35

Соледад спустила курок – на глазах у Ребеки, которая все это время наблюдала за сестрой с безразличным выражением лица. Она не дрогнула, не подпрыгнула, не ахнула. Даже не отвернулась. Она бы пристрелила Лоренсо еще раз, а потом еще раз и еще. Она представляла тела офицеров из Синалоа, изрешеченные пулями, представляла мозги Ивана на потолке; она бы стреляла в Лоренсо вечно. И даже не нужно было уходить из пустыни, потому что ничего другого ей в жизни больше не требовалось: только стоять здесь и стрелять – до конца дней. Девочка словно угодила во временной пузырь: пока она держала в руках пистолет, мимо проносились годы. А потом на нее медленно снизошло озарение: она могла бы выпустить пулю в себя и воссоединиться с папи. Вот только возьмут ли ее теперь к нему – в то хорошее место? Соледад окинула взглядом пистолет в своей руке; казалось, будто она наблюдает с огромного расстояния, как та дырка, из которой вылетают пули, медленно поворачивается к ней. Она уже почти заглянула внутрь, как вдруг ее руки накрыла другая пара рук – нежная и сильная – и все вместе они отвели пистолет в сторону. Чуть ослабив хватку, Шакал распутал ее ладони и вынул из них теплый кусок металла.

Когда Соледад наконец подняла глаза и посмотрела на сестру, в лице Ребеки она увидела идеальное отражение собственных чувств. Небытие. Бессмысленность землистой простыни, что билась на горячем пустынном ветру. Ни радости, ни облегчения, ни сожаления, ни отрицания. Сестры взялись за руки и осторожно побрели назад в пещеру, прокладывая путь между камнями и колючими растениями; их глаза были широко распахнуты.

Шакал стоял над телом. Он чувствовал себя виноватым. То был не первый раз, когда он потерял в пустыне одного из своих клиентов. Черт возьми, то был даже не первый раз за сегодня. Но тут он мог предотвратить. Вся ответственность лежала на нем. Койот начертал над трупом крест и обратился к Богу: «Perdóname, Señor».

Уходить надо было быстро – на случай, если кто-то поблизости слышал выстрел. Когда Шакал вернулся в пещеру, мигранты уже переодевались в свою сухую, жесткую одежду. Все выглядели подавленными, в особенности два мальчика. Бето встряхнул пустой ингалятор и втянул в грудь пустой воздух; было видно, как с каждым вдохом у него над ключицами проседает кожа. Нагнувшись, он оперся ладонью на колено. Закрыл глаза и попытался глубоко и медленно дышать. Марисоль погладила его по спине.

– Он сможет идти? – спросил Шакал. – Нам нужно уходить.

Марисоль наклонилась к Бето, прикрыв его рукавом своей блузки; точно так же его могла бы прикрыть занавеской медсестра, будь они в тот момент в клинике неотложной помощи в Тусоне. Мальчик ничего не ответил, но кивнул, не открывая глаз. Марисоль показала койоту большой палец.

– Он в порядке, – сказала она.

Легкие в груди у Бето трещали, будто хвост гремучей змеи.

Сестры машинально оделись и стали собирать свои пожитки. Их лица выглядели безучастными. Марисоль и Николас принялись помогать: они застегнули им рюкзаки, подготовили кеды. Снаружи стояли два молчаливых приятеля – порознь. Слим и Давид помрачнели и стали похожи на восковые фигуры. Зная наверняка, что один из мигрантов погиб, они теперь всерьез рассматривали мысль, которую прежде от себя гнали: что, если их брат и сын, дядя и отец, встретили такой же конец? Или нет. Куда более страшный конец.

Вероятно, из каньона им выбраться все-таки удалось: Рикардин мог опереться на сильную шею своего дяди. Или же они могли соорудить что-то вроде шины, чтобы удобнее было карабкаться с выступа на выступ к вершине ущелья. Может, им повезло, и Рикардин смог пройти милю, превозмогая боль, на своей раздавленной, искореженной ноге. Конечно, за это время они опустошили все водные запасы. Как долго им пришлось идти под жаром пустынного солнца, от которого не убежишь, не спрячешься? Возможно, под конец у них все-таки осталась пара глотков воды. Если они добрались до Рубиновой дороги, пока солнце иссушало их тела, сколько им пришлось просидеть без укрытия в ожидании, пока кто-то их найдет? Сколько может вытерпеть человек, прежде чем умрет от обезвоживания в Соноре? Что происходит, когда ты настолько хочешь пить, что твой организм больше не слушается даже самых основных команд? Продолжай идти, размахивай руками, зови на помощь. Не закрывай глаза. Проснись. Проснись! Заметишь ли ты, если твой напарник упадет рядом в грязь, не в силах сделать больше ни единого шага? Почувствуешь ли, как отказывают твои почки и печень, как иссыхает на костях кожа? Как в черепной коробке закипает мозг? Или, может, ты потеряешь сознание, прежде чем все это случится?

Господи, помилуй.

Койот велел всем поторапливаться. Сорвав с гвоздей простыню, он кое-как ее скомкал. Совершенно ясно, что сюда он больше не вернется.

Лидия не жалела Лоренсо. И не расстраивалась, что погиб он от руки Соледад, хотя и знала наверняка: в один прекрасный день этой бедной девочке, которую она успела полюбить, придется столкнуться с эмоциональными последствиями своего поступка. Волновало Лидию лишь собственное душевное благополучие; глядя на Луку, в меру опечаленного произошедшим, она боялась, что у нее самой внутри что-то надломилось, и теперь даже внезапная и жестокая смерть не способна произвести в ней должного потрясения. Страх этот напоминал синяк, который она придавливала пальцем, чтобы понять, болит или нет. Обе пятки сына были теперь заклеены пластырем, сверху – чистые носки и плотно зашнурованные ботинки; он держал за руку Ребеку. Между этими двумя существовала какая-то магия, которая накрывала их волной и образовывала защитное поле. Присутствие Луки оживляло Ребеку, стирало с ее лица безразличие и возвращало щекам немного цвета. Взамен она отдавала энергию, которая успокаивала мальчика и напоминала ему, кто он такой на самом деле.

– Я на секундочку, – сказала Лидия, пока Шакал запихивал в рюкзак камуфляжную простыню. – Мне нужно его увидеть.

– Погоди, – ответил койот.

Он наклонился к тому месту, где спал Лоренсо. Там были его шорты, футболка и кроссовки. Пошарив в карманах, Шакал выудил черный тряпичный кошелек с изображением героев из «Майнкрафта». Раздался хруст липкой застежки, но никакого удостоверения внутри не было. Он надеялся оставить с Лоренсо паспорт или еще что-то, в качестве посмертного одолжения – единственного из всех, что Шакал мог себе позволить. Тем не менее была надежда, что кто-то опознает кошелек: он останется лежать рядом с костями даже после того, как – благодаря падальщикам и разложению – с них исчезнут кожа и плоть. В пустыне тела пропадают с невероятной скоростью. Полезно оставлять при выбеленном скелете какую-то личную вещь. Койот протянул Лидии кошелек:

– Положи это рядом.

Когда Шакал вернулся к сборам, в одной из дорогих кроссовок Лоренсо Лидия заметила его мобильник. Подняла. За ней наблюдал Лука, но теперь он был с Ребекой и вел себя спокойно. Лидия кивнула сыну и вылезла из пещеры туда, где в грязи покоилось по-прежнему теплое тело Лоренсо. Казалось неправильным, что она видела его таким. Не только мертвым, но еще и без одежды. Босоногим и уязвимым. Он лежал с открытыми глазами, и Лидия подумала было их закрыть, но потом решила, что ничего ему не должна. Ей не хотелось к нему прикасаться, поэтому она лишь легонько ткнула его голую подошву мыском. Та вздрогнула и снова застыла. Он и правда умер. Но Лидия ничего не чувствовала. Встала так, чтобы своей тенью прикрыть его лицо, и прочитала молитву «Аве Мария». Попыталась произнести Фатимскую молитву.

Этого было мало.

Но молилась Лидия не за Лоренсо. Она так сильно сжала губы, что прикусила зубами собственную плоть. Она просила у Бога милости и молилась за себя. За все, что потеряла. За все свои ошибки. За то, что никогда не сможет извиниться перед Себастьяном. За то, что была не права насчет Хавьера. За то, что ошиблась. За то, что выжила, когда все остальные погибли. За то, что ничего не чувствовала. За своего сына и за его искалеченную жизнь.

Вдруг где-то скрипнула ветка розового дерева, и ветер легонько взъерошил Лидии волосы. Она опустилась на корточки рядом с Лоренсо, и в ту же секунду в ней колыхнулось пронзительное воспоминание: в такой же позе она сидела на заднем дворе бабушки. Сначала вспомнили ее плечи, потом – все тело. Она почувствовала болезненную нежность, увидела перед глазами полумесяцы розовых ногтей Себастьяна. В ее жизни была любовь. Была любовь. Когда-то у нее была семья, а теперь никого не осталось. В голове у Лидии вспыхнул образ: тела любимых людей, распластавшиеся на земле в нелепых позах. Белое платье Йенифер – с красным пятном. Ее прекрасные волосы. Ножки Адриана, а рядом – его футбольный мяч.

Мама.

Вот оно, горе. Бьющий ключом источник, чистый и бездонный – под тем самым синяком. Доказательство ее человечности. Но теперь его нужно было спрятать. Пока что Лидии нельзя было из него пить. Она представила себе глубокую дыру посреди пустыни, а на дне – всю свою боль. Представила себе, как засыпает ее землей и прижимает сверху грязными руками. Она спрятала тряпичный кошелек с героями «Майнкрафта» под тонкой вытянутой рукой. Наконец-то Лидия разглядела – под нагой грудью, под изгибом плеч, – что скрывала эта оболочка. Он был всего лишь мальчиком. Поднявшись, она вновь окинула взглядом останки. Вот он, тот самый момент.

Момент, в который Лидия пересекла границу. На входе в какую-то пещеру, где-то в горах Тумакакори, она скинула с себя ядовитую кожу, впитавшую все, что с ней случилось. Надорвав ее на зудящей макушке, она стала тянуть и извиваться, пока кожа не упала на землю. Она ее выдохнула. Выплюнула в грязь. Хавьер. Марта. Все. Вся ее жизнь до этого момента. Каждый человек, которого она любила и потеряла. Безмерное сожаление. Все это останется там.

В ногах у нее лежал Лоренсо.

Она отвернулась.

Сказала вслух: «Я тебя прощаю».

Уже собравшись уходить, Лидия вдруг вспомнила про мобильник. Наклонилась, чтобы оставить его где-нибудь на видном месте. Вытянула руку и увидела в своей ладони эту безобидную вещицу из черного пластика и сверкающего металла. Сомкнула пальцы и снова распрямилась. Нажала на нужную кнопку, благо у самой был похожий телефон, только попроще и постарее. В тот момент он лежал без сим-карты, завернутый в носок на дне ее рюкзака. Никто не мог ее отследить. Но как насчет Лоренсо? Неужели он никогда не задумывался, что мобильный сигнал, пойманный радиовышками, может передавать его точные координаты? Его телефон ожил, и на нем не было ни пароля, ни замка – сразу загорелся экран; Лидии пришлось прикрыть его рукой, чтобы не отсвечивал на солнце. Подойдя к розовому дереву, она спряталась в тени. Во входящих обнаружилось семь сообщений. Все непрочитанные. Палец Лидии застыл в нерешительности. Задрав голову, она осмотрелась по сторонам, глянула через плечо. Богом забытое место. Вокруг – ни души. Чего она боялась? Дотронувшись до экрана, она вызвала список сообщений. В графе отправителя значился некий «Л.Л.». Мужчина. Прильнув к телефону, она мгновенно впитала всю информацию. Проглотила все семь сообщений, и сразу поняла.

Эл Эл.

Л.Л.

Ла-Лечуса.

У нее скрутило живот. Хавьер за ней следил. На протяжении девятнадцати дней. 1626 миль.

Всего несколько секунд назад Лидия отпраздновала собственное освобождение. Свободу от него и от постоянного страха, что он когда-нибудь за ней придет. Нет, им было не по пути. Нет.

– Нет! – повторила вслух она.

Ей хотелось разбить телефон о землю. Пнуть Лоренсо под мертвые ребра – за его предательство, коварство, подлую натуру. Ей хотелось размозжить его голову о камень, убить его снова, но боже мой. Все это не поможет. Не существовало такого действия, которое смогло бы погасить в ней эту внезапную вспышку жестокости. Не существовало волшебного ругательства, способного облегчить ей жажду насилия. Она превратилась в торнадо. В извержение вулкана. В ураган.

Она перечитала сообщения. Прокрутила экран до самого низа. До Гвадалахары. Все случилось одиннадцать дней назад. Лоренсо продал их с потрохами: объявил о своем разрыве с «Лос-Хардинерос», а в качестве подарка на прощание предложил хефе кое-какую информацию. Отправил ему фотографию Лидии, сделанную в профиль тайком. Она сидела в обнимку с Лукой на крыше Зверя и смотрела, прищурившись на солнце, куда-то вдаль. В подписи к фото говорилось: «Tus amigos están en Guadalajara, Patrón».

Сообщение настигло Хавьера в Барселоне, в кабинете судмедэксперта; жена отчитала его за то, что он отвлекается на телефонные разговоры именно в тот момент, когда они должны опознавать тело Марты и заполнять бумаги, необходимые, чтобы потом отвезти его домой. Никогда прежде он не испытывал к жене такого отвращения и даже не стал тратить силы на ответ. Лишь взглянул на нее с легким презрением и вновь переключил внимание на экран.

Он написал: «Пока я несвободен, ты тоже несвободен. Доставь ее ко мне».

– Ну уж нет! – воскликнула Лидия, сидя в тени розового дерева. – Нет.

У мобильника был почти полный заряд, но всего одно деление сигнала. Она подняла его над головой и покрутилась на месте. Поднялась из-под дерева, переступила через труп Лоренсо и залезла на выступ в скале. Да, вот здесь. Два деления, три. Прежде чем она смогла себя остановить, Лидия нашла в списке контактов телефон «Л.Л.» и нажала кнопку видеозвонка. Послышались гудки. Затем рингтон. «Пусть никто не спит» в исполнении Паваротти. Какая нелепость. Показуха. Плебейство. Хавьер решил, что он аристократ, потому что пишет дерьмовые стишки и слушает оперу. Убийца. Подонок. Буржуа. И Лидия – у него в кармане. Это было ясно. Она стояла на входе в какую-то пещеру посреди пустыни Соноры. На земле валялся труп наемного убийцы, которого послали за ней. У нее появилось преимущество, и она не собиралась брать Хавьера с собой в новую жизнь. Хватит с нее преследований, хватит страха. Они с Лукой заслужили свободу. Все кончится здесь и сейчас.

Прежде чем она его увидела, Лидия услышала голос.

– Dime, – сказал он, предвкушая новость о ее смерти.

– Что тебе рассказать? Что я умерла? Что мой сын умер?

– Dios mío, Лидия.

Он назвал ее по имени. Лидия. Именно так оно всегда и звучало в его устах. Лидия.

– Прости, что приходится тебя расстраивать, но мы живы. Estamos vivos.

– Лидия, – повторил Хавьер.

У нее спутались мысли. Ненависть ее была нечеловеческой. Такого всепоглощающего чувства она никогда прежде не испытывала. Оно было сильнее любви к Себастьяну, переполнявшей ее в тот момент, когда они поцеловались у алтаря в Катедраль де Нуэстра Сеньора де Соледад. Оно было глубже того непередаваемого, безымянного трепета, который она ощутила, когда вытолкнула из себя маленького Луку. Черней той дыры, что оставил после себя Папи, когда ушел из этого мира не попрощавшись. Эта ненависть – как оживший суккуб, была достаточно большая, достаточно быстрая и злобная, чтобы вылезти из ее сердца, взлететь, раскинуть крылья на многие-многие мили, накрыть собой весь город Акапулько, накрыть комнату, в которой он стоит, и его самого, залезть к нему внутрь через глотку и задушить к чертовой матери. Она так сильно ненавидела Хавьера, что могла бы его прикончить, находясь за полторы тысячи миль, – достаточно было лишь пожелать. Но он назвал ее по имени. Лидия.

Лицо его осунулось. Он был похож на скелет.

– Я никогда не желал тебе смерти, – сказал Хавьер. – Лидия, ты ведь и сама это знаешь. Если бы я желал тебе смерти, ты бы уже была мертва.

Она заморгала. Отняла камеру от лица. Прикрыла рот и вгляделась в пустынный пейзаж. И вдруг поняла, что он говорит чистую правду. Все это время, все планы, стратегии, самодовольство – все это было лишь иллюзией.

– Я бы никогда не причинил тебе боль, Лидия.

Она ахнула от возмущения:

– Боль! Ты бы никогда не причинил мне боль? О, вы причинили мне боль, сеньор. Вы меня измучили. Уничтожили мою жизнь, уничтожили все, что у меня было.

– Нет, Лидия. Я никогда не хотел…

– ¡Cállate la boca! – Она перешла на крик. – Думаешь, мне не все равно, чего ты там хотел? Или как ты сам оправдываешь собственные зверства? Я позвонила, чтобы сказать, что все кончено. Понял? Все кончено.

Хавьер легонько вздохнул. Она увидела это на экране телефона. Такая у него была манера, некогда горячо любимая. Казалось, Лидия угодила в комнату смеха, где реальность искажали зеркала.

– Но, Лидия, это никогда не кончится, – сказал он с грустью. – Мы с тобой все потеряли.

Ну нет.

– Это бред, Хавьер. Ты потерял одного человека. Одного!

Замолчав ненадолго, он поднял на нее влажные глаза. Потом ответил:

– Единственного человека.

В груди у Лидии бешено стучало сердце, но она понизила голос.

– Самого важного человека, – признала она, но потом добавила: – И все равно ты не имел права! Никакого права!

Хавьер сидел в уютном солнечном свете, в ее родном Акапулько. Под рукой у него дымилась чашечка эспрессо. Лидия стояла посреди пустыни – нищая, бездомная, овдовевшая, осиротевшая. Он поставил телефон куда-то перед собой, и его изображение перестало трястись. Потом снял очки и протер стекла. Его рот искривился в ломаную линию.

– Не знаю. Я не знаю, – выдохнул он и быстро заморгал.

– Я выживу. Потому что у меня по-прежнему есть Лука. У меня есть Лука.

Его рот разверзся.

– Мы должны с этим покончить, – настаивала она.

Хавьер снова надел очки и надвинул их на переносицу.

– Я убила твоего sicario.

– Что?

– Да. Он мертв. Сам посмотри.

Лидия подобралась к краю выступа и навела камеру на Лоренсо. Может, когда-нибудь она почувствует вину – за то, что использовала его бездыханное тело в своих интересах, за то, что порадовалась его смерти, пусть даже не по-настоящему. Может, спросит себя, почему последние семь сообщений от Хавьера так и остались без ответа, непрочитанными. Может, даже пожалеет о растраченном впустую шансе на искупление, который у Лоренсо мог быть, а мог и не быть. Но все это – когда-нибудь потом. Лидия снова заглянула в экран.

– Так что, может, уже хватит? – спросила она. – Или мы так и будем убивать людей?

Хавьер испустил звук, одновременно похожий на плач и смешок. Он хотел заявить о своей невиновности – по причине горя. И Лидия понимала, что горе – это то же безумие. Она все понимала.

Она стояла посреди пустыни, как маяк.

Отвращение у нее во рту напоминало по вкусу желчь.

– Прощай, Хавьер.

Лидия даже не стала давать отбой. Просто кинула мобильник в грязь, и камера мигнула, глядя в опустевшие небеса.

Рядом с пещерой, в горячем свете пустынного дня, за три часа до того, как солнце покатилось к закату, позволяя спокойно продолжить путь, мигранты начали спуск со склона холма в долину. Лука вместе с Ребекой ждал ее на входе. Лидия взяла его за руку.