Глава 10
На следующее утро я вышел на террасу за газетой и увидел ее, лежащую на земле, похожую на слизняка, распухшую.
Это была дохлая крыса. Шею ее стягивала грубая пеньковая петля. Раскрытые безжизненные глаза смотрели затуманенным взором, шерсть была грязная и спутанная. Две пугающе человекоподобные лапы застыли в молитвенной просьбе. Полуоткрытый рот обнажал передние резцы цвета консервированной кукурузы.
Под трупом лежал листок бумаги. Воспользовавшись «Таймс», я оттолкнул мертвого грызуна в сторону – тот сперва упорно сопротивлялся, затем, подобно хоккейной шайбе, скользнул в конец террасы.
Письмо было прямиком из старого гангстерского фильма: вырезанные из журнала буквы, наклеенные на бумагу.
ВОТ ТЕБЕ АЛЧНЫЙ МОЗГОВЕД
Наверное, я бы и сам дошел до правды, но записка сразу поставила все на свои места.
Пожертвовав разделом рекламных объявлений, я завернул крысу и отнес ее в мусорный бак. Затем вернулся в дом и взял телефон.
У секретарши Мэла Уорти оказалась своя секретарша, и мне пришлось проявить настойчивость с обеими, чтобы наконец попасть на него.
Прежде чем я успел что-либо сказать, Мэл спросил:
– Знаю, я тоже получил. У тебя какой раскраски?
– Бурая с серым, с петлей на тощей шее.
– Считай, что тебе повезло. Моя пришла обезглавленная, в коробке. Я из-за нее едва не лишился чертовски привлекательной почтальонши. Она до сих пор отмывает руки. А Дашхофф получил гамбургер с крысой внутри.
Мэл старался обернуть все в шутку, однако по голосу чувствовалось, что он потрясен.
– Я знал, что этот тип псих, – сказал он.
– Как он узнал, где я живу?
– В твоем резюме указан домашний адрес?
– Проклятие! А что получила жена?
– Ничего. В этом есть какой-либо смысл?
– Забудь о смысле. Как нам быть с этим?
– Я уже начал набрасывать предписание Моуди не приближаться к нам ближе, чем на тысячу ярдов. Но, если честно, добиться соблюдения этого будет невозможно. Вот если Моуди схватят с поличным, это уже другое дело, но мы ведь не хотим, чтобы все зашло так далеко, правда?
– Не очень-то ты меня утешил, Малкольм.
– Это демократия, друг мой. – Он помолчал. – Разговор записывается?
– Нет, разумеется.
– Просто проверил на всякий случай. Есть еще один вариант, но он слишком рискованный до тех пор, пока не будет улажен вопрос с разделом имущества.
– Это еще какой?
– За пятьсот долларов Моуди отделают так, что он до конца жизни больше не сможет помочиться без слез.
– Это тоже демократия, а?
– Свободное предпринимательство, – рассмеялся Мэл. – Услуга за вознаграждение. В любом случае это вариант.
– Не делай этого, Мэл.
– Успокойся, Алекс. Я просто рассуждал гипотетически.
– Как насчет полиции?
– И не надейся. У нас нет никаких доказательств того, что это сделал Моуди. Я хочу сказать, нам обоим известно, что это был он, но улик ведь нет, правильно? И никто не станет снимать отпечатки пальцев с крысы, потому как посылать любимым дохлых грызунов не является преступлением. Быть может, – рассмеялся Мэл, – нам следует привлечь Общество охраны животных. Строгое внушение и ночь в кутузке?
– Неужели полиция не может хотя бы поговорить с Моуди?
– Она и без того по горло загружена работой. Если бы все было более конкретно, прослеживалась бы явная угроза, тогда еще может быть. А просто «Вот тебе, долбаный крючкотвор», боюсь, не подойдет – полицейские сами питают к адвокатам такие же чувства. Конечно, я на всякий случай составлю заявление, но не рассчитывай на помощь ребят в синем.
– У меня есть знакомый в органах.
– Контролеры с платных стоянок не котируются, приятель.
– Как насчет следователя из убойного отдела?
– Это другое дело. Звякни ему. Если хочешь, чтобы я тоже с ним поговорил – без проблем.
– Я и сам справлюсь.
– Замечательно. Дашь мне знать, как все прошло. И еще, Алекс, – прости за нервотрепку.
Похоже, ему не терпелось поскорее закончить разговор. Тот, кто получает три с половиной доллара в минуту, старается не тратить время впустую.
– И еще одно, Мэл.
– Что еще?
– Позвони судье. Если она еще не получила поздравительную посылку, предупреди ее, что она может ее получить.
– Я уже позвонил судебному приставу. Заработал нам с тобой несколько очков.
– Постарайся как можно подробнее описать этого козла, – сказал Майло.
– Мои габариты практически один в один. Скажем, пять футов одиннадцать дюймов, сто семьдесят пять фунтов. Крепко сбитый, накачанная мускулатура. Лицо вытянутое, красноватый загар, какой бывает у строительных рабочих, нос сломанный, подбородок квадратный. Носит индейские украшения – два перстня, по одному на каждой руке. Скорпион и змея. На левой руке пара татуировок. Одевается пестро.
– Цвет глаз?
– Карие. Налитые кровью. Любитель шумных попоек. Волосы темно-русые, зачесанные назад, сальные, как у подростка.
– Похож на бича.
– Он самый и есть.
– И живет он в мотеле «Переночевал и прощай»?
– По состоянию на два дня назад. Насколько мне известно, он может жить в своей машине.
– У меня есть пара знакомых в управлении Футхилла. Если я смогу уговорить одного из них наведаться к этому Моуди и поговорить с ним, с твоими бедами будет покончено. Его фамилия Фордербранд. У него самый отвратительный запах изо рта из всех, какие ты только нюхал. Пять минут разговора лицом к лицу с ним – и этот козел раскается.
Я рассмеялся, однако на сердце у меня по-прежнему было тяжело.
– Он тебя здорово зацепил, а?
– Ну, мне приходилось начинать утро более приятным способом.
– Если ты сдрейфил и хочешь пожить у меня – не стесняйся.
– Спасибо, но я уж как-нибудь переживу.
– Если передумаешь, дай знать. А тем временем будь осторожен. Возможно, этот Моуди просто козел и шутник, но не мне тебе рассказывать про психов. Держи глаза открытыми, приятель.
Я провел весь день, занимаясь насущными делами и стараясь внешне выглядеть спокойным. Однако на самом деле я пребывал в «состоянии карате», как я его называю, – характеризующемся повышенным уровнем восприимчивой чувствительности. Все органы чувств на пределе, на грани мании преследования, когда кажется совершенно естественным то и дело озираться вокруг.
Чтобы достичь такого состояния, я избегаю алкоголь и плотную еду, выполняю упражнения на гибкость и подвижность и повторяю до изнеможения приемы – последовательности движений карате. После чего полчаса отдыха с помощью самогипноза.
Я научился этому у своего наставника по единоборствам, чешского еврея по имени Ярослав, который отточил свои навыки самосохранения, спасаясь от нацистов. Я обратился к нему за помощью в первые недели после дела Каса де Лос-Ниньос, когда из-за скобок в челюсти чувствовал себя беспомощным, а кошмарные сны были частыми гостями. Режим, которому обучил меня Ярослав, помог мне исцелить самое главное – голову.
Я повторял себе, что готов ко всему, что припас для меня Ричард Моуди.
* * *
Я уже одевался, чтобы отправиться ужинать, когда позвонили из телефонной службы.
– Добрый вечер, доктор Делавэр, это Кэти.
– Привет, Кэти.
– Простите за беспокойство, но у меня на линии некая Беверли Лукас. Она говорит, что это срочно.
– Нет проблем. Будьте добры, соедините меня с ней.
– Соединяю. Всего хорошего, доктор Делавэр.
– И вам также.
В трубке послышались щелчки.
– Бев?
– Алекс, нам нужно поговорить.
На заднем плане звучала громкая музыка – электронные барабаны, ревущая гитара и надрывные голоса, от которых замирало сердце. Я едва слышал Бев.
– Что стряслось?
– Не могу говорить здесь – звоню из бара. Ты сейчас очень занят?
– Нет. Откуда ты звонишь?
– Бар «Единорог». В Уэствуде. Пожалуйста, мне нужно поговорить с тобой.
Похоже, она была на взводе, однако за всем шумом определить это было трудно. Заведение было мне знакомо – что-то среднее между бистро и дискотекой (наверное, «биско»?), предназначенное в первую очередь для состоятельных и одиноких. Как-то раз мы с Робин заскочили туда перекусить после кино, но быстро ушли, найдя обстановку откровенно хищной.
– Я сейчас как раз собирался отправиться ужинать, – сказал я. – Не желаешь посидеть со мной где-нибудь?
– Давай здесь. Я закажу столик, и к твоему приезду все будет готово.
Перспектива ужинать в «Единороге» была не слишком привлекательная – от уровня шума желудочный сок наверняка скиснет, – но все-таки я ответил Беверли, что буду через пятнадцать минут.
Дороги в Уэствуде были запружены, и я опоздал. «Единорог» представляет собой рай для самолюбования: за исключением пола, все поверхности здесь зеркальные. Свисающие ветви папоротника, с полдюжины поддельных китайских бумажных фонарей, немного деревянной и латунной отделки, однако квинтэссенцией заведения были зеркала.
Справа находился небольшой ресторан, двадцать столиков, застеленных ярко-зеленым дамастом, слева за дрожащим от размеренного ритма стеклом танцплощадка, где под живую музыку извивались пары. Между ними размещался бар. Даже стойка была покрыта зеркальным стеклом, а под ней можно было увидеть выставку модной обуви.
Полутемный бар был заполнен человеческими телами. Я протиснулся сквозь толпу, окруженный утроенными, учетверенными смеющимися лицами, не в силах разобрать, где реальность, а где отражение. Это была самая настоящая комната смеха, черт побери.
Беверли сидела у стойки рядом с широкоплечим детиной в батнике, который попеременно пытался ухаживать за ней, жадно пил светлое пиво и озирал толпу в поисках более перспективного знакомства. Бев невпопад кивала ему, однако чувствовалось, что мысли ее заняты другим.
Я протолкался и подсел к ней. Она смотрела не отрываясь на высокий стакан, наполовину наполненный пенистой жидкостью ядовито-розового цвета, с обилием засахаренных фруктов и бумажным зонтиком. Ее рука рассеянно крутила зонтик.
– Алекс!
Она была в майке лимонного цвета и атласных спортивных трусах в тон ей. Ноги от лодыжки до колена были заключены в желто-белые гетры в тон кроссовкам. На ней было много косметики и много украшений – на работе и к тому, и к другому она всегда подходила консервативно. Лоб опоясывала блестящая повязка.
– Спасибо, что пришел.
Наклонившись, она поцеловала меня в губы. У нее самой губы были теплые. Детина в батнике встал и ушел.
– Наверное, столик уже готов, – сказала Бев.
– Давай проверим.
Я взял ее за руку, и мы вклинились в волны живой плоти. Множество мужских глаз следили за Бев, но та, похоже, этого не замечала.
В ресторане случилась небольшая заминка, поскольку Бев назвала метрдотелю имя «Люк», а меня об этом не предупредила, но мы все уладили и устроились за столиком в углу.
– Проклятие! – пробормотала Бев. – Все мое веселье осталось в баре.
– Как насчет чашки кофе?
– Ты что, думаешь, я пьяная? – надула губы она.
Язык у нее не заплетался, движения были нормальными. Только зрачки глаз выдавали ее, непрерывно то сужаясь, то расширяясь.
Улыбнувшись, я пожал плечами.
– Ведешь осторожную игру, да? – рассмеялась Бев.
Подозвав официанта, я заказал для себя кофе. Бев выпила бокал белого вина. Казалось, оно не возымело никакого действия. Она держалась как заправская пьяница.
Вернулся официант. Бев предложила мне выбрать первому, пока сама изучала меню. Я остановился на самом простом: салат из шпината и жареная курица, поскольку в модных заведениях кухня, как правило, отвратительная, поэтому я заказал то, что сложно испортить.
Бев еще долго изучала меню, словно это был учебник, наконец радостно подняла голову.
– Я возьму артишоки, – сказала она.
– Горячие или холодные, мэм?
– Мм… холодные.
Записав, официант выжидающе посмотрел на нее. Бев молчала, и тогда он спросил, что еще она будет.
– Это… все.
Покачав головой, официант удалился.
– Я ем много артишоков, потому что, когда бегаешь, теряешь натрий, а в артишоках много натрия.
– Точно.
– На десерт я возьму что-нибудь с бананами, потому что бананы богаты калием. Вместе с натрием организм для равновесия должен получать и калий.
Я знал Беверли как уравновешенную молодую женщину, может быть, чересчур строго относящуюся к себе и склонную к самобичеванию. Сидящая напротив подвыпившая шлюха была мне совершенно незнакома.
Бев что-то говорила о беговых марафонах до тех пор, пока не подали еду. Когда перед ней поставили тарелку с артишоками, она сначала недоуменно уставилась на них, затем начала аккуратно отщипывать лепестки.
Мое блюдо оказалось несъедобным – салат скрипел на зубах, курица подгорела. Я принялся возить ее по тарелке, делая вид, будто ем.
Когда Бев наконец полностью распотрошила артишок и, похоже, успокоилась, я спросил, о чем она хотела поговорить.
– Это все очень трудно, Алекс.
– Если не хочешь, можешь ничего не рассказывать.
– Я чувствую себя… предателем.
– По отношению к кому?
– Проклятие! – Она смотрела куда угодно, только не на меня. – Быть может, это все пустяки и я напрасно раскрываю рот, но у меня из головы не выходит Вуди, и я гадаю, как скоро начнутся метастазы – если они уже не начались, – и я хочу что-нибудь сделать, чтобы не чувствовать себя такой беспомощной, черт возьми.
Кивнув, я ждал. Бев поморщилась.
– Оджи Валькруа знаком с той парой из «Прикосновения», которая приходила к Своупам, – наконец сказала она.
– Откуда ты знаешь?
– Я видела, как он разговаривал с ними, обращался к ним по именам, и спросила у него. Он сказал, что один раз бывал у них, ему там показалось очень спокойно.
– Он объяснил почему?
– Просто сказал, что его интересуют альтернативные взгляды, и я знаю, что это действительно так, поскольку в прошлом Оджи рассказывал о том, что знакомился и с другими сектами – саентологами, «Источником жизни», общиной буддистов в Санта-Барбаре. Он канадец и находит Калифорнию просто фантастической.
– Ты не заметила, между ними был какой-либо тайный сговор?
– Нет, я увидела только, что они знакомы.
– Ты сказала, что Валькруа называл «прикоснувшихся» по именам. Ты их не помнишь?
– Мужчину он называл Гарри или Барри. Имени женщины я не слышала. Ты действительно считаешь, это был какой-то заговор, да?
– Как знать?
Бев поежилась так, словно одежда была слишком тесная. Перехватив взгляд официанта, она заказала банановый ликер. Выпила она его медленно, стараясь показать, что совершенно спокойна, однако на самом деле она была дерганая, возбужденная.
Поставив стакан, Бев украдкой посмотрела на меня.
– Это еще не все, Бев?
Она смущенно кивнула. Когда она заговорила, ее голос прозвучал не громче шепота:
– Наверное, это имеет к делу еще меньшее отношения, но раз уж я начала трепаться, можно выложить всё. У Оджи связь с Ноной Своуп. Не могу точно сказать, когда это началось. Не слишком давно, потому что семья приехала в город всего пару недель назад. – Она принялась нервно теребить салфетку. – Господи, как же дерьмово я себя чувствую! Если бы не Вуди, я бы рта не раскрыла.
– Знаю.
– Я хотела всё рассказать твоему другу-полицейскому прямо там, в мотеле – он показался мне неплохим парнем, – но просто не смогла. Но потом я снова начала думать об этом и больше уже не могла остановиться. Я хочу сказать, если мальчишке можно помочь, а я буду сидеть сложа руки? Но я все равно не хочу обращаться в полицию. Я рассудила, что, если скажу тебе, ты разберешься, как быть.
– Ты поступила совершенно правильно.
– Вот только хотелось бы, чтобы от этого правильного не было так погано. – У нее дрогнул голос. – Мне хочется верить, что я не напрасно все это тебе говорю.
– Я могу только передать твои слова Майло. В настоящий момент он еще даже не уверен в том, что произошло преступление. Похоже, убежден в этом только один Рауль.
– Вот он никогда ни в чем не сомневается! – гневно произнесла Бев. – У него вечно во всем виноваты окружающие. Готов в два счета повесить вину на кого угодно, но с тех пор как здесь появился Оджи, он стал его любимым козлом отпущения. – Она вонзила ногти одной руки в ладонь другой. – И вот теперь я делаю ему только еще хуже.
– Необязательно. Майло может полностью отмахнуться от твоих слов, а может и переговорить с Валькруа. Но ему нет никакого дела до того, что думает Рауль. Не беспокойся, Бев, без вины никто не пострадает.
Для нее это явилось слабым утешением.
– Я все равно чувствую себя предателем. Оджи мой друг.
– Взгляни на все вот с какой стороны: если то, что Валькруа спит с Ноной, имеет какое-то отношение к делу, ты поступила правильно. Если нет – не будет ничего страшного, если он ответит на несколько вопросов. Этого типа никак не назовешь невинной овечкой.
– Что ты хочешь сказать?
– Насколько я слышал, он взял привычку спать с матерями пациентов. Ну, тут для разнообразия сестра. По меньшей мере это неэтично.
– Все это такое лицемерие! – покраснев, бросила Бев. – Не суди других, черт возьми!
Я начал было возражать, но, прежде чем успел понять, что происходит, Бев вскочила на ноги, схватила сумочку и выбежала из ресторана.
Достав бумажник, я бросил на стол двадцатку и поспешил следом за ней.
Бев то быстро шла, то бежала по бульвару Уэствуд на север, навстречу многолюдной толчее вечернего города, размахивая руками словно марширующий солдат.
Догнав, я схватил ее за руку. Лицо у нее было мокрое от слез.
– Проклятие, Бев, в чем дело?
Бев ничего не ответила, но позволила мне идти рядом. Сегодня вечером Уэствуд-Вилледж выглядел особенно в духе Феллини: забросанные мусором тротуары, забитые уличными музыкантами, угрюмыми студентами, группами орущих старшеклассников в не по размеру большой одежде, зияющей дырами, за которую пришлось выложить большие деньги, неформалами в черных кожаных куртках с пустыми взглядами, разинувшими рты приезжими из богатых пригородов и зеваками всех мастей.
Мы шли молча до южной оконечности студенческого городка Калифорнийского университета. На территории городка яркие огни и безумная какофония сменились темнотой тени деревьев и тишиной такой чистой, что мне стало несколько не по себе. Если не считать редких машин, проезжающих мимо, мы остались совсем одни.
Пройдя ярдов сто, я остановил Бев и усадил ее на скамейку на автобусной остановке. Автобус уже перестал ходить, и фонари перед остановкой были погашены. Отвернувшись от меня, Бев закрыла лицо руками.
– Бев…
– Наверное, я спятила, – пробормотала она, – выбежала вот так…
Я попытался было обнять ее, но она скинула со своего плеча мою руку.
– Нет, все в порядке. Дай мне выговориться, раз и навсегда.
Она шумно втянула воздух, готовясь к мучительному испытанию.
– Мы с Оджи… у нас была связь. Все началось вскоре после того, как он поступил в Западную клинику. Оджи показался мне таким непохожим на всех тех мужчин, кого я знала. Чувственным, безрассудно смелым. Я думала, это серьезно. Позволила себе роскошь романтики, а все оказалось дерьмом. Когда ты заговорил о том, что Оджи спит с кем ни попадя, плотина была прорвана, и все нахлынуло неудержимым потоком.
Я вела себя как полная дура, Алекс, потому что Оджи никогда мне ничего не обещал, никогда не лгал и не пытался убедить меня в том, что он не такой, какой на самом деле. Во всем была виновата я сама. Я предпочла видеть его благородным рыцарем. Не знаю, быть может, он просто появился тогда, когда я была готова поверить во все что угодно. Мы с ним спали на протяжении шести месяцев. Тем временем Оджи развлекался со всеми женщинами, какие только ему попадались – медсестрами, врачами, матерями пациентов.
Знаю, что ты думаешь. Оджи аморальный мерзавец. Сомневаюсь, что смогу убедить тебя в этом, но он вовсе не плохой человек, а просто слабый. Он всегда был любящим и нежным. И открытым. Когда я обвинила его, пересказав то, что о нем слышала, Оджи не стал возражать, сказав, что дарит удовольствие и сам получает его взамен. Что тут может быть плохого, особенно если вспомнить всю ту боль, страдания и смерть, с чем нам приходится иметь дело. Он говорил так убедительно, что я даже после этого не перестала встречаться с ним. Мне потребовалось еще много времени, чтобы наконец прийти в себя.
Я полагала, что все это осталось позади, до тех пор как неделю назад не увидела Оджи вместе с Ноной. Я пришла на свидание – тщетная попытка начать что-то новое, закончившаяся полной катастрофой, – в одно небольшое уютное мексиканское заведение недалеко от клиники. Эти двое сидели напротив, забившиеся в маленький темный кабинет. Я с трудом их видела. Они резвились вовсю. Пили коктейли и смеялись. Трогали друг друга языками, словно две ящерицы, черт побери!
Бев остановилась, чтобы передохнуть.
– Мне было очень больно, Алекс. Нона была такая красивая, такая уверенная в себе. Ревность пронзила меня острым ножом. Я еще никогда так не ревновала – я истекала кровью. В свете свечей их глаза были оранжевыми, жуткими. Два вампира. Я сидела вместе с каким-то скучным придурком, страстно желая того, чтобы вечер побыстрее закончился, а эти двое чуть ли не трахались на столике. Это было так мерзко.
У нее затряслись плечи. Поежившись, она обняла себя.
– Итак, теперь ты видишь, почему мне так не хотелось никому говорить об этом. Меня бы посчитали отвергнутой женщиной, которой движет чувство мести. Это очень унизительная роль, а меня уже столько унижали, что хватит до конца жизни. – Бев с мольбой посмотрела на меня. – Каждый норовит откусить от меня кусок, Алекс, и я исчезаю, твою мать! Я хочу забыть его, ее, всех. Но не могу. Из-за этого мальчика.
На этот раз она приняла мое утешение и, положив голову мне на плечо, взяла меня за руку.
– Тебе нужно отдалиться от всего этого, – сказал я, – чтобы получить возможность снова мыслить трезво. Пусть Валькруа нежный и «честный», в каком-то извращенном смысле, но он никакой не герой. У этого парня серьезные проблемы, и тебе лучше бежать от него куда подальше. Он ведь наркоман, так?
– Да. А ты откуда узнал?
Я решил не повторять подозрения Рауля. Упоминание его имени выведет Бев из равновесия. К тому же у меня были собственные подозрения.
– Я разговаривал с ним вчера вечером. Он постоянно шмыгал носом. Сначала это было похоже на простуду, но затем я подумал про кокаин.
– Оджи здорово подсел на кокаин. А в придачу «травка» и транквилизаторы. Иногда амфетамины, когда он на дежурстве. По его словам, в медицинском колледже он баловался ЛСД, но, по-моему, это осталось в прошлом. Еще Оджи здорово буха́ет. Я начала много пить, когда общалась с ним, и с тех пор продолжаю. Я знаю, что нужно остановиться.
Я стиснул ей руку.
– Ты заслуживаешь лучшей участи, дорогая.
– Приятно это слышать, – едва слышно промолвила Бев.
– Я так говорю, потому что это правда. Ты умная, привлекательная, у тебя доброе сердце. Вот почему тебе так больно. Пошли ко всем чертям смерть и страдания. Это тебя уничтожит. Точно говорю.
– О Алекс, – всхлипнула Бев, уткнувшись мне в плечо, – мне так холодно!
Я дал ей свой пиджак. Когда прекратились слезы, я проводил ее к ее машине.
