Время моего отрочества текло медленно, на его пути казавшиеся бесконечными ровные серые участки неожиданно перемежались зелеными, красными, фиолетовыми холмами. На серых участках не было часов, дней, месяцев, лет, времена года путались, было то жарко, то холодно, то дождливо, то солнечно. Холмы тоже не связаны у меня с точным отрезком времени, важнее всякой даты их оттенки. Впрочем, как долго длились переживания, окрасившиеся в тот или иной цвет, тоже не важно; хватит и того, что автору этих строк об этом известно. Когда начинаешь подыскивать слова, медленное течение превращается в водоворот, краски смешиваются, как цвета фруктов в блендере. Теряет смысл не только выражение «прошло время»: понятия «днем», «однажды утром», «как-то вечером» превращаются в чистую условность. Все, что я могу сказать, это что мне и на самом деле, не прилагая особых усилий, удалось пройти два года гимназии за один. У меня была хорошая память (это я давно поняла) – мне было легче учиться дома по книжкам, чем на уроках. Достаточно было прочитать текст, даже не особенно сосредоточиваясь на нем, и я все запоминала.

Маленькая победа улучшила мои отношения с родителями, которые опять стали мною гордиться – в особенности отец. Но я не испытывала удовлетворения, я воспринимала тени родителей как не проходящую острую боль, как досаждающую часть моего «я», которую хотелось отрезать. Я решила (сначала ради создания некоей ироничной дистанции, потом – уже сознательно отвергая родственную связь) называть их по именам. Нелла, еще сильнее исхудавшая, постоянно ноющая, стала вдовой моего отца, хотя тот пребывал в добром здравии и жил себе припеваючи. Она по-прежнему бережно хранила его вещи, которые в свое время, словно бы пожадничав, не позволила забрать. Она всегда радовалась приходу его призрака, телефонному звонку из загробного мира их семейной жизни. Я даже решила, что мама периодически видится с Мариано, чтобы узнать, какими великими проблемами занят ее бывший супруг. В остальном она дисциплинированно, сжав зубы, пыталась справиться с бесконечным потоком повседневных забот, среди которых была и я. Впрочем, мной – и это было облегчением – она уже не занималась с тем же рвением, с которым проверяла горы домашних работ или причесывала любовные романы. «Ты уже взрослая, – говорила мама все чаще, – сама решай».

Мне нравилось, что я наконец-то могу уходить и возвращаться без излишнего контроля. Чем меньше мама и отец заботились обо мне, тем лучше я себя чувствовала. Ах, вот бы еще Андреа помалкивал! Я все с меньшей охотой выносила мудрые наставления о том, как строить жизнь, которые отец считал своим долгом давать мне, если мы виделись в Позиллипо, когда я навещала Анджелу и Иду, или когда он приходил к лицею, чтобы вместе перекусить панцаротти и пастакрешута. Мечта о том, что мы с Роберто подружимся, чудесным образом оживала, мне казалось, что он ведет и наставляет меня, как никогда не получалось у отца, слишком занятого собой и собственными злодеяниями. Несколько – нет, теперь уже много! – лет назад в нашей невзрачной квартире на виа Сан-Джакомо-деи-Капри Андреа неосторожно сказанными словами отнял у меня веру в себя, а сейчас жених Джулианы заботливо, с любовью возвращал ее мне. В общем, я так гордилась отношениями с Роберто, что иногда говорила о нем с отцом, чтобы с удовлетворением отметить, каким внимательным и серьезным тот сразу же становился. Отец расспрашивал меня, ему было любопытно, что за человек Роберто, о чем мы разговариваем, рассказывала ли я ему о нем и о его занятиях. Не знаю, уважал ли он Роберто на самом деле, трудно сказать, я давно перестала доверять словам Андреа. Помню, однажды я уверенно назвала Роберто счастливчиком, который сумел вовремя уехать из такого пропащего города, как Неаполь, и сделать прекрасную университетскую карьеру в Милане. В другой раз отец сказал мне: ты правильно делаешь, что общаешься с теми, кто лучше тебя, это единственный способ подниматься вверх, а не спускаться вниз. Пару раз он даже спросил меня, не познакомлю ли я его с Роберто: ему явно хотелось вырваться за пределы сварливой и мелочной компании, в которой он варился с юности. Тогда отец показался мне хрупким и ранимым.