33

Ливень прекратился. Так же внезапно, как и начался. Теперь о нем напоминала лишь какофония неприятных звуков. Лука слышал, как под ногами у всех скрипят ботинки. Как шуршат затвердевшие джинсы всякий раз, когда у кого-то соприкасаются в движении ноги. У Луки стучали зубы; очень скоро он так замерз, что, казалось, чувствовал, как в черепной коробке содрогаются полушария мозга. Мальчик вдруг понял, что дождь, вполне вероятно, еще не самое страшное и что куда хуже его последствия. Влага и леденящий холод напомнили ему о купании в студеных водах залива Акапулько, когда, уже привыкнув к низкой температуре, ты выходишь на горячий сухой песок и поначалу умоляешь вселенную о возвращении в зябкую бездну океана. В таких ситуациях, размышлял Лука, тело начинает путать холодное и горячее. Но когда снова пошел дождь, он понял, что его теория – полная ерунда. Всю ночь мигрантов не покидало ощущение безысходности; обильные дожди то смолкали, то заряжали по новой. Лидия пыталась сохранить в душе радость пережитого спасения. Но лямки рюкзака и влажные джинсы стирали ей кожу в кровь; с неба снова полило. В ту ночь каждый из них хотя бы раз испытал отчаяние. Утешало лишь осознание того, что всякий миг, проведенный в безысходности, приближает окончание этого кошмара.

– Дожди благословенны, – заметил Шакал, уводя группу в очередной каньон. – А все их ненавидят.

Лука и Лидия вернулись на свои места в передней части колонны – следом за Чончо, Слимом и Бето. Ребека и Соледад теперь шли прямо за ними. Потом Марисоль. Николас, Лоренсо, Давид и Рикардин. Наконец, двое молчаливых приятелей, хранивших свои имена в тайне. Под ногами лежали широкие гладкие булыжники, скользкие от воды; в какой-то момент Лука осознал, что в темноте уже почти различает их силуэты. Вскоре они подошли к обрыву, где булыжники внезапно складывались в ступени; внизу каменные стены резко взмыли к небу, и каньон превратился в ущелье, на дне которого стояла по щиколотку дождевая вода. Мигранты следовали за Шакалом по левой стороне, где тропа была посуше, а из стены то и дело выпирали косые уступы. Лука подумал, что, если бы с ними в тот момент была чертовка Пилар из школы, она бы сразу полезла наверх. Но теперь мальчик знал, что и сам бы справился. Теперь он умел проделывать трюки, которые Пилар даже не снились. Когда в ущелье забрезжил серый предутренний свет, койот заговорил:

– В дождь все наркодилеры сидят по тачкам. Пограничники – в будках. Пока они прячутся, мы незаметно проскользнем мимо.

– В такую погоду на дорогу выходят только мигранты, – заметил Чончо.

– Только психи, – поправил его Слим.

Но в пустыне дождь едва моросил; пока рассеивалась ночная чернота, Лука наблюдал, как в стальном небе, словно колеса Зверя, перекатывались свинцовые облака. Сначала сбивались в стаю, потом расходились, оставляя после себя холодную серую бездну. Скоро поднимется солнце и зальет ее горячим цветом. Скоро сюда вернутся пограничники.

Мигранты шли быстрым шагом.

– Далеко еще? – Бето обращался к Шакалу.

Спрашивал он потому, что за последнее время никто не произнес ни слова, и ему хотелось услышать даже не ответ, но обнадеживающий звук человеческого голоса.

– Около часа, может, меньше, – ответил койот.

Большинство людей, которые знакомились с ним в зрелом возрасте, думали, что свою кличку Шакал получил из-за профессии, однако на самом деле так его прозвали родные, когда ему было двенадцать. Еще мальчиком в родном Тамаулипасе Хуан Педро – как звали его в те времена – нашел на обочине маленького щенка. Его мать сбила насмерть машина. Братьев и сестер уже разобрали соседи. Когда Хуан Педро прибыл на место происшествия, щенок сидел в одиночестве над хладным трупом мамы-собаки. Мальчик забрал его домой, но со временем, даже несмотря на всю любовь и неустанную заботу, щенок все больше походил на одичалую дворняжку. Жители деревни прозвали ее Шакалом, и Хуану Педро это прозвище понравилось, так как напоминало о дикой природе. Но потом его самого стали называть матерью Шакала, и это имечко он сразу невзлюбил. Некоторое время приходилось терпеть, но потом, к счастью, местные и вовсе перестали упоминать собаку, а его собственную кличку сократили до Шакала.

Несмотря на прозвище, Шакал не собирался становиться койотом. Когда-то много лет назад он перешел границу сам, чтобы найти на той стороне работу, и был уверен, что одним походом все и закончится. В его молодости весь процесс, конечно, был проще, но тоже не подарок – только не в Аризоне. В тот раз с ним шло еще несколько мигрантов, и все они посчитали этот опыт трудным и изматывающим. А вот Шакалу на просторах высокой пустыни неожиданно понравилось. В этом климате он впервые задышал полной грудью и почувствовал в теле какое-то целебное тепло. Пару месяцев он проработал посудомойщиком в закусочной на окраине Финикса и всякий раз, когда выпадало свободное время, отправлялся гулять по каньонам. Вскоре нужно было возвращаться домой в Тамаулипас. Собравшись переходить границу во второй раз, он решил, что пойдет один, без проводника. Безумное получилось приключение, но никаких трудностей у него не возникло. Дорогу он легко нашел по карте и компасу, но что еще важнее, получил от похода особое удовольствие – подобное тому, какое некоторые люди получают на курсах молодого бойца или во время участия в марафоне. Шакалу нравилось постоянное чувство напряжения в мышцах и в голове. Нравилась идея выживания в экстремальных условиях. Поэтому вскоре он отправился по новой. Проделал еще несколько бросков и всякий раз возвращался домой сильнее и умнее, чем был, попутно совершенствуя маршрут и навыки ориентирования. Затем он взял с собой группу друзей из Тамаулипаса. Всех настолько поразили мастерство Шакала и легкость, с какой он преодолевал даже самую трудную местность, что впредь его нанимали за деньги, чтобы водил на другую сторону подружек, детей, двоюродных братьев и сестер и даже родителей. Вот так вот, совершенно неожиданно, у Шакала появился успешный бизнес по незаконной переброске мигрантов.

Проведя в Тамаулипасе достаточно скучную юность, он вдруг обнаружил, что у него что-то по-настоящему получается, и это чувство кружило ему голову. Он зарабатывал репутацию, и, по мере того как ужесточалась охрана границы, как приходили в негодность прежние маршруты, Шакал углубился в самое сердце пустыни и постепенно освоил самые трудные и опасные тропы. Тогда-то он и понял, что с попутчиков можно брать намного больше денег. Примерно в то же время в городе объявились картели.

С тех пор он стал зарабатывать меньше и уже не получал от работы былого удовольствия. Раньше он чувствовал себя почти героем, единственным проводником, который мог доставить путников к земле обетованной. Теперь приходилось платить не только пограничникам, но и картелям – за право пересекать границу в обоих направлениях. Картели пожирали доход и свободу. А если просили об одолжении, он не мог отказать. Иногда ему приходилось водить людей, которые ему не нравились. Но ничего, скоро Шакал отправится на пенсию. Во-первых, он накопил достаточно денег, а во-вторых, в почти полные тридцать девять лет достиг возраста, в котором перспектива постоянных физических нагрузок омрачает даже самый стойкий мальчишеский энтузиазм. Он вернется в Тамаулипас. Может, сделает предложение Памеле, которую любил с самого детства. Может, на этот раз она согласится. Почему бы и нет?

Тем временем Шакал пытался обращаться с мигрантами достаточно жестко. Пытался держать дистанцию, потому что любая привязанность могла обернуться трагедией. Конечно, превыше всего – благополучие группы, но стоит прикипеть к кому-то одному, и всякое непростое решение начинает даваться с трудом – в том числе решение оставить человека, который больше не может идти. В последнее время Шакал все чаще задумывался о том, насколько искренним было его безразличие. Чтобы отгонять мысли о своей поистрепавшейся душе, на шее он носил четки. А на правом предплечье – татуировку с надписью: «Jesús anda conmigo». В эти слова он по-прежнему верил. Надеялся, что так оно и было.

Когда позади раздался крик, все мигранты непроизвольно пригнулись, и только Шакал остался стоять на месте, ища глазами источник звука. Взглянув поверх макушек, он увидел, как следом за группой по угольному дну каньона со страшной скоростью несется черная масса воды. Добравшись до ступеней из булыжника, она хлынула вниз.

– Поднимайтесь! – заорал койот. – ¡Arriba!

Голос его гремел, разносясь эхом по ущелью; в тот момент он и думать забыл о каких-то тайных стратегиях поведения.

– Поднимайтесь! Наверх! – снова крикнул он.

Перепрыгнув с камня на камень, койот рванул к стене и залез на выступ, приходившийся ему чуть повыше пояса. Стал подтягивать туда остальных: сначала Луку и Бето, потом сестер и Лидию; вперед проскочил Лоренсо.

– Помогай! – скомандовал ему Шакал.

Молодой человек наклонился и подтянул за руки Марисоль; один за другим мигранты оказывались наверху и поднимались дальше, освобождая друг другу место; раз выступ, два, они выбирались по стене из ущелья, а когда окинули взглядом проделанный путь – новый путь, состоявший из одних только выступов, – и стремительно надвигавшийся поток воды, неожиданно поняли, что внизу пролегало древнее русло реки. Господи Иисусе.

Несмотря на то что Чончо, Слим и сыновья шли в самом начале колонны, из ущелья все четверо выбирались последними; они задержались, чтобы помочь остальным. Мигранты на самом нижнем выступе двинулись дальше, освобождая место. Разбредясь в разные стороны, они продолжили взбираться по восходящим выступам. Наконец Слим поднялся на первое возвышение и подал руку племяннику Давиду; когда тот схватился, мужчина подтянул его наверх, и было слышно, как соприкоснулись их мощные предплечья. Затем показался Чончо, а самым последним – Рикардин, сын Слима. Можно было бы предположить, что сначала вода накроет его лодыжки, а уж потом засосет ноги и все остальное, но водяная стена была такой высокой и такой стремительной, что обрушилась на парня разом, ударив в спину, – и унесла прочь, словно тряпичную куклу. Мигранты вскрикнули и завизжали, а два брата и Шакал стали прыгать с выступа на выступ, пытаясь угнаться даже не за Рикардином, а скорее за его рюкзаком, потому что ничего другого над водой видно не было – только гигантский непотопляемый рюкзак, тот самый, который спас Лидию во мраке ночи; вдруг из бездны высунулись ладони, и парень кое-как перевернулся, но в ту же секунду потерял рюкзак, который просто выскользнул у него из рук и канул в воду; после небрежной попытки его вернуть Рикардин сообразил, что сейчас это было не самое главное, и переключил внимание на свое гигантское слабеющее тело, никогда прежде его не подводившее. На обрыве сверху он заметил дядю, отца и койота, которые до сих пор не могли поверить в реальность происходящего: вода появилась как будто из ниоткуда, очень быстро и внезапно, да еще в таких объемах! Все трое протягивали руки и кричали, и Рикардин слышал отцовский голос, но ничего не мог поделать: руки ему придавило, ноги беспомощно болтались, а во рту к тому же постоянно была вода, и, как бы он ни плевался, она тут же заливала по новой; помимо воды была еще и грязь, и ветки, и какой-то мусор, и он знал, что вот-вот утонет. В том не могло быть никаких сомнений, и Рикардин даже подумал, что это почти забавно – погибнуть от внезапного паводка в пустыне, – но потом понял, что совсем не хочет погибать при забавных обстоятельствах, и даже при почти забавных, и потому решил переключить усилия на мышцы пресса, чтобы сложиться пополам и высунуть из воды верхнюю часть туловища; он попытался схватиться за руку отца – один раз, второй и вдруг – бум! – ударился головой о камень, а потом снова, и во рту у него появился привкус железа, и зуб – передний зуб – на ощупь был острее, чем обычно, и по губе стекала кровь. Нет, умирать Рикардин не собирался, тем более здесь, так глупо и позорно, тем более обладая таким большим, сильным телом; он взглянул на отца и кое-как перевернулся, чтобы в следующий раз попасть ногами в камень; попал раз, еще один, и еще один, пока не приноровился перескакивать с одного на другой, после чего дождался следующего, оттолкнулся и, воспользовавшись импульсом движения воды, катапультировался в сторону суши, но, увы, снова не поймал дядину руку; все мужчины его подбадривали и бежали следом, на ходу перепрыгивая друг через друга, как лягушки, и Рикардин понимал, что план у него хороший, и, если попробовать еще раз, все наверняка получится, поэтому он вновь извернулся в воде и дождался подходящего камня, только на этот раз не отскочил, а застрял ногой в подводной трещине и никак не мог освободиться; вода уносила его течением и рвала ногу с мясом, а потом Рикардин почувствовал, как ломается кость, и закричал от боли; над собой он увидел отца и дядю, и боль была совершенно невыносимой, но тут папи схватил его за руку, а дядя за капюшон, и вместе они подтянули его против течения поближе к оттопыренной ноге. Он не испытал облегчения, даже когда подбежал койот и шесть могучих рук подняли его над водой и затащили верхнюю часть туловища на берег. Тело Рикардина сложилось в неловкой позе, но теперь у него была точка опоры, мужчины его спасли. Он не утонет. Земля под его промокшим телом окрасилась в темный цвет; под пальцами он чувствовал твердую поверхность, но нижняя часть тела по-прежнему оставалась в воде.

Рикардин не испытал облегчения.

– Я сломал ногу, – говоря это, он не плакал. – Точно сломал. У меня сломана нога.

Даже хорошо, что остальные мигранты не побежали следом: никому не хотелось слышать, а тем более видеть, как проходит жуткая операция по вызволению ноги из подводного капкана.

Оставался вопрос: кто останется с Рикардином? Слим и Чончо проделывали это путешествие много раз и потому знали, как все устроено; свою судьбу они приняли с достоинством. Не приставали с уговорами к Шакалу и другим мигрантам. Не просили помочь или остаться. От мысли, что сейчас их бросят в пустыне – совсем одних и, считай, в неподвижном состоянии, – никто не впадал в истерику, хотя подобная реакция была бы вполне уместной. Последнее слово осталось за Чончо.

– В конце концов, я – старший брат, – сказал он.

Слим молча кивнул.

– Останусь с крестником. Вы тогда идите, а когда он немного отдохнет, я отведу его на Рубиновую дорогу. Найдите там работу – за обе наших семьи.

Братья крепко обнялись и похлопали друг друга по спине, как это часто делают работяги. Слим прижал к себе мокрую голову сына.

– Прости, Папи, – сказал тот.

Мужчина лишь покачал головой.

– Gracias a Dios, главное, что ты остался жив. Остальное неважно.

Рикардин и Давид помолились вместе со своими отцами, а потом стали прощаться.

– Когда вас найдут, если сможешь, позвони Терезе, – сказал брату Слим. – А я наберу ей из Тусона, спрошу, как у вас дела.

Чончо кивнул.

– А еще вот, возьмите. – Слим поставил рядом с сыном канистру воды.

– Папи…

– Рики, не спорь.

Присев на корточки, Слим заглянул сыну в глаза, потрепал за плечо и снова поднялся – с надвинутой на лицо шляпой. Быстро отвел взгляд.

Чончо с сыном тоже обнялись; на шею Давида опустилась отцовская рука – здоровая, как боксерская перчатка. В каждом – под два метра роста. Поцеловав сына в макушку, Чончо легонько подтолкнул его к дяде и сказал:

– Не ввязывайся там ни во что.

– Следите, чтобы солнце светило в спину, – напомнил Шакал. – До Рубиновой дороги отсюда где-то миля.

«Целая миля, – подумал Лука. – Со сломанной ногой».

Когда койот вернул мигрантов на маршрут и все они поднялись из каньона в горячий розовый рассвет, только Лука оглянулся и посмотрел в расщелину – туда, где на уступе по-прежнему сидели Рикардин и его дядя.

Остальные продолжали движение, и мальчик чувствовал коллективную волю, подгонявшую всех вперед, – словно части единого механизма, словно человеческий эскалатор. Заглушить мотор или притормозить они теперь не могли. Они шагали дальше, несмотря на очередную прореху в душе. Даже койот, казалось, растерял былой запал. И все равно все шли. Все продолжали движение.

Один за другим Луку обгоняли мигранты, а мальчик все стоял и смотрел в расщелину. Чончо прикрыл глаза козырьком коричневой бейсболки. Мокрое лицо Рикардина исказилось от боли. «Как же они будут подниматься, если он на ногах не стоит? – подумал Лука. – Как доберутся до дороги?» Прогнав эти мысли, мальчик решил помолиться. Боже, пусть с ними все будет хорошо.

– Лука, идем, – окликнула Мами.

Мальчик бросился за ней вдогонку.