Глава 9

По дороге обратно в мотель «Морской бриз» Майло попросил освободить его от этого дела.

– Я больше ничего не могу сделать, – виновато заявил он. – В настоящий момент у нас есть только заявление о якобы пропавших людях, а этого слишком мало.

– Понимаю. Спасибо за то, что приехал.

– Да ладно уж. По крайней мере какое-то разнообразие. Так получилось, что у меня сейчас сплошная рутина. Бандитские разборки – прихлопнули двух мексиканцев, – продавца винного магазина порезали «розочкой» из битой бутылки, и в довершение просто прелесть – насильник, который гадит своим жертвам на живот, после того как закончит с ними. Нам известно о нападениях по меньшей мере на семерых женщин. И последнюю он не только обгадил.

– Господи…

– Господь не простит этого извращенца. – Нахмурившись, Майло свернул на Соутел в сторону Пико. – Год из года я твержу себе, что я уже повидал самые черные глубины порока, но каждый год подонки доказывают мне, что я ошибался. Пожалуй, мне все же следовало сдать этот экзамен.

Полтора года назад мы с Майло разоблачили известный сиротский приют, под прикрытием которого действовал бордель, снабжавший педофилов, попутно раскрыв несколько убийств. Майло стал героем, и ему предложили сдать экзамен на звание лейтенанта. Не было никаких сомнений в том, что экзамен он сдаст, поскольку у него блестящая голова, а начальство дало ему понять, что город уже готов принять полицейского лейтенанта – гея, если тот только не будет рассказывать о своей ориентации. Майло долго размышлял, но в конце концов отказался.

– Даже не думай, Майло. Для тебя это стало бы настоящим концом. Вспомни, что ты мне как-то сказал.

– Ты это о чем?

– «Я отказался от Уолта Уитмена не для того, чтобы перебирать бумаги».

Перед командировкой во Вьетнам Майло поступил в университет штата Индиана на факультет американской литературы, собираясь посвятить свою жизнь педагогике, в надежде на то, что научный мир станет той средой, где будут терпеть его сексуальные предпочтения. Он окончил магистратуру, после чего война сделала его полицейским.

– Только представь себе, – напомнил ему я, – бесконечные совещания с кабинетными крысами, оценка политических последствий того, чтобы справить малую нужду, никакого контакта с улицей.

Вскинув руки, Майло изобразил страдающее лицо:

– Достаточно, меня сейчас вырвет.

– Просто немного терапии отвращения.

Майло свернул на стоянку перед мотелем. Небо потемнело в преддверии сумерек, и в эстетическом плане «Морской бриз» от этого сильно выиграл. Прочь яркий солнечный свет – и заведение стало выглядеть пригодным для жизни.

Контора была ярко освещена, в окно был виден администратор-иранец, читающий за столом. Мой «Севиль» одиноко стоял на пустынной стоянке. Полупустой бассейн зиял воронкой.

Остановив «Матадор», Майло не стал глушить двигатель.

– Ты не держишь на меня зла за то, что я выхожу из игры?

– Ни капельки. Если нет трупа, зачем нужен следователь из убойного отдела?

– Наверное, Своупы вернутся за своей машиной. Я забрал ее на штрафстоянку, так что им придется обратиться к нам, чтобы получить ее обратно. Как только это случится, я дам тебе знать, и у тебя будет возможность с ними поговорить. Но даже если они не объявятся, мы скорее всего выясним, что они вернулись домой, и все будет в порядке. – Осознав, что он сказал, Майло поморщился. – Блин. Где моя голова? Мальчишка.

– Возможно, с ним все будет в порядке. Быть может, родители отвезли его в другую больницу. – Мне хотелось сказать что-нибудь обнадеживающее, однако воспоминания – боль у Вуди, которую я заметил по изменившемуся лицу, пятно крови на ковре в мотеле – подрывали мою веру в счастливый конец.

– Если его не лечить, все будет кончено, правильно?

Я молча кивнул.

Майло уставился в лобовое стекло.

– С таким убийством мне еще не приходилось иметь дело.

Рауль выразил то же самое другими словами. Я сказал Майло об этом.

– И этот Мелендес-Линч не хочет идти юридическим путем?

– Он старался этого избежать. Не исключено, что все закончится судом.

Тряхнув своей большой головой, Майло положил руку мне на плечо:

– Я буду держать уши открытыми. Если что-либо появится, я дам тебе знать.

– Буду тебе очень признателен. И спасибо за все, Майло.

– Я ничего не сделал. В буквальном смысле.

Мы пожали друг другу руки.

– Передай привет нашей предпринимательнице, когда она вернется.

– Передам. Всего наилучшего Рику.

Я вышел из машины. Майло развернулся, чертя лучами фар полосы на щебенке. Отрывистый голос диспетчера по рации создал творение панк-музыки, оставшееся висеть в воздухе и после того, как «Матадор» уехал.

Я направился на север по Сансет, намереваясь свернуть с него на Беверли-глен и поехать домой. Затем я вспомнил, что дома никого нет. Разговор с Майло о Робин разбередил новые раны, и мне не хотелось оставаться наедине с собственными мыслями. Внезапно до меня дошло, что Рауль еще ничего не знает о том, что мы обнаружили в «Морском бризе», и рассудил, что сейчас самое время ввести его в курс дела.

Рауль сидел за столом и быстро черкал заметки на полях научной статьи. Я легонько постучал в открытую дверь.

– Алекс! – Рауль поднялся на ноги, приветствуя меня. – Ну, как все прошло? Ты их уговорил?

Я рассказал о том, что мы нашли.

– О господи! – Рауль бессильно рухнул в кресло. – В это невозможно поверить. Просто невозможно.

Шумно выдохнув, он стиснул подбородок руками, затем схватил карандаш и принялся катать его по столу.

– Крови было много?

– Одно пятно дюймов шесть в поперечнике.

– Для кровотечения слишком мало, – пробормотал Рауль, рассуждая сам с собой. – Никаких других жидкостей? Рвоты?

– Я ничего не видел. Сказать трудно. В комнате царил полный разгром.

– Вне всякого сомнения, какой-то варварский ритуал. Говорил я тебе, Алекс, они же сумасшедшие, эти проклятые «прикоснувшиеся»! Похитить ребенка, после чего оторваться по полной! Холистика – не более чем прикрытие для анархии и нигилизма!

Он перепрыгивал от одного предположения к другому квантовыми скачками, но у меня не было ни желания, ни сил спорить с ним.

– Ну а полиция, что она сделала?

– Следователь, ведущий это дело, мой друг. Он сделал мне одолжение, приехав в мотель. На семейство Своупов разослана ориентировка, шериф в Ла-Висте предупрежден и, если что, даст знать. Эксперты-криминалисты осмотрели комнату и составили протокол. Это всё. Если только ты не собираешься настаивать.

– Этот твой друг – он не из болтливых?

– Не беспокойся, он умеет держать язык за зубами.

– Очень хорошо. Меньше всего нам нужен цирк с участием средств массовой информации. Тебе когда-нибудь приходилось общаться с прессой? Там сплошные идиоты, Алекс, и стервятники! Хуже всего блондинки с телевидения. Скучные, с фальшивыми улыбками, постоянно пытаются всеми правдами и неправдами вытянуть из тебя какое-нибудь вызывающее заявление. Не проходит и недели, чтобы одна из них не старалась заставить меня сказать, что исцеление от рака уже совсем близко. Им нужна мгновенная информация, незамедлительное удовлетворение. Ты можешь себе представить, во что они превратят этот случай?

Рауль быстро перешел от пораженческого настроения к ярости, и избыток энергии буквально вышвырнул его из кресла. Он пересек своей кабинет короткими нервными шагами, колотя кулаком по ладони, лавируя между стопками книг и рукописей, вернулся назад к столу и выругался по-испански.

– Как ты думаешь, Алекс, мне нужно обратиться в суд?

– Сложный вопрос. Ты должен решить, поможет ли мальчишке общественное внимание. Тебе уже приходилось это делать?

– Один раз. В прошлом году у нас была одна девочка, которая нуждалась в переливании крови. Родители ее были последователи «Свидетелей Иеговы», и нам потребовалось получить судебное предписание на переливания. Но тогда все было по-другому. Родители не воевали с нами. Они заняли вот какую позицию: «Наша вера не позволяет нам дать вам разрешение, но если нас заставят, мы будем повиноваться». Они хотели спасти своего ребенка, Алекс, и они были счастливы, когда с них сняли ответственность. Девочка сейчас жива и здорова. И мальчишка Своупов также должен быть живым и здоровым, а не умирать в чулане какого-то шамана!

Сунув руку в карман белого халата, Рауль достал пакетик соленых крекеров, разорвал целлофан и принялся жевать их до тех пор, пока они не закончились. Смахнув крошки с усов, он продолжал:

– Но даже из этого случая пресса попыталась раздуть сенсацию, утверждая, что мы принуждаем родителей-иеговистов. Один канал прислал придурка, выдававшего себя за журналиста, пишущего о проблемах медицины, чтобы тот взял у меня интервью, – вероятно, это был один из тех, кто хотел стать врачом, но завалил все специальные предметы. Он заявился ко мне в кабинет с диктофоном и обратился ко мне по имени, Алекс! Словно мы с ним были давнишними приятелями! Я его выставил, так он представил мое «никаких комментариев» как признание вины. К счастью, родители послушались нашего совета и также отказались общаться с журналистами. И тогда так называемая «полемика» быстренько умерла сама собой – поживиться нечем, и стервятники отправились в другое место.

Дверь в кабинет распахнулась, и вошла молодая женщина с журналом в руке. У нее были светло-каштановые волосы, подстриженные «каре», большие круглые глаза, узкое лицо и капризный рот. Рука, держащая журнал, была бледной, с обгрызенными ногтями. Белый халат спускался ниже колен, а на ногах были мягкие туфли без каблука.

– Ты должен кое-что посмотреть, – глядя сквозь меня на Рауля, сказала женщина. – Это крайне интересно.

Однако отсутствие интонаций в ее голосе опровергало эти слова.

Рауль встал.

– Ты говоришь о новой мембране, Хелен?

– Да.

– Замечательно!

Казалось, Рауль собирался заключить ее в объятия, но в последний момент остановился, вспомнив о моем присутствии. Кашлянув, он представил нас:

– Алекс, познакомься с коллегой, это доктор Хелен Холройд.

Мы обменялись минимальными любезностями. Женщина пододвинулась ближе к Раулю, и в ее карих глазах появился собственнический блеск. Рауль попытался, и безуспешно, прогнать с лица озорное выражение.

Эта парочка так усиленно старалась изобразить платонические чувства, что мне впервые за целый день захотелось улыбнуться. Они спят друг с другом, но это должно оставаться тайной. Вне всякого сомнения, об этом известно всему отделению.

– Мне пора идти, – сказал я.

– Да, понимаю. Спасибо за все. Возможно, я с тобой еще свяжусь, чтобы поговорить об этом. А ты пришли счет моей секретарше.

Когда я направлялся к двери, они смотрели друг другу в глаза, обсуждая проблемы осмотического равновесия.

По дороге к выходу я завернул в кафетерий, чтобы выпить кофе. Времени было уже за семь вечера, и народу в зале было мало. Высокий мексиканец в синем комбинезоне и марлевой шапочке водил по полу сухой шваброй. Троица медсестер со смехом поедала пончики. Закрыв стаканчик с кофе крышкой, я приготовился уходить, но тут краем глаза заметил какое-то движение.

Это был Валькруа, и он махал рукой, подзывая меня к себе. Я подошел к его столику.

– Не желаете присоединиться ко мне?

– Почему бы нет?

Поставив стаканчик на столик, я пододвинул стул и сел напротив Валькруа. У того на подносе стояли остатки огромного салата и два стакана воды. Он вилкой гонял по тарелке ростки люцерны, похожие на шарики перекати-поля.

Свою психоделическую тенниску Валькруа сменил на черную футболку с портретами рок-музыкантов, а белый халат бросил на соседний стул. Вблизи я разглядел, что его длинные волосы начинают редеть на макушке. Он давно не брился, однако щетина отросла клочками, в основном над верхней губой и на подбородке. Над осунувшимся лицом поработала сильная простуда: Валькруа шмыгал красным носом, глаза у него слезились.

– Есть какие-либо известия о Своупах? – спросил он.

Я уже устал повторять одно и то же, однако он был лечащим врачом и имел право знать правду, поэтому я вкратце все ему рассказал.

Валькруа слушал бесстрастно, в его глубоко заплывших глазах не отразилось никаких чувств. Когда я закончил, он кашлянул и вытер нос салфеткой.

– Почему-то я чувствую потребность объявить вам о своей невиновности, – сказал он.

– Это необязательно, – заверил его я.

Отпив глоток кофе, я поспешно отставил стаканчик, поскольку успел уже забыть, какой он отвратительный на вкус.

В глазах Валькруа появился отрешенный взгляд, и на мгновение мне показалось, что он медитирует, удалившись в свой внутренний мир, как это было во время разноса, учиненного Раулем. Я поймал себя на том, что мои мысли начинают блуждать.

– Знаю, Мелендес-Линч винит в случившемся меня. С тех самых пор как я поступил сюда на практику, он винит меня во всех бедах отделения. Когда вы работали вместе с ним, все было так же?

– Скажем так: мне потребовалось какое-то время, чтобы наладить хорошие рабочие взаимоотношения.

Грустно кивнув, Валькруа отцепил от шарика люцерны несколько ростков и принялся их жевать.

– Как вы думаете, почему Своупы сбежали? – спросил я.

– Понятия не имею, – пожал плечами он.

– Никаких мыслей?

– Никаких. А почему они у меня должны быть?

– У меня сложилось впечатление, что у вас были хорошие отношения со Своупами.

– Кто это вам сказал?

– Рауль.

– Он не заметил бы хорошие отношения, даже если бы они укусили его за задницу.

– Ему казалось, что особенно тесный контакт вы наладили с матерью.

Его розовые пальцы стиснули вилку.

– Перед тем как стать врачом, я работал санитаром, – сказал Валькруа.

– Очень интересно.

– Неужели?

– Санитары вечно жалуются на то, что никто с ними не считается и им мало платят, и грозятся уволиться и поступить в медицинский колледж. Вы первый, кто действительно так поступил.

– Санитары ноют по поводу своей доли, потому что жизнь у них дерьмовая. Однако на нижней ступеньке лестницы можно кое-чему научиться. Например, оценить, как важно беседовать с пациентами и их родственниками. Я поступал так, когда был санитаром, но когда я продолжаю поступать так сейчас, став врачом, это делает меня извращенцем. Причем, что самое любопытное, это извращение достаточно серьезное, чтобы на него обращали внимание. Контакты? Нет, черт возьми. Я был едва знаком с ними. Конечно, я разговаривал с матерью. Я каждый день втыкал в ее сына иголки, прокалывал ему кость и отсасывал костный мозг. Как я мог не разговаривать с ней? – Он уставился в тарелку с салатом. – Мелендес-Линч не может это понять – мое желание предстать человеческим существом, а не бездушной машиной в белом халате. Он сам не потрудился познакомиться со Своупами поближе, но ему даже в голову не приходит, что его отчужденность может быть как-то связана с их… бегством. Я же переступил за рамки дозволенного, поэтому я козел отпущения. – Шмыгнув, он вытер нос и осушил залпом стакан с водой. – Какой прок препарировать все это? Они уехали.

Я вспомнил предположение Майло насчет оставленной на стоянке машины.

– Возможно, они вернутся, – сказал я.

– Будьте серьезны, дружище. Своупы считают, что бежали к свободе. Нет, они не вернутся.

– Свобода очень быстро станет горькой, как только болезнь даст о себе знать.

– Все дело в том, – сказал Валькруа, – что Своупы ненавидели здесь абсолютно всё. Шум, невозможность уединиться, даже стерильную чистоту. Вы ведь работали в отделении модулей ламинарных потоков, правильно?

– Три года.

– Значит, вы знаете, чем кормят лежащих там детей – все переварено, обработано, мертвое.

Это действительно было так. Для больного без нормального иммунитета свежие фрукты или овощи являются потенциальным средством переноса смертоносных микробов, стакан молока становится инкубатором лактобактерий. Соответственно все, что едят находящиеся в пластиковых коробках дети, для начала обработано, затем нагрето и стерилизовано, порой до такой степени, что не остается никаких питательных веществ.

– Мы понимаем, чем это обусловлено, – продолжал Валькруа, – однако многие родители никак не могут взять в толк, почему их тяжело больной ребенок не может вместо отваренной морковки выпить кока-колу и съесть картофельные чипсы и прочую дрянь. Это кажется им чем-то противоестественным.

– Знаю, – согласился я, – но большинство достаточно быстро смиряются с этим, поскольку на карту поставлена жизнь их ребенка. Почему то же самое не может произойти и со Своупами?

– Они из сельской глубинки. Живут там, где воздух чистый и люди сами выращивают себе еду. Для них город – отравленное место. Отец постоянно ругался на то, какой здесь плохой воздух. «Вы дышите смрадом сточных канав», – повторял он мне при каждой встрече. У него пунктик насчет чистого воздуха и натуральных продуктов. Насчет того, какая же здоровая атмосфера у них дома.

– Недостаточно здоровая, – заметил я.

– Да, недостаточно здоровая. И как отнестись к такому сокрушительному удару по тому, во что свято верил? – Валькруа грустно усмехнулся. – Кажется, в психологии есть специальный термин для обозначения того, когда все вот так летит вверх тормашками.

– Диссонанс сознания.

– Как бы там ни было. Скажите, – он подался вперед, – как поступают те, кто оказался в таком состоянии?

– Бывает, меняют свои верования, бывает, искажают действительность, подстраивая под свои верования.

Откинувшись назад, Валькруа провел рукой по голове и улыбнулся:

– Нужно еще что-либо говорить?

Покачав головой, я снова попробовал кофе. Он остыл, но лучше не стал.

– Все только и говорят что об отце, – сказал я. – А мать кажется его тенью.

– Отнюдь. Если что, из них двоих крепче как раз она. Просто она молчала. Позволяла своему мужу разглагольствовать, в то время как сама находилась вместе с Вуди и делала то, что нужно.

– А что, если за отъездом стоит она?

– Не знаю, – сказал Валькруа. – Я только хочу сказать, что она сильная женщина, а не картонная фигура.

– Что насчет сестры? По словам Беверли, она и родители не очень-то жаловали друг друга.

– Тут я ничего не могу сказать. Она редко бывала в клинике и по большей части молчала. – Высморкавшись, он встал. – Не люблю сплетничать. Сегодня я и так уже слишком много сплетничал.

Схватив свой халат, Валькруа набросил его на плечи, развернулся и ушел, оставив меня одного. Я проводил взглядом, как он шел, шевеля губами, словно читая беззвучную молитву.

Когда я вернулся в Беверли-Глен, было уже за восемь вечера. Мой дом находится в конце старой вьючной тропы, забытой городом. Фонарей нет, дорога петляет серпантином, но я знаю каждый поворот наизусть и могу подняться домой вслепую. В почтовом ящике лежало письмо от Робин. Сначала у меня поднялось настроение, но после того как я перечитал его по четвертому разу, нахлынула смутная печаль.

Было уже слишком поздно, чтобы кормить карпов, поэтому я принял горячую ванну, вытерся насухо, надел старый желтый халат и прошел со стаканом бренди в маленькую библиотеку, примыкающую к спальне. Закончив два отчета для суда, я устроился в старом кресле и перебрал стопку книг, которые дал себе слово прочитать.

Первым мне в руки попался альбом фотографий Дианы Арбус, но беспощадные портреты карликов, инвалидов и прочих страдальцев только усилил мою депрессию. Следующие две книги оказались не лучше, поэтому я вышел на балкон с гитарой, устроился так, чтобы мне были видны звезды, и заставил себя поиграть в мажоре.