Я боялась даже за закрытыми воротами бегинажа. Как я ни была измучена, но в первую ночь уснуть не удалось. Я слишком страшилась того, с чем могла встретиться в своих снах. Я неподвижно лежала, прислушиваясь к каждому писку и лаю в долине. Мне не удавалось прогнать ужас из своих мыслей — огонь, крики, весь тот кошмар, когда я пыталась вырваться из лап монстра, всей тяжестью прижимающего меня к земле.

Весь следующий день я не решалась даже перейти через открытый внутренний двор — знала, что где-то рядом, под тёмной сенью леса, прячется в тени эта тварь, ожидая, когда я сделаю хоть шаг наружу. Хотя бегинки-чужестранки и были вполне дружелюбны, деревенские бегинки провожали меня ледяными взглядами, куда бы я не шла, как будто я какая-то лазутчица. Для них я — дочь Роберта д'Акастера. Временами я чувствовала, что они с радостью вышвырнули бы меня за ворота на растерзание этому чудовищу.

Но этим вечером, в церкви, я наконец почувствовала себя в безопасности, впервые с той ночи в лесу, а может, и впервые за всю жизнь. В безопасности — потому, что я оказалась в неопределённом состоянии. Моё старое имя осталось за дверью часовни. Оно не вошло вслед за мной, бегинки его не впустили. Я стала безымянной, лишённой отражения и тени. Без имени тот демон не может меня найти. Я не принадлежала больше ни к миру живых, ни мёртвых. Без имени меня не могут позвать ни вверх, на небо, ни в ад. Если сейчас я умру, то стану тенью, блуждающей над землёй. И никто меня не узнает. Я хотела остаться такой навсегда. Хотела стать невидимой.

Часовня бегинажа оказалась маленькой, простой и красивой, совсем не похожей на приходскую церковь святого Михаила. Поверх алтаря из белого камня, украшенного искусно вырезанными плодами граната и пчёлами, лежала жертвенная плита из темно-зеленого камня. Зелёный камень пронизывали алые вкрапления, как брызги крови на лоснящемся листе кувшинки. Стены часовни были почти полностью закрыты картинами. Сияющая Пресвятая Дева Мария была изображена над алтарём в короне из золотых листьев, золотые звёзды окружали её воздетые руки. Другие стены украшали сцены из жизни женщин в серых плащах и платьях, должно быть, бегинок.

Сама служба тоже отличалась от тех, на которых я бывала прежде. На ней не было ни капеллана, ни священника. Перед алтарём, сложив на груди руки, стояла Настоятельница Марта. В колеблющемся свете свечи её лицо больше не казалось строгим. Голос звучал радостно, слова поднимались вверх, словно могли пронестись через крышу часовни. Отец Ульфрид во время службы всегда торопился — как скучающий школьник, повторяющий латинские склонения, которому хочется поскорее покончить с ними и идти играть. Но эти люди молились, как ласточки, парящие в вечернем небе. Мне были знакомы слова, но я не думала, что можно произносить их так. По моей спине пробегала дрожь. Это казалось чем-то таинственным и прекрасным.

Трое бегинок поднялись и, устроившись на низких скамейках, взялись за музыкальные инструменты. Одна била оленьим рогом по барабану, задавая ритм. Другая, постарше, щипала струны цимбалы, а третья, с флейтой, вступила в мелодию чуть позже, как ребёнок между танцорами. К ним присоединились другие женщины — запели молитвенный гимн, не торжественно и не монотонно. Их песня легко лилась, как бурная река, бегущая по камням. Музыка стихла так же постепенно, как и началась. В мерцающем свете свечей повис последний затухающий всхлип и тоже умолк.

Настоятельница Марта подозвала меня кивком, и внезапно чувство безопасности испарилось, я ощутила нарастающую панику. Я знала, что на меня сейчас устремлены глаза всех присутствующих, хотелось выбежать за дверь, но снаружи я окажусь в полном одиночестве. Я подошла к ней, шаркая ногами и глядя в пол. Мои ноги всё ещё дрожали, а к рёбрам до сих пор больно прикоснуться. Что она собирается делать здесь, на виду у всех? Я будто со стороны наблюдала, как настоятельница Марта с помощью пучка иссопа окропляет меня водой. Но я не чувствовала падающих капель. А потом она произнесла моё новое имя — Османна.

— Добро пожаловать, Османна, — отозвалось эхо из глубины часовни.

Я оглянулась посмотреть, к кому это обращаются. Это не моё имя. Оно взято взаймы и висит на мне, как серый бегинский плащ.

Я знала, кто такая Османна. Принцесса, сбежавшая от родителей, чтобы жить в лесу. Епископ провозгласил ее невестой Христовой, а потом оставил на поругание садовнику, которому полагалось ее защищать и кормить. Как они могли выбрать это имя? Почему из всех имен святых надо было взять именно это? Они что, не понимают, что со мной произошло?

Настоятельница Марта нагнулась и приколола к моему платью маленький жестяной значок.

— Это кабан, символ благословенной святой. Когда святая Османна жила отшельницей в лесу, она приютила кабана, которого преследовали охотники. Она закрыла зверя своим телом, и тот не напал на неё. Когда епископ, охотившийся на кабана, увидел, как Османна чудом приручила свирепого зверя, он обратил её в христианство и крестил. Пусть этот знак твоей тёзки защитит и сохранит тебя, Османна.

Я хотела сорвать значок и втоптать его в пыль. Какой от него теперь толк? Уже слишком поздно. Будь у меня сила Османны ударить садовника так, чтобы он ослеп, я не стала бы молиться за его исцеление. Я бы хохотала над тем, как он ползает на коленях среди колючих зарослей. Я вырвала бы еду из его рук и отняла воду, поднесённую к губам. Мой шёпот загнал бы его в болото, а пение отправило в ледяную реку. Я мучила бы его в безводной пустыне, я молча бросила бы его в стылых тёмных землях. Пусть поймёт, что он со мной сделал. Я не Османна.