при этом возникает еще одна коллизия: перечисленные земли оставались подвассальны королю Франции, и был создан прецедент: один король становился вассалом другого…

Генрих II и Алиенор. Миниатюра, XIII век.

Алиенор рожает Генриху восемь детей, из которых совершеннолетия достигают семеро, трое становятся королями и королевами. Все дети Алиенор, включая Ричарда Львиное Сердце и принца Джона (впоследствии короля Иоанна Безземельного), по крови были французами и аквитанцами, не говорили на английском языке и столицей считали не угрюмый и нищий Лондон, а великолепные Пуатье или Бордо. Так возникла англо-аквитанская держава, которая имела все шансы стать империей наподобие Священной империи германцев.

Впрочем, мы отвлеклись. А что же делала эта, безусловно, великая женщина после замужества за Генрихом II? Алиенор отроду была непоседливой и деловитой, ее совершенно не устраивали скука и праздность. Генрих Плантагенет являлся очень деятельным монархом, видимо, ему нравилось ремесло короля — отличный военный и прилежный администратор заслужил следующую похвалу от архидиакона, поэта и богослова Петра Блуаского: «Пока другие короли отдыхают в своих дворцах, он может застать врага врасплох, и сбить его с толку, и сам все проверить».

Алиенор, получившая во Франции опыт государственной деятельности, усердно помогает мужу — она находится в постоянных разъездах между Англией и Аквитанией, лично инспектирует наследные владения, издает указы как от своего имени, так и от имени Генриха, вершит суд, отвечает на жалобы, выступает посредником в конфликтах феодалов.

Алиенор правит. И никто не считает власть женщины чем-то неприемлемым, вовсе наоборот — королева проявляет на поприще государственного служения немалые таланты!

Дальнейшие события больше напоминают безвкусную мелодраму, растянувшуюся на два десятилетия. Генрих охладевает к жене и к 1166 году заводит любовницу — «прекрасную» Розамунду Клиффорд, чье имя вошло в множество английских баллад, причем в самом положительном контексте: Розамунде противопоставлялась коварная и мстительная королева-иностранка. Мстительность Алиенор в данной ситуации вовсе не является поэтическим преувеличением — она не простила Генриху предательства, уехала из Англии на родину и вновь примерила на себя корону герцогини Аквитанской, занимаясь делами своих наследственных владений.

Брачный союз, который при иных обстоятельствах мог закончиться созданием новой европейской империи, распался. Оскорбленная Алиенор не стала размениваться на вульгарности, подсылая к сопернице убийц или отравителей, — она поступила радикальнее, взорвав англо-аквитанское королевство изнутри и подняв против супруга мятеж, причем подросшие сыновья оказались на стороне матери. Мечты Генриха об империи были повержены во прах.

За подробностями этой истории мы отсылаем читателя к прекрасной работе французской исследовательницы Режин Перну «Алиенор Аквитанская». Скажем лишь, что после неудачного начала мятежа королева провела в плену у Генриха полных шестнадцать лет, была освобождена сыном Ричардом Львиное Сердце, когда тот унаследовал трон. Правила Англией, пока Ричард находился в крестовом походе, после его смерти помогала последнему оставшемуся в живых сыну, Иоанну Безземельному, продолжая играть немалую роль в европейской политике. Умерла Алиенор 31 марта или 1 апреля в Аквитании, в любимом аббатстве Фонтерво — это была очень долгая и невероятно насыщенная жизнь, в которой были триумфы и поражения, скорбь и потери, но не было одного: сломить Алиенор не могли никакие несчастья...

Но, может быть, пример герцогини Аквитанской уникален? Отнюдь нет. Вспомним императрицу Матильду, ожесточенно сражавшуюся со Стефаном де Блуа за корону Англии. Анна Ярославна, чистокровная русская, дочь князя киевского и жена Генриха I Французского, после смерти супруга почти десять лет оставалась правящей регентшей при малолетнем сыне Филиппе, утратив статус только после второго замужества за графом Раулем де Крепи. Жена Филиппа I, Бертрада де Монфор, тоже играла пусть и негласную, но весьма значительную политическую роль.

Не менее активно и успешно правила Францией королева Адель де Шампань, третья жена Людовика VII, после Алиенор Аквитанской и Констанции Кастильской — от власти ее отстранил сын, Филипп-Август, с наступлением совершеннолетия. Жанна Бургундская, супруга не обладавшего особыми талантами и сильным характером Филиппа VI де Валуа, показала себя неплохим специалистом в области экономики и руководила правительством Франции, пока муж сражался с англичанами. Бланка Кастильская, мать Людовика IX Святого, овдовев, столкнулась с мятежом феодалов и сумела навести порядок в государстве, действуя жестко и беспощадно — она получила прозвище «женщина-вираго», что можно перевести как «бой-баба». Наконец, последней регентшей в интересующую нас эпоху являлась Изабелла Баварская, правившая королевством во время душевной болезни мужа, короля Карла VI Безумного.

Известнейшая писательница и поэтесса XIV-XV веков Кристина Пизанская в «Письме королеве Франции Изабелле Баварской» излагает тезисы, которые можно квалифицировать едва ли не как феминистские: «...Королева — это величественная, почитаемая, благороднейшая, могущественная, суверенная фигура. Она является лекарством для королевства в тяжелые времена, матерью и утешительницей для подданных и народа. Она — вестница мира, последний источник сострадания, доброты, великодушия, милосердия. Исходя из заслуг, достойная правительница помимо официальной церемонии подлежит второй коронации символического свойства — „честью“». Причем слово «честь» в данном контексте подразумевает честь социальную, а не сексуальную — ответственность перед обществом и Богом.

Сама Кристина Пизанская по крови к высшей аристократии не принадлежала, хотя ее отец Томмазо подвизался астрологом при дворе короля Карла V. Овдовев и оставшись с тремя детьми на руках, она поступает весьма странно для своего времени: вместо повторного замужества Кристина Пизанская сосредотачивается на литературе, благо у ее таланта имелись влиятельные поклонники наподобие герцога Жана I Беррийского Великолепного — большого ценителя искусств. Теперь представим коллизию: женщина в конце XIV века твердо решает зарабатывать на жизнь сочинительством — в эпоху, когда книгопечатание еще не изобретено, а рукописи переписываются в монастырях или по заказу богатых дворян. Однако Кристина вполне преуспела на литературном поприще, в частности создав интереснейший труд «Книга о Граде Женском» от 1405 года, где, к примеру, есть вот такие строки:

«...Утверждение же, будто женщинам недоступно изучение законов, очевидно противоречит свидетельствам о деятельности многих женщин в прошлом и настоящем, которые обладали большими способностями к философии и справлялись с задачами гораздо более сложными, возвышенными и деликатными, нежели писаное право и прочие созданные мужчинами установления».

Книга о Граде Женском. Книга I. Глава 11.

Иллюстрация к книге «О Граде Женском», предположительно слева изображена Кристина Пизанская.

И ведь не возразишь. Среди знаменитых писательниц Высокого Средневековья мы видим святых Бригитту Шведскую и Катерину Сиенскую. Глубокое поэтические и философское наследие оставляет потомкам Хильдегард фон Бинген, ее стихи и песни популярны до сих пор. Неизвестная нам женщина, вошедшая в историю литературы под псевдонимом Компьюта Донацелла ди Фиренце, — первая, ставшая писать стихи не на латыни, а на итальянском языке.

Сохранился огромный пласт мистической литературы созданной женщинами в монастырях: до нас дошли не менее сотни книг, среди которых стоит выделить «Книгу видений» францисканки Анджелы да Фолиньо. Мария Французская, много лет проведшая при дворе Алиенор Аквитанской, в XII веке становится настолько популярной поэтессой, что едва ли не затмевала славу Кретьена де Труа — выдающегося трубадура своего времени. Можно упомянуть Кастеллоцу Кастильскую или Флорению дель Пинар, авторов куртуазной лирики.

А сколько имен мы не знаем и сколько рукописей, созданных женщинами, утеряно с течением столетий?

Словом, недостатка женщин в литературе Средневековья не наблюдалось, скорее наоборот. Но оставалась еще и наука — и не надо кривых усмешек, наука в те времена вполне успешно развивалась, хотя и не достигла сияющих вершин. В конце концов, никто не обвиняет античных римлян в том, что они не изобрели атомный реактор или вакцину от оспы, а ученых эпохи Возрождения не клеймят за отсутствие полетов в космос: всему свое время. Основное «женское» ремесло эпохи — медицина, хотя бы потому, что именно монастыри являлись центрами медицинской помощи и ухода за больными или ранеными. Отсюда пристальное внимание ученых монахинь к ботанике и классификации растений, минералогии и прочим сопутствующим дисциплинам.

Выше мы упоминали о Тротуле из Салерно, в XII веке написавшей подробный трактат по проблемам акушерства и гинекологии — да, он был основан на трудах римлянина Галена, однако являлся первым в Средневековье самостоятельным научным произведением на данную тему, причем использовался трактат весьма широко, о чем свидетельствует немало сохранившихся копий. Дошли сведения об Абелле ди Кастелломата, также преподававшей во врачебной школе Салерно, но несколько позднее, в середине XIV века; ее тексты не сохранились. Ребекка де Гуарна в это же время пишет свои сочинения о человеческом плоде. Да и в целом именно Салернская школа впервые после Рима выделяет фармакологию в отдельную науку...

Медициной занималась и Хильдегард фон Бинген — ее интересы не ограничивались стихами, музыкой и философией. Она была весьма разносторонней женщиной, мимо внимания Хильдегард не прошли вопросы об атмосферных явлениях, смене времен года, строении Вселенной, свойствах металлов и минералов, животных и растений. Конечно, ее сочинения выстраивались по общепринятой тогда схоластической схеме: применение античной философии к христианскому вероучению и подтверждению его непреложной истинности, — но их ценность для истории от этого не умаляется.

Как мы видим, для женщин тех времен не были закрыты ни политика, ни литература или наука, ни даже война: пример тому — «амазонки» Алиенор Аквитанской, собравшиеся в крестовый поход. Бесспорно, доступ в эти сферы имели только представительницы высших сословий и монашества, тогда как для низших классов уделом оставался труд. Однако в городах все больше женщин вовлекалось в процесс ремесленного производства, что требовало определенных профессиональных знаний, экономических навыков и достаточной образованности. В Парижской налоговой переписи 1292 года названы 172 профессии, которыми владели представительницы прекрасного пола, 6 цехов из 120 были исключительно женскими; согласно аналогичной переписи 1313 года доля женщин среди налогоплательщиков составляла в городе 11,6%. Профессиональный разброс был весьма широк:

«...изготовление свечей, обуви, одежды, галантерейных (например, шляпок, перчаток) и скорняжных товаров, скобяных изделий (иголок, булавок, ножниц и ножей), продуктов питания. Они держали постоялые дворы, таверны, были ювелирами, менялами, уличными торговцами, мойщиками, привратниками, банщиками, акушерками, врачами, мельниками, иллюстраторами книг, переплетчиками и позолотчиками, жонглерами, музыкантами и акробатами. Сохранились упоминания даже о женщинах-кузнецах и каменщиках».

Т. Б. Рябова. Женщина в истории западноевропейского Средневековья, 1999.

И уж совершенно очевидно, что эти бизнесвумен обязаны были как минимум уметь считать деньги и поставить свою подпись в налоговой книге городского прево — а то ведь вороватый чиновник короля не преминет обсчитать бедняжку!

Впрочем, никто не отменял и летописных «принцесс, запертых в башне». Разумеется, таковых принцесс отправляли в мрачное узилище исключительно в вопиющих случаях, наподобие описанных Морисом Дрюоном страстей, разгоревшихся из-за измены мужьям Бланки и Маргариты Бургундских с королевскими конюшими Филиппом и Готье д’Онэ — последние умерли далеко не самой приятной смертью, а обеих виновниц скандального адюльтера заточили в замок Шато-Гайар.

Нормальные же принцессы занимались тем, чем принцессам заниматься и положено: светскими развлечениями, игрой в куртуазную любовь, охотой и — иногда — политическими интригами. Но для того чтобы все перечисленное делать правильно, в соответствии с культурой и этикой эпохи, следовало получить образование, описание которого из XIII века до нас доносит Жак д’Амьен: дама должна овладеть грамотой, чтобы читать романы; уметь писать, чтобы отвечать на записки возлюбленных; играть в шахматы, поддерживать остроумную светскую беседу, петь и играть на различных инструментах.

Не так уж и плохо для «мрачного» Средневековья.

* * *

Кратко осветим вопрос детства и взросления.

Если мы хотим привести наиболее показательный пример, то следует вновь отправиться в раннесредневековую Исландию и припомнить историю, изложенную в «Саге об Эгиле», повествующей о жизни знаменитого скальда Эгиля Скаллагримссона.

На дворе X век, ориентировочно 907 или 908 год. Эгиль со своим приятелем Тордом из Гранастадира (двор Грани) отправился играть в мяч на луг у берегов реки Квитау — своеобразный аналог футбола у древних исландцев был неимоверно популярен. Ради игры собралось много людей, и взрослые и дети, последние гоняли мяч отдельно по понятным причинам: правила были жесткие, могут и зашибить ненароком, если полезешь играть к большим парням.

Эгиль вышел против более сильного противника по имени Грим, сын Хегга, отчего предсказуемо проигрывал. Кроме того, Грим бравировал своим превосходством в силе, что было обидно. Рассердившийся Эгиль попытался ударить Грима, но тот повалил Эгиля на землю и хорошенько вздул, добавив, что задаст ему еще крепче, если Эгиль не научится хорошим манерам. Свидетели этой сцены освистали поверженного Эгиля и насмехались над ним, что только подлило масла в огонь.

Эгиль Скаллагримссон. Из исландского манускрипта XVII века.

Эгиль, утирая кровавую юшку, ушел с поля, отыскал друга Торда и объяснил, что произошло. Торд не долго думая сказал, что за подобное унижение надо отомстить, и дал Эгилю свой топор. Грим, сын Хегга, как раз метнул мяч, и другие игроки бросились за ним, а Эгиль подошел к Гриму и всадил топор глубоко в голову обидчика, убив на месте. После чего Эгиль и Торд вернулись домой.

Исландские саги в абсолютном большинстве случаев очень точны — устная традиция скрупулезно передавала все подробности, начиная от топонимов и личных имен до возраста участников событий. Так вот, Эгилю на момент вышеописанного инцидента было 7-8 лет, его дружку Торду не меньше 14 (раз он уже носил боевое оружие), а получившему за хамство топором по черепу Гриму — 10-11 лет.

Кошмар, ужас и жуть? Да ничего подобного! Дома Эгиль встретил некоторое непонимание со стороны отца: «Скаллагрим был им не очень доволен». Оно и понятно, могли возникнуть неприятности наподобие кровной мести или выплаты большой виры за убийство. Мать, Бера Ингварсдоттир, наоборот, всецело действия Эгиля одобрила и заявила, что из него выйдет добрый викинг и, когда сын подрастет, ему следовало бы дать боевой корабль.

В общем, тогда эта история решительно никого не удивила и не шокировала. Дело житейское.

Слышу хор возмущенных голосов: это же дикие викинги! язычники! дремучая Исландия и некультурный X век! Столь варварские выходки наверняка были естественной частью их звериной натуры! Теперь-то понятно, почему они несколько столетий жгли, грабили и убивали, если их детям такое позволялось!

Возражение: дикость викингов, исландская дремучесть и языческая жестокость здесь абсолютно ни при чем. Причина — как поведения Эгиля, так и одобрения его поступка со стороны матери — кроется совсем в другом: его считали взрослым. И он сам считал себя взрослым, действуя в соответствии с общепринятой у взрослых исландцев схемой поведения: обидели — отомсти. Случись же Эгилю в свои 8 лет, проливая горькие слезы, прийти к родителям и начать ябедничать на негодного Грима, расквасившего бедному ребенку нос, Скаллагрим и Бера сперва ничего бы не поняли, а потом лично выдали отроку топор или что потяжелее: пускай чадо само разбирается, при чем тут мы?!

Давайте выяснять, в чем тут загвоздка.

Не столь давно мы говорили о заниженной планке детства в эпоху Средневековья — как у дворян, так и у простецов. Это во-первых. Во-вторых, давайте вспомним «маркировку» возрастов от Бернара Гурдонского: до 14 лет условное «детство», потом сразу «зрелость». Понятия «подросток» как некоего переходного возраста между ребенком и взрослым тогда не существовало в принципе — каждый из возрастов статичен и изолирован от других периодов жизни.

Детей и взрослых различали очень просто — смотрим приведенный пример с Эгилем. Можешь взять топор и зарубить оппонента? Значит, взрослый. Не можешь (еще не можешь) — ребенок. Если же человека считали взрослым, то никаких скидок не делалось; оправдать свои неразумные, бестолковые или преступные действия «малолетством» было решительно невозможно. Или — или, никакой середины, про «переходный возраст» и связанные с ним «проблемы» ты будешь семейным психологам через тысячу лет рассказывать...

Может быть, в средневековой Франции дела обстояли иначе, а дохристианская Исландия со столь кровожадными детишками являлась лишь досадным исключением? Обратимся к исследованию французского историка Филиппа Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при старом порядке» — пожалуй, первому в XX веке подробному труду, посвященному истории детства от Средневековья до Нового времени. Выводы Ф. Арьес делает, скажем прямо, отчасти шокирующие: в ту эпоху люди не задерживают своего внимания на детском периоде жизни, поскольку он не представляет для них ни малейшего интереса и даже не является частью реальности.

Доказательств тому предостаточно. Прежде всего — анализ средневекового искусства X-XIII веков, вообще не освещавшего тематику детства и такового абсолютно не замечавшего. На всех дошедших до нас миниатюрах дети ничем не отличаются от взрослых — одежда, лица, жесты ровно такие же, как у взрослых персонажей, иные только размеры. В уникальных случаях, когда изображается обнаженная детская натура (Арьес приводит пример из Псалтыри св. Людовика из библиотеки Лейдена, от 1190 года), рисуют маленьких взрослых: мы видим у младенца Исмаила, сына Авраама, мускулатуру груди и живота, принадлежащие никак не новорожденному, но мужу.

Во всех известных нам источниках до XIII века включительно детская морфология, детские черты отсутствуют напрочь — мы постоянно видим мужчин крошечного роста. В XIII веке появляется хоть какая-то дифференциация: «ангел», похожий на мальчика-служку при алтаре, «младенец Иисус», которого мы будем наблюдать на иконах и религиозных картинах вплоть до окончания Ренессанса, и «обнаженное дитя» — аллегория чистой безгрешной души, покидающей тело при наступлении смерти.

Игра в снежки. Миниатюра, XV век. Ребенок точно в такой же одежде, как и взрослые.

На этом, собственно, и все: средневековые живописцы детей игнорируют, они им безразличны. То же самое относится к мемуарной литературе эпохи: авторы практически никогда не описывают период своего детства — исключением является сочинение аббата Гвиберта Ножанского «De vita sua» («О своей жизни») начала XII века, где Гвиберт достаточно подробно рассказывает о своих ранних годах. Однако аббат сосредотачивает внимание на своей любви к матери, на религиозно-мистических переживаниях и учебе. Кстати, мать Гвиберта покинула дитя, когда ему исполнилось 12 лет, — ушла в монастырь, посчитав, что сын достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе.

Дети с игрушками. Миниатюра, Франция, XV век. Обратим внимание на «взрослые» одежды и пропорции детей.

По словам выдающегося советского медиевиста А. Я. Гуревича, «Гвиберт, по-видимому, пытается осмыслить для самого себя этот трудный период своей жизни и внести порядок в хаос тогдашних переживаний». Более ничего интересного из данного трактата мы почерпнуть не можем, но, как было сказано, «De vita sua» — редчайший уникум, хотя бы потому, что Гвиберт Ножанский вообще взялся описать свое детство. В прочих книгах воспоминаний эта тематика авторам совершенно чужда — будто они родились уже взрослыми...

Отсутствовал и специфический детский костюм, так нам привычный: Средневековье не знало шортиков, матросок, платьиц с бантиками и прочей «детской униформы». Как только младенец вырастал из пеленок, облачали его в точные копии взрослых одежд, скроенных в соответствии с ростом и, конечно же, половой принадлежностью ребенка. Пятилетний сын короля Франции по стилю одежды ничем не отличался от отца и его придворных — это был еще один признак стремительного приобщения к «взрослой» жизни.

Встает вопрос: являлось ли детство в эпоху Средневековья категорически отстраненной категорией социального бытия или нет? С учетом, что упомянутый выше Арьес полагает: в ту эпоху абсолютно не учитывались психологические особенности детского возраста — это в отличие от Древнего Рима, где система школьного и подросткового воспитания была развита весьма глубоко.

На примере недавней цитаты из Григория Турского, описывавшего массовую эпидемию менингита в раннесредневековом королевстве франков, мы видим, что отношение к маленьким детям со стороны взрослых было не менее нежным, чем в современные времена, — достаточно вспомнить слова св. Григория: «Мы потеряли милых и дорогих нам деток». Однако мы помним, что все западноевропейские королевства (Франция не исключение) ведут свой род от варварских государств, образовавшихся на месте павшего Рима, и некоторые варварские традиции прижились настолько крепко, что им следовали и спустя полтысячелетия после Меровея и Хлодвига.

Одной из таких традиций, присущих германским варварам, являлось воспитание ребенка в чужой семье, что способствовало укреплению связей между влиятельными родами, а при развитии феодальной системы играло важную роль в укреплении позиций семьи и сеньора. Разумеется, такая форма воспитания прежде всего относилась к мальчикам, из которых должны были вырасти не только храбрые рыцари, но и верные вассалы. Арон Яковлевич Гуревич утверждает, что «отношения между воспитанником и воспитателем нередко были более тесными, нежели отношения между сыном и отцом»; это подтверждается многочисленными средневековыми свидетельствами, хрониками и мемуарами.

Впрочем, существовала и домашняя система воспитания, но касалась она исключительно старших сыновей, наследующих по майорату. А поскольку семьи были многодетными и последующие сыновья не наследовали, зачастую их в малолетнем возрасте отдавали в монастырь — карьера на церковной стезе считалась не менее достойной и выгодной для семьи, чем карьера светская. Многие из выдающихся схоластов, ученых и писателей Средневековья обладали самым благородным происхождением, но в мире господства майората места им не находилось. Таких молодых людей принимала в свое лоно Святая Мать-Церковь и позволяла полностью реализовать свои интеллектуальные возможности. Мы помним, что центрами учености и книжничества являлись именно монастыри, а обладай ребенок достаточным талантом, усидчивостью и хоть капелькой честолюбия, можно было бы просквозить не то что в аббаты или епископы, но даже в кардиналы, а то и в римские папы — папа же обладал властью, не сравнимой с влиянием любого из светских владык.

Однако все вышеперечисленное относится к дворянским семьям — сиречь к меньшинству. Средний класс, а именно горожане, также отдавал детей на воспитание коллегам по цеху, что означало ранний и достаточно тяжелый труд: вспомним приведенную выше статистику о травматизме городских детей. На селе дела обстояли значительно проще: чем больше рабочих рук в семье, тем выше шанс снять неплохой урожай и быстрее закончить сезонные работы, зачастую подразумевавшие еще и барщину. Как только крестьянский ребенок становился «дееспособным», то есть начинал ходить на своих двоих, соображать и помогать по хозяйству, он вливался в дружный семейный трудовой коллектив.

Арьес трактует средневековую цивилизацию как «цивилизацию взрослых» — на примере Эгиля Скаллагримссона мы видели, что мальчишка был полностью подготовлен для того, чтобы совершать взрослые поступки, а родители и окружающие соответственно к таковым поступкам относились. Но это не означает, что «воспитание» как таковое отсутствовало вовсе, а период детства ориентировочно до семи-восьми лет был безрадостным и беспросветным. Археологами найдены детские игрушки той эпохи, а это означает, что отроков вовсе не оставляли без внимания. Однако и тут есть своя специфика — с чем играл семилетний мальчик-дворянин? Разумеется, с оружием, пускай и не заточенным. Во многих музеях Европы, включая Санкт-Петербургский Государственный Эрмитаж, мы можем видеть детские доспехи, совершенно такие же, как у взрослых, но предназначенные для детей совсем небольшого возраста.

Сын короля Англии Эдуарда III Эдуард Чёрный Принц в 14-15 лет впервые участвует вместе с отцом в короткой фландрийской кампании, а через год более чем успешно командует одной из «баталий» английского войска в грандиозной битве при Креси. Когда часть французской кавалерии прорвалась к позициям Черного Принца, его приближенные отправили к королю гонца, рыцаря Томаса Нориджа, просить о подкреплении. Летописи сохранили весьма показательный диалог между Нориджем и королем:

— Мессир Томас, мой сын умер, или сражен, или столь тяжело ранен, что не может себе помочь?

— Отнюдь, монсеньор, на то воля Бога. Но он ведет жестокий бой. Весьма желательной была бы ваша помощь.

— Мессир Томас, возвращайтесь же к нему и к тем, кто вас послал, и скажите им от моего имени, чтобы они не обращались ко мне ни с какими прошениями, пока мой сын жив. И скажите им, что я им велю: пусть они позволят ребенку заслужить свои шпоры.

Скончался Чёрный Принц — безусловно, один из выдающихся английских военачальников своего времени — довольно рано, не дожив несколько дней до 46 лет, так и не унаследовав корону. В последние годы жизни здоровье Эдуарда было сильно подорвано — в 1367 году он заразился дизентерией, которая приняла хроническую форму с поражением печени. И в наши времена это заболевание лечится не без труда, а что говорить о медицине XIV века?

Про воспитание девочек мы уже мельком упоминали, и тут есть одна специфическая деталь: девушки в X-XV веках были несравненно образованнее сверстников мужского пола из дворянской среды (монашество мы исключаем). Девочек обучали письму и чтению, игре на музыкальных инструментах, куртуазной речи. Они читали книги античных авторов и сочинения современников. Отсюда, собственно, и немалое количество женщин-ученых и писательниц, о которых мы рассказывали.

Необходимо упомянуть столь важную составляющую, как религиозный менталитет. Во-первых, главной, основной и всеобъемлющей добродетелью христианина является любовь к Господу, а уж затем ко всем остальным, включая семью и детей. Во-вторых, конечная цель земной жизни предопределена при рождении — спасение души после краткого и скорбного мгновения мирского бытия, к чему и следует стремиться всеми силами. Наконец, в-третьих: церковные авторы наподобие Пьера Абеляра достаточно подробно останавливаются в своих сочинениях на теме воспитания и образования детей, но католическая дидактика весьма однообразна, в отличие от дидактики древнеримской.

Что есть младенец? Верно, человеческий отпрыск, автоматически несущий на себе печать первородного греха Адама и Евы. Следовательно, присутствующий первородный грех будет толкать маленького человека к грехам еще большим; непослушанию, мелкому воровству, лжи, своеволию. При потакании сим прегрешениям со стороны взрослых ребенок вступит в пору юности и зрелости уже с вполне солидным багажом отягчающих совесть поступков. Что дальше? Разумеется, блуд, винопийство и чревоугодие, гневливость и все прочие неприглядные качества, присущие человеку повзрослевшему. И весь этот кошмар, ведущий к вечной погибели и геенне огненной, проистек от того, что в свое время ребенка строжайше не наказали за похищенный с кухни пирожок или дремоту во время мессы.

Средневековые авторы, писавшие о воспитании, заостряют внимание прежде всего на наказании — и наказания были суровые. Лишение пищи — это еще терпимо, пост полезен. Розги (кстати, прекрасно выполнявшие свою назидательную функцию вплоть до начала XX века) являлись обыденностью, никого не удивлявшей. Воровство каралось куда более беспощадно — сейчас мы удивляемся, как в Англии XVIII века могли вешать детей за кражу нескольких шиллингов, а ведь традиция эта напрямую проистекает из эпохи Высокого Средневековья.

Разумеется, казнь за столь серьезные проступки применялась исключительно к представителям низших слоев общества, но за злодейское похищение того самого пирожка могли посадить на хлеб и воду даже герцогского сыночка, а уж выпороть чадо его светлости было делом самым благим и богоугодным. Так дворянин себя не ведет — сегодня пирожок, а завтра казнокрадство или трусость на поле боя?

Лист из «Манесского кодекса», ок. 1300 г. Дети изображаются как уменьшенные копии родителей.

Средневековый ребенок не был полностью оторван от жизни общества, как это зачастую происходит в наше время. Детей не «берегли» от суровой правды жизни — присутствие отроков и отроковиц на публичных казнях и экзекуциях было явлением самым заурядным и нормальным; считалось, что при детях можно обсуждать любые взрослые проблемы: от секса и политики до вопросов бизнеса или религии. «Целомудрие» эпохи Средневековья тоже весьма преувеличено жуткими россказнями о поясах верности с амбарными замками на том самом месте и леденящими кровь наказаниями за прелюбодеяние — бесспорно, если ты спишь с женой наследного принца или принца крови, то воздаяние последует, и легким оно не будет (мы помним о братьях Готье и Филиппе д’Онэ, прославивших своими амурными похождениями Нельскую башню), но чем ниже была ступень социальной лестницы, тем более легкомысленно люди относились к любовным интрижкам.

В действительности дело обстояло несколько иначе, в чем мы могли убедиться и на примере французских этювов, где распущенное поведение считалось чем-то вполне естественным, пускай и предосудительным. Вопросы секса в привычном нам виде в литературе той эпохи практически не поднимались, а если и поднимались, то исключительно с осуждающих позиций. Но для грубоватого мужского общества, в котором с шести-восьми лет пребывал рыцарский отпрыск, подобные разговоры не являлись запретными.

Видимо, в дамской среде приличия блюлись более строго, однако, если учитывать, что для девочек возраст замужества считался оптимальным с двенадцати-тринадцати лет, некий курс сексуального ликбеза юная девица проходила если не в обязательном, то в факультативном порядке — об этой сфере жизни могли рассказать мать, кормилица, старшие сестры. Так или иначе, подданные короля Франции довольно успешно плодились и размножались, что указывает на отсутствие царства тотальной аскезы и запретных для обсуждения тем.

В завершение хотелось бы сказать, что Высокое Средневековье в плане воспитания детей и восприятия детства как такового существенно отличалось как от Античности, так и от более поздних времен. Древний Рим уверенно полагал детство «особенным возрастом»; римляне отдавали себе отчет в том, что ребенку необходимо не только психологическое, но и физическое развитие, много времени отдавалось спорту и упражнениям, кроме того, существовали как государственные, так и частные начальные и средние школы.

Эта схема была полностью утрачена в течение Темных веков, и примерно к 1000 году закрепилась новая концепция: основой является религиозно-нравственное воспитание и воинские упражнения для мальчиков-дворян, когда их обучение всеразличным наукам есть дело второстепенное, отданное на откуп родителям или семье, где взрослел ребенок. В конце концов, если чадо его милости барона не способно даже свое имя написать, но великолепно владеет клинком и вольтижировкой в свои четырнадцать лет, да еще портит крестьянских девок по сеновалам, значит, так тому и быть — вырастет добрый рыцарь. Зачем ему наука? Письмо может секретарь или монах под диктовку написать.

В презираемой дворянством купеческой среде ситуация с грамотностью складывалась иначе — без знания цифири, бухгалтерского учета и законодательства купцом не станешь. Однако основная масса детей в те времена не получала того, что мы называем начальным и средним образованием. Были, конечно, увлекающиеся самоучки наподобие Жиля де Ре, сеньора де Монморанси-Лаваля, но это, скорее, исключение, статистическая погрешность. Свет учености был сосредоточен в аббатствах и епископатах, тогда как прочие сословия не так чтобы накрепко погрязли в дремучем невежестве, но и особой образованностью совершенно не блистали.

Если бы вас угораздило родиться в среднестатистической дворянской семье в 1250 году, с младенчества лет до трех за вами бы присматривала кормилица, а вы были бы совершенно неинтересны своим родителям — ребенок, особенно маленький, недееспособен, а следовательно, полагается существом неполноценным.

«Полноценность» в понимании человека Средневековья подразумевает отсутствие зависимости от других людей и способность к принятию самостоятельных взрослых решений. Все прочее — ненормально.

Затем, лет примерно до шести, вы бы возились на ковре или соломе перед камином в главной зале замка с игрушками, выструганными конюхом или пожилым сержантом папашиной дружины, вас изредка одевали бы в парадные одежды и приводили на приемы или брали с собой на охоту, усадив впереди взрослого седла, но в остальном вы оставались бы предоставлены сами себе — можно играть с деревенскими мальчишками, ходить на речку или в лес, обязательно в церковь.

И лишь впоследствии отец, которого вы видите от силы раз в неделю, а то и раз в полгода (поскольку он выполняет вассальные обязанности перед сеньором), сообщает вам, что предстоит переезд в замок светлейшего герцога, где вы сперва будете пажом, пройдете все надлежащее обучение, и далеко не факт, что однажды вернетесь в семейное гнездо...

Мы наблюдаем мир взрослых, в котором ребенок не так чтобы совершенно лишний, но и «своим» его никак не назвать. Детство — как досадное недоразумение и пустая трата драгоценного времени.

Назад: Глава III. Идите в баню!

Дальше: Глава V. Череда катастроф XIV века