Глава 11 Битва за Москву

Мария Федоровна сошла на перрон Николаевского вокзала с решимостью конкистадора Кортеса, прибывшего на побережье Южной Америки привести к покорности диких туземцев. Первый эскадрон её кавалергардов прибыл сюда же ещё накануне и терпеливо дожидался своего шефа на выходе из станционного здания работы архитектора Рудольфа Желязевича в составе почётного эскорта.

Чуткая женщина и опытный политик, вдовствующая императрица почувствовала, что в воздухе пахнет порохом, как только сделала первые шаги по московской земле… Внешне всё было благостно и духоподъёмно. В аккуратных шеренгах напротив друг друга, образуя коридор, стоял почетный караул Московского гарнизона великого князя Сергея Александровича и гренадёры кавказской дивизии великого князя Николая Михайловича, но именно наличие этих двух подразделений в одном месте и в одно время заставило императрицу напрячься. А когда она увидела, где расположились, как стоят, как смотрят на нее и друг на друга сами великие князья с их свитами, то Марии Фёдоровне стало вообще всё предельно ясно — её встречали две вражеские армии, готовые устроить междусобойчик прямо во время церемонии.

«Ну вот, Никки, — раздражённо подумала императрица, — это результаты твоей мягкости и уступчивости. Плюшевость императора, недостаточная твёрдость — и вот у нас уже не великие князья, не дружная семья — опора престола, а страсти Александра Дюма с мушкетёрами и гвардейцами…»

— Доброе утро, господа! — с улыбкой произнесла Мария Федоровна вслух, выслушав дежурные приветствия. — Я так боялась, что эта жуткая непогода, обрушившаяся на нас в Твери, будет сопровождать меня до Москвы. Но сегодня прелестный день, не находите?

Погода, действительно, была на загляденье — ясная, морозная, со свежим снежком, еще не успевшим покрыться слоем сажи и грязи, украсившим деревья в нарядные ослепительно-белые одежды. Зимнее яркое Солнце, венчая всё это великолепие, дотягивалось своими лучами до глаз каждого прохожего, заставляя жмуриться, и создавало потрясающую атмосферу всеобщего праздника, с которым так диссонировали напряженные, серьезные лица встречающих.

— Мы рады видеть Вас в добром здравии, — на правах хозяина города, первым начал раговор великий князь Сергей Александрович, растянув рот в церемониальной улыбке.

— Если бы понадобилось, мы были готовы нести вас через сугробы на руках, — добавил великий князь Николай Михайлович, изобразив на своем лице соответствующее торжественное выражение…

— Как мило, — наклонила голову вдовствующая императрица. — Насколько я поняла, не все разделяют вашу радость, Серж. Некоторые даже не соизволили явиться на вокзал, не так ли?

— Его императорское величество, — вздохнул губернатор, недобро зыркнув на Николая Михайловича, — к сожалению, не смогли прибыть на вокзал, в связи с чем смиренно просили передать Вам сожаление и извинения..

— Его императорское величество в настоящее время должен провести уже вторую встречу за это утро, а последняя аудиенция вчера закончилась далеко за полночь, хотя началась ещё до рассвета, — добавил, поклонившись, Николай Михайлович. — Как раз сейчас он направляется в Московский Университет, где должны собраться все, — и в воздухе повисла пауза.

— Где генерал Трепов собрал всех зачинщиков беспорядков и основных участников студенческих волнений, — продолжил за родственника Сергей Александрович. — Его императорское величество принял решение поговорить лично с теми, кто своими речами смущает умы, а своими действиями — заставляет применять силу полиции.

— Та-а-ак, — слегка протянула, собираясь с мыслями, Мария Фёдоровна, — вы точно сейчас рассказываете про моего Никки? Мне крайне трудно представить своего сына, принимающего посетителей от рассвета и до полуночи, удостаивающего аудиенции вольнодумцев и бунтовщиков…

— Тем не менее, так оно и есть, — слегка наклонил голову Сергей Александрович. — Ваше императорское величество, морозно! Приглашаю Вас к себе хотя бы чуть-чуть отдохнуть с дороги, супруга Елизавета Фёдоровна будет безмерно признательна. Там за чаем и поговорим…

Затем великий князь зыркнул на сделавшего попытку приблизиться Николая Михайловича и закончил фразу тоном, в котором лязгала сталь и слышалось шипение запального шнура: … поговорим в тесном семейном кругу…

Мария Фёдоровна понимающе улыбнулась и оглянулась на Николая Михайловича:

— Князь, Вы позволите?

Сверкнув в сторону генерал-губернатора глазами, от которых можно было прикуривать, командир Кавказских гренадеров учтиво улыбнулся.

— Конечно, матушка, как прикажете, но только с одним условием — после всех хлопот обязательно найдите время заглянуть в Кремль — Ксения Александровна и Сандро будут очень рады.

— Ксения в Москве? — приподняла удивленно бровь императрица.

— Все сейчас в Москве, государыня, — с почтительным поклоном ответил Николай Михайлович. — В момент таких эпохальных событий семья обязательно должна быть рядом с государем.

— Эпохальных событий? — опять удивилась Мария Федоровна. — Вы меня окончательно заинтриговали, господа. Едем!

— Голубчик, возьми-ка эту газету и прочитай вслух то, что процитировал мой сын, прежде чем начал извиняться перед людьми.

Князь Шервашидзе с готовностью взял со стола Санкт-Петербу́ргские ве́домости, и с выражением, старательно соблюдая знаки препинания, прочёл заметку Суворина (*)

«Самодержавие куда лучше парламентаризма, ибо при парламентаризме управляют люди, а при самодержавии — Бог. И притом Бог невидимый, а точно ощущаемый. — Никого не видать, а всем тяжко и всякому может быть напакощено выше всякой меры и при всяком случае. Государь учится только у Бога и только с Богом советуется, но так как Бог невидим, то он советуется со всяким встречным, со своей супругой, со своей матерью, со своим желудком, со всей своей природой, и все это принимает за Божье указание. А указания министров даже выше Божиих, ибо они, заботясь о себе, заботятся о государстве и о династии. Нет ничего лучше самодержавия, ибо оно воспитывает целый улей праздных и ни для чего не нужных людей, которые находят себе дело. Эти люди из привилегированных сословий, и самая существенная часть привилегии их заключается именно в том, чтоб, ничего не имея в голове, быть головою над многими. Каждый из нас, работающих под этим режимом, не может быть неиспорченным, ибо только в редкие минуты можно быть искренним. Чувствуешь под собой сто пудов лишних против того столба воздуха, который стоит надо всяким. Нет, не будет! Все это старо»…

Мария Фёдоровна слушала бессловесно, лишь прищелкивая пальцами в местах, которые казались ей наиболее острыми и злыми. Князь уже умолк, а императрица всё держала паузу, погрузившись в свои мысли. Первым прервать молчание решился генерал-губернатор.

— Зачитав этот текст, Никки напомнил собравшимся о своей речи перед представителями земств пять лет назад и сказал, что его заявление об участии представителей земства в делах внутреннего управления, как о бессмысленных мечтаниях было ошибкой, и сейчас, по истечении времени он наоборот, настаивает, чтобы те, кто этого желает, были активно включены в процесс управления. Обещает, что сам будет настойчиво просить совета у своего народа и объявляет о формировании соответствующих органов, которые предлагает так и назвать — Советы!

— Советы, — повторила вслед за князем Мария Федоровна, — и кто же будет входить в эти Советы?

— А вот с этого момента как раз и начались сенсации! Его Величество объявил о том, что избирать и главное — избираться в Советы — могут ВСЕ подданные империи по достижении 18 лет, независимо от пола, вероисповедания, сословной принадлежности и имущественного состояния на основе прямых, всеобщих, тайных выборов с правом избирателей на отзыв депутата в любое время.

— Все? — тихо переспросила Мария Фёдоровна

— Все! — утвердительно кивнул губернатор Москвы Великий князь Сергей Александрович и выжидательно посмотрел на императрицу.

— Советы кухарок и золотарей, — тихо проговорила маленькая хрупкая женщина, сильно сжав кулачки, — и кто его надоумил?

— А кто у нас в семье главный карбонарий и первый поклонник французской революции? — нервно дёрнул шеей великий князь, — кто у нас теперь ходит в фаворитах? Конечно же этот «Бимбо», в лапы которого Никки попал во время своего неожиданного путешествия в Тифлис и Баку… Какого черта его туда вообще понесло! — сорвался князь на фальцет…

— Спокойно, Серж, — раздался волевой голос стоявшей до этого в тени статной высокой дамы в свободном кремовом платье, почти полностью закрытом пуховым платком невероятных размеров, — мы уже говорили с тобой на эту тему и ты согласился, что оставаться на месте, не зная, кто на тебя покушался, было опасно — преступник мог повторить свою попытку… Здравствуйте, Мария Федоровна, рада видеть Вас в нашей скромной обители.

— Добрый день, Элис, — кивнула императрица супруге губернатора. — Вы про слух насчет отравления?

— Даже если это слух, действия государя все равно объяснимы. Любой нормальный человек старается покинуть место, которое может таить неясную и даже насквозь гипотетическую угрозу.

— Удивлена, — произнесла Мария Федоровна, не спуская взгляд с жены губернатора. — Я-то думала, что вы будете защищать свою сестру — Аликс и первая броситесь поносить Никки за его грубое обращение с супругой.

Елизавета Федоровна пожала плечам.

— Аликс всё время требовала от Никки мужских, решительных поступков, властных, самостоятельных решений, и вот, наконец, дождалась. На что же тут жаловаться? Или она думала, что он будет резок только с окружающими, а с ней останется по-прежнему ласковым котенком? Так не бывает. Если мальчик вырос, то во всем и везде, а не частями.

— Видимо, ваш муж — Серж — другого мнения…

Жена губернатора улыбнулась, подошла к неподвижно сидящему в кресле князю и чуть коснулась пальцами его прически.

— Серж расстроен совсем не новыми политически экзерсисами государя. Никки изволил возобновить расследование Ходынской давки и пообещал наказать виновных в ней, кто бы это ни был… Серж! Я же тебя предупреждала, что всё вернётся… Не надо было тебе вообще с ними связываться…

— С кем «с ними»? — встрепенулась императрица.

— Минни, — поморщился князь, как от лимона, — не придавайте большого значения словам Элис. Она часто выдаёт свои фантазии и чужие слухи за истину… Повторяю, Элис, Ходынка — это случайность! Трагическая, неприятная для меня случайность! И ничего более… Но я действительно расстроен… Никки объявил о недопустимости роста внешних заимствований и режиме жёсткой экономии… Предложил целый ряд мер…Но одна из них просто возмутительна…

— Я даже не представляла, что Серж интересуется экономикой, — улыбнулась Мария Федоровна, потянувшись за чаем, — и никогда не думала, что какие-либо вопросы в этой области его могут возмутить…

— Но Минни! Он объявил, что вплоть до полного расчёта с внешним долгом он замораживает бюджет императорского двора и прекращает всякое содержание членов императорской фамилии (**)

Рука императрицы зависла в воздухе и медленно вернулась в исходное положение, так и не дотянувшись до чая.

— Скандал, — тихо, почти про себя произнесла Мария Федоровна, нервно комкая материю платья… — И что, Серж, ты хочешь сказать, что это ему тоже подсказали Михайловичи?

Князь закатил глаза, сделал неопределенный жест рукой, который можно было понять «Бог его знает…» и опять уставился в одну точку куда-то за окно.

— Ну хорошо, — медленно проговорила императрица, — он прекращает выплачивать содержание императорскому дому… Но как Никки представляет себе тогда его существование?

— Он снял запрет для фамилии на любые купеческие промыслы, — фыркнул губернатор с таким видом, будто ему предложили пойти на панель, — даже представил список заводов, которые его интересуют больше всего…

— Не только заводы, — опять мягко, но настойчиво перебила мужа Елизавета Федоровна, — он говорил, и про школы и про больницы, которые он хочет видеть в каждом селе… Что же касается великокняжеского семейства, то не будем прибедняться — среди нас нет ни одного, кто завтра умрёт с голоду, зато великое множество тех, кто за свою жизнь ни разу не ударил пальцем о палец… Давайте обратим лучше внимание на то, зачем Никки начал именно со своей семьи? Вы действительно думаете, что он решил сэкономить только на великих князьях?

— Может, об этом лучше спросить у Витте? — улыбнулась Мария Федоровна.

— Ну это вряд ли получится сделать немедленно, — вздохнул Сергей Александрович, — Сергей Юльевич слёг после того, как Никки назначил в помощь к нему двух помощников — Шарапова и Мамонтова (***) с задачей провести детальную ревизию государственных финансов.

— Понятно, — улыбнувшись, зашуршала тканью платья императрица, испытывающая к Витте вполне определенную симпатию. — Я думаю, мы сможем это поправить. Ничего необратимого ведь пока не случилось, не так ли?

— Не так, — не согласился великий князь — Государь публично объявил об отмене всех недоимок по выкупным платежам для крестьян, об освобождении от всех и любых налогов тех, чей дворовой доход менее 1000 рублей в год, о 8-часовом рабочем дне… Там ещё целый список, всего не упомню…

— О запрете детского труда и равных правах для мужчин и жещин на работу и его оплату, — подсказала Елизавета Федоровна. — Как сказал государь Сержу, «Благосостояние страны, дорогой мой князь, измеряется не богатством высших классов, а достатком низших.» Это изречение, кстати, уже напечатали «Ведомости».

— Да, — фыркнул губернатор, — теперь простолюдины готовы носить царя на руках…

— Не только они, Серж, не только, — улыбнулась Елизавета Федоровна…

— А кто еще? — подняла на нее голову императрица.

— Женщины! Огромное количество жён, сестёр и дочерей самых разных семей из самых разных сословий, которые вдруг почувствовали для себя какую-то другую перспективу, кроме дома-детей-рукоделья. Они почувствовали этот пьянящий запах новых возможностей и теперь… Мария Федоровна, ну не мне же вас убеждать, что не получится у наших мужчин удержать женщину, которая что-то твердо решила… Согласны?

— Согласна! — кивнула Мария Федоровна и решительно поднялась. — Мой сын собрал вместе всех бунтовщиков и направляется к ним на встречу. И я твердо решила ехать туда же и, если надо, защитить силой оружия моего конвоя…

— Думаю, что это не потребуется, — усмехнулся губернатор, — воодушевленные речью Никки, рабочие Зубатова тоже будут там и голыми руками задушат того, кто попытается обидеть их монарха, пообещавшего 8-часовой рабочий день, больницы, школы и образование для их детей без всяких ограничений..

— Да, — дополнила мужа Елизавета Федоровна, — Никки аннулировал циркуляр Делянова (****) и объявил о казенном вспомоществовании для всех простолюдинов, желающих получить инженерное образование.

— Рабочие, охраняющие царя, — покачала головой Мария Федоровна, — Ceci est absurde. Je ne crois pas! (Это абсурд. Не верю! — фр) Едем!

–

Улица, названная в XVIII веке Моховой из-за приезжих крестьян, торгующих тут мхом, которым конопатили деревянные стены домов, в зимний солнечный январский день 1901 года гудела, как разбуженный улей. Лоточники, прижатые толпой к стенам домов, уже не предлагали свой товар, а закрыв его дерюжками и обхватив лотки руками, старались не быть затянутыми в водовороты москвичей. Извозчики, не успевшие покинуть вовремя столпотворение, слезли с облучков и держали под уздцы лошадей, прядающих ушами и нервно косящихся на людские потоки. Студенческие форменные тужурки причудливо смешивались с виц-мундирами чиновников, фуражки ижненеров — со строевыми кубанками. Настроение было приподнятое. Народ явно предвкушал зрелище.

— Нет, не проедем, — покачал головой князь Шервашидзе, вернувшись из «разведки». — Ваше Величество, может пешком попробуем? Тут всего 200 шагов.

Мария Федоровна еще раз оглядела запруженную народом улицу, кивнула и легко спустилась на мостовую.

— Только без всяких официальных церемоний! — строго шикнула она на гофмейстера, надвинув на глаза меховой капюшон.

Главная аудитория императорского университета сегодня стала свидетельницей непривычно пестрой толпы слушателей. Середину амфитеатра заняли заранее собранные тут студенты и их преподаватели — те самые зачинщики беспорядков и их общественные защитники. Некоторые были в военной форме, как раз те самые, отданные в солдаты, но изъятые и доставленные сюда высочайшим повелением. Отсюда на кафедру исходила тяжелая аура, круто замешанная на обиде, страхе и тихой ненависти. Левое крыло заполонили вездесущие курсистки и другие дамы, не обучающиеся, но явно сочувствующие этому процессу и желающие приобщиться к миру фундаментальных и прикладных наук. Тут, наоборот, атмосфера была лёгкая, весенняя, ассоциирующаяся с выразительным fleur d'orange. Справа сидела профессура, щедро разбавленная различными чиновниками, офицерами и вообще всеми, кого можно назвать «служивым сословием». На галерке видны были рабочие картузы, малахаи и изредка раздавались выражения, далёкие от академических. И напротив этого разнокалиберного и разноголосого общества, опёршись на кафедру, стоял невысокий, совсем молодой безбородый человек в полувоенном френче без знаков различия, с лицом, будто изъеденным оспинами, с интересом поглядывающий на собравшихся в зале.

Никто на него не обращал никакого внимания, принимая за местного служащего. Все ждали царя. За ожиданием обменивались последними новостями, шуточками и подначивали друг друга, стремясь спрятать за нарочитой весёлостью некоторое волнение по поводу встречи с августейшей особой. Мария Федоровна, настоявшая на своем инкогнито, с трудом протиснувшись сквозь волнующееся людское море на место, занятое для нее расторопным Шервашидзе, тоже сначала не обратила внимание на этого мужчину, пока он не повернулся, и на фоне черной грифельной доски стал отчетливо виден такой знакомый профиль….

Остолбенев от неожиданности, Мария Федоровна, не веря своим глазам, еще раз оглядела помещение в поисках положенного в таких случаях церемониального сопровождения и, не найдя его, застыла в абсолютной и глубокой прострации. Вся её жизнь, весь её императорский опыт решительно отказывался принять такую инновацию, хотя она прекрасно помнила, как её собственный муж Саша, он же — император Александр III — обожал приезжать в её родную Данию именно из-за возможности свободно побродить по тихим улочкам, не обременяя себя всем этим великодержавным эскортом, которым постоянно тяготился и старательно его избегал там, где только возможно. Да и она сама с сестрой Александрой не раз и не два сбегала из отеческого дворца в Копенгагене, чтобы, прикинувшись простой горожанкой, побродить по лавочкам и кухмистерским, послушать сплетни на рынке и прикупить какую-нибудь безделушку у лоточника… Но когда дело касалось официальных встреч, все они были на высоте положения и старались изо всех сил соответствовать понятию «символ нации» и поддерживать величие престола. А Никки сейчас, вот прямо здесь своими руками рушит всё это хрупкое здание благоговения перед монархом… Этот внешний вид… Это непривычно «голое» рябое лицо… А, ну конечно — последствия ранения… Но всё равно — ужас!..

— Господа! — около кафедры появился высокий пожилой шатен в костюме-тройке, с коротко подстриженной, но пышной бородой и аккуратно зачесанными назад уже седеющими волосами над высоким лбом. Прямые брови над голубыми глазами застыли домиком, отражая то ли смущение, то ли удивление…

— О! Министр прибыл! — зашуршали по рядам посвященные.

— Боголепов! Куда Его Величество спрятал? — выкрикнул кто-то развязно из центрального сектора.

Аудитория зашумела, раздался чей-то свист, смех. Ещё больше растерявшийся министр Боголепов затравленно глянул на императора, потом на аудиторию, вымученно улыбнулся.

— Господа, Его императорское величество просил устроить встречу без чинов, и, честно говоря, я даже не ожидал такой ажиотации… Поэтому… Ваше Величество, — обратился он к человеку во френче…

Аудитория ахнула и на какое-то время превратилась в зарисовку финальной сцены Гоголя «Ревизор». Император прокашлялся, прищурил глаза и обвел хитрым взглядом притихших подданных.

— Прошу прощения у собравшихся, что явился без доклада, — по рядам прошел сдавленный вздох и шорох, — тем более, что моя внешность после ранения еще не совсем каноническая… Но аудитория сегодня молодёжная, и я надеюсь — больше соответствую ей именно в таком виде. Времени у нас мало… Точнее — много времени потрачено непродуктивно. Поэтому буду говорить сразу о главном — о допущенных ошибках, их исправлении и сделанных выводах…

Аудитория выдохнула и зашумела. Первое замешательство от непривычного вида и еще более непривычного появления царя прошло, наступила эмоциональная разрядка. Вот ведь он — царь, стоит близко — руку протяни, в скромном кителе и с виду совсем не орёл. Говорит не громовым голосом и выглядит уж точно не страшнее декана. А ну-ка!.. Первым пришёл в движение центральный сектор «штрафников», послышались крики «Даёшь свободу!», «Долой произвол!». Кто-то затопал ногами, кто-то начал колотить кулаками по столу. Студенческая масса закусила удила, садясь на своего любимого конька шумной манифестации «за всё хорошее против всего плохого».

Император с улыбкой оглядел самозаводящиеся ряды студиозов и вдруг, заложив два пальца в рот, оглушительно свистнул… Если бы он вынул револьвер и выстрелил в потолок, эффект был бы меньше. Только что беснующаяся аудитория замерла, удивленно таращась на невиданную картину по-разбойничьи свистящего самодержца, и не где-нибудь, а в академической аудитории! Притихли не только студенты. От такого пердимонокля остолбенели все остальные уважаемые люди. Даже рабочая галёрка перестала гудеть и переругиваться.

Император оглядел «терракотовое войско» и, оставшись довольным произведенными разрушениями в стереотипах собравшихся, продолжил с нескрываемой иронией:

— Если кто-то из присутствующих сможет привести исторический пример, когда свобода и защита от произвола были добыты свистом, топотом и улюлюканьем, я буду ходатайствовать перед ректором о досрочном вручении ему диплома и немедленно предложу должность посланника в Индии — тамошние туземные жители давно изнемогают под колониальным игом британской короны …

Часть лиц растянулась в улыбках, послышались смешки, но наиболее упорные снова начали долбить пол. Император подошёл к первому ряду, прислушался к создаваемому шуму, покачал головой и вздохнул:

— Каждый выбирает свою тактику в политике, но хочу предупредить — тому, кто осуществляет её в основном под столом, становится доступной только нижняя часть человечества..

Шутку оценил и рассмеялся весь правый сектор. Слева и в центре тоже раздалось раздалось несколько смешков, выслушав которые, монарх произнёс лекторским тоном, повысив голос так, чтобы всем его было слышно:

— Вопреки мнению ученых-физиологов, их коллеги — педагоги уверены: мозг — единственный думающий орган человека, но отнюдь не единственный, принимающий решения. Они шутят: «дятел — не птичка, а состояние души». Некоторые присутствующие, очевидно, решили продемонстрировать, как эта шутка выглядит в жизни?

Центр не выдержал и грохнул от смеха. Долбёж прекратился. Самых рьяных хлопали по плечу, приговаривая: «Дятел! Ей Богу, не птичка — дятел…» «Степан! Стёпа!! Каким органом решения принимаешь? Аха-ха!..»

— Собирая вас здесь, — продолжил император, когда смех утих, — я исходил из того, что все ваши действия, включая те, что привели к столкновениям с полицией, были направлены на то, чтобы было лучше, а не на то, чтобы кому-то навредить, и надеюсь что я не ошибся…

По рядам пробежал шорох, смех и возня стихли окончательно.

— Выводы я сделал следующие. Призывать в армию в виде наказания — это ошибка. Армия — это не тюрьма и не каторга. Служба в армии — почетная обязанность, — император выделил последние слова. — Поэтому решение о призыве студентов в армию я отменяю. Тот, кто не хочет добровольно носить военную форму — может снять её немедленно…

Офицеры, сидящий на правом фланге, одобрительно зашумели. Студенческий центр сначала взорвался аплодисментами, но затем, заметив, что таким образом он невольно солидаризируется с офицерским сословием, озадаченно замолчал. Император поднялся на второй ряд центрального сектора и, оглядывая студентов, будто ища знакомые лица, продолжил:

— Так получилось, что благодаря некоторым горячим головам, университеты превращаются в настоящие арены боевых действий… Но образованные люди понимают — любые войны рано или поздно заканчиваются, и на повестке дня остаётся главный вопрос — каким будет послевоенный мир? Если конфликтующие стороны не стремятся к полному уничтожению противника, то тогда придется договариваться. Во всяком случае я — за то, чтобы договариваться! Поднимите руку, кто еще «ЗА»? — и поднял ладонь над головой, ожидающе окинув взглядом аудиторию.

Это было так неожиданно, что присутствующие остолбенели. Самодержец, предлагающий голосовать за его предложение смотрелся, как каннибал, предлагающий жертве высказать своё мнение по поводу меню предстоящего обеда. Мария Фёдоровна взглянула на сидящих в центральном секторе штрафников — там царили разброд и шатание. Ни о каком консолидированном противостоянии с тираном речь уже точно не шла. Она перевела взор на императора. Создавалось такое впечатление, что его всё происходящее совсем не напрягало. Наоборот, на лице монарха читалось почти не скрываемое удовольствие, удовлетворение и… Насмешка. Мария Федоровна могла поклясться — всё что она только что услышала и увидела — было не спонтанной импровизацией, а тщательно продуманным и, может быть, даже отрепетированным выступлением. Ее сын сознательно добивался именно такой реакции аудитории и теперь наслаждался произведенным эффектом и замешательством собравшихся. Император тем временем, не опуская руки, прошелся вдоль центрального сектора, вызывающе скользя взглядом по студенческим лицам.

— Надеюсь, что преподаватели истории объяснили присутствующим, что означала в Древней Греции поднятая рука?

Неожиданно монарх остановился, как будто зацепившись взглядом за одного из присутствующих.

— А вы лично, господин Савинков, какое приняли решение? Считаете ли возможным о чем-то договариваться или предпочитаете воевать до победного конца?

Молодой, ничем не примечательный человек с редкой бородкой и скромными усиками, еле прикрывающими нервную губу, встал со своего места и огляделся вокруг, будто искал подсказки для ответа на заданный вопрос.

— Господин Савинков, вы можете самостоятельно сформулировать свою позицию, или вам необходимо посоветоваться с товарищами из Союза борьбы за освобождение рабочего класса? — участливо спросил император.

«Давит, не дает собраться с мыслями… — прокомментировала про себя действия сына императрица. — Интересно, кто такой этот Савинков и почему именно к нему такое внимание? И этот «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» — кто это?.. Надо справиться у Трепова…»

Савинков тем временем медленно повернул голову к монарху, слегка наклонил её и, глядя исподлобья прямо ему в лицо, не говоря ни слова, медленно поднял вверх правую руку. Плотину прорвало. Аудитория зашуршала платьями, заскрипела мебелью и над головами присутствующих начали подниматься самые разные руки — пухлые и розовые, измазанные чернилами и тушью, натруженные и мозолистые… особо вызывающе смотрелись на их фоне руки в лайковых, а также им подобных перчатках тонкой, хорошо выделанной кожи, явно принадлежащие аристократическому сословию, не допускающему даже самой мысли о голосовании вместе с «чернью».

Император ещё раз оглядел аудиторию и удовлетворённо кивнул: «Ну что ж, тогда можно приступать к работе…»

Торжество процедуры голосования, заимствованной в Древней Греции, нарушил резкий фальцет:

— Товарищи! Не слушайте сатрапа! Нам не нужны подачки! Мы сами возьмём то, что принадлежит нам по праву!

Обладатель сего голоса и буйной растительности на голове, невысокий коренастый крепыш в рубахе-косоворотке, с глубокой двойной складкой над переносицей, придававшей лицу суровое выражение, с глазами, светящимися от отчаянного безрассудства, в мгновение ока взлетел на стол, потрясая в воздухе сорванным с головы картузом и глядя на монарха с вызовом обреченного.

— Стоять! — лязгнула, как затвор, команда императора, заставляя жандармов и офицеров из правого сектора, дернувшихся к студенту, застыть соляными столбами..

Мария Фёдоровна, приподнявшаяся со своего места, чтобы лучше разглядеть оратора, даже не заметила, как оказалась сидящей на стуле с непреодолимым желанием вытянуть руки по швам. «Никки-Никки! Je ne te reconnais pas! (Не узнаю тебя-фр.)», — прошептала хрупкая женщина, глядя на сына широко раскрытыми от удивления глазами.

— Раз я сам голосовал за то, чтобы разговаривать, значит будем продолжать — уже другим, опять слегка ироничным тоном, добавил император, — и считаю, что негоже прерывать собеседника, даже если он решил общаться вот таким оригинальным способом… Надеюсь, Вам удобно на столе, Егор Сергеевич? Нет-нет, не слезайте, оставайтесь! Вы достаточно героически смотритесь, чтобы быть символом борьбы с произволом… Вы ведь для этого туда залезли?

— Откуда вы меня знаете? — несколько ошарашенно, но всё равно зло и с вызовом вскрикнул студент.

— Готовился к беседе, — не отрывая глаз от горящего взгляда собеседника, произнес император, — изучал дела задержанных… Вас же сюда доставили прямо из Бутырки?

По «флёр-д-оранжевому» крылу аудитории прошла волна панических ахов — присутствие арестантов на расстоянии вытянутой руки подействовало на впечатлительных курсисток ошеломляюще.

— И не меня одного! — с вызовом выпалил студент…

— Не беспокойтесь, барышни! — проигнорировал последнюю реплику император, обращаясь к женской части. — Господин Сазонов — не злодей и опасен исключительно для органов правопорядка. Даже больше скажу — он и его товарищи вернутся из этой аудитории в свои дома, а не на тюремные нары, если только не задумают устроить прямо тут штурм Бастилии. Пообещайте, Егор Сергеевич, что будете вести себя прилично, не пугать дам, устраивая революцию в аудитории. Так и быть, можете спускаться. Продолжим разговор без митинговой риторики.

Пока Егор Сергеевич Сазонов спускался с пьедестала на грешную землю под свист и улюлюканье однокашников, Мария Федоровна мучительно искала и не находила объяснение происходящему на ее глазах действу. «Где и когда Никки научился разговаривать с толпой, с такой агрессивной, заранее настроенной против него? Кто его этому научил? Великий князь Николай Михайлович? Даже не смешно. Вон он стоит скромно, забившись в угол, с глазами нараспашку! Тут не яхт-клуб с его аккуратными тупыми приборами, тут о взгляд порезаться можно! Толпа, как зверь, чувствует, кто её боится и безжалостно расправляется с давшими слабину… А Никки — её скромный, тихий, застенчивый мальчик, чувствует себя среди этой неотёсанной публики, как рыба в воде! (*)

Мысли Марии Фёдоровны бились о стену непонимания, как волны о борт корабля. А император тем временем уже вернулся на кафедру, облокотился о нее и продолжил прерванный монолог:

— Мы вступаем в ХХ век — время узкой специализации и международного разделения труда… Но при этом есть два дела, в которых абсолютно все являются специалистами — как воспитывать детей и как управлять государством. Особенно остро это чувствуется в среде интеллигенции. Образованные люди хотят, чтобы их мнение было услышано, а потенциал — использован. Стоять на пути лавины, спускающейся с академической горы, я не собираюсь. Поэтому нахожусь тут и готов слушать и использовать. Разговор будет публичным, без всякой цензуры, с отменой всех ограничений и запретов на политические дискуссии. Итак, господа будущие политики, что вы хотите предложить и что собираетесь строить такого, за что готовы идти в тюрьму и на каторгу?

— Рай, Ваше императорское величество! — с вызовом, громко и отчётливо произнёс Сазонов. — Мы собираемся построить царство небесное на Земле! И мы уверены, что у нас получится, если нам не будут мешать!

Аудитория вздохнула, как одно большое и грузное животное.

— Рай — это хорошо, — кивнул император, — я думаю, что никто из присутствующих, включая жандармских офицеров, не отказался бы хоть немного пробыть в таком месте ещё при жизни. Я даже не буду выказывать сомнения о наличии у вас планов и чертежей, которые позволят сконструировать эдемские сады без огрехов. Но если уж мы с вами находимся в храме науки, не правильнее ли было бы попробовать организовать для начала малую модель парадиза и проверить ваши планы и расчёты на себе и на своих друзьях?

Думаю, что при наличии столь весомой части студенчества, ищущей, бушующей, недовольной своим нынешним положением и уверенной, что они-то знают лучше, как управлять своим миром и вообще всей планетой, как следить за порядком, как налаживать свою жизнь. Ну что ж, думаю, мы сможем им помочь проявить себя, не конфликтуя с полицией. Для этой цели я предлагаю за чертой города образовать университетские самоуправляемые поселения по образцу американских кампусов (**), где организация быта, поддержание порядка и даже разрешение конфликтов будут отданы в полное распоряжение студенческих ассоциаций. Вот поживёте отдельно от строгих нянь — потренируетесь друг на друге, как строить общество Светлого будущего, а потом с приобретенным опытом — добро пожаловать во взрослую жизнь. Уверен, что ваш опыт будет учтен и востребован. Вход государственной полиции в кампусы будет разрешен только по приглашению самого университета… Но это ещё не всё!..

Император поднялся по ступенькам, подошёл вплотную к Сазонову, ещё раз внимательно заглянул снизу вверх в глаза, как будто размышляя, продолжать задуманное или нет, затем тронул его за рукав косоворотки и спросил:

— Готовы ли Вы, товарищ революционер, бороться с произволом не на словах, а не деле, показывая личный пример, как это надо делать?

— Естественно! — с готовностью ответил студент, судорожно ища и не находя никакого подвоха.

— Это прекрасно, — кивнул император. — В таком случае поручаю Вам набрать среди студентов, пострадавших от произвола полиции, отряд добровольцев, которые готовы будут личным примером показать, как надо наводить порядок на улицах, чтобы при этом уже никто не ни о чего не пострадал. Вас экипируют также, как и всех остальных жандармов и предоставят возможность продемонстрировать пример лояльного и уважительного отношения к нарушителям общественного порядка. Причем не только на улице.

Вам будет предоставлена возможность поддерживать порядок также в местах заключения, где вы также сможете продемонстрировать, как выглядит образец государственного служащего, которому чужд произвол и он уважает достоинство заключенных. Естественно, за вами будут наблюдать и ход эксперимента будут тщательно протоколировать и описывать как представители жандармского управления, так и ученые университета. О вашей работе будет разрешено свободно писать отечественным журналистам… По результатам передового опыта будут внесены изменения в соответствующие устава и положения. Согласны?

Сазонов молча кивнул и сглотнул несуществующую слюну. Во рту было сухо, как в Сахаре. Язык, казалось, сейчас поцарапает губы. Студенту чудилось, что его физически разрывает на части, где одна половина — революционная — требовала гордо отказываться от любой сделки с самодержавной властью, а вторая — консервативная — настойчиво поясняла, почему этого делать не стоит. Отказаться — значит сразу и навсегда потерять не только свое, но и лицо всего революционного движения, неотъемлемой частью которого Сазонов себя считал. Надеть форму тюремщика — это, конечно, некомильфо, но прослыть балаболом, сотрясающим воздух и пасующим перед реальным вызовом — гораздо хуже.

Непривычную, почти наркотическую ломку, испытывал не только Сазонов. Студенческая аудитория в мгновение ока закипела и забулькала. В крутом императорском бульоне беспощадно варились студенческие мозги, не способные вырваться из привычного дискретного состояния — «мы — хорошие, но бесправные», «они — злые и тупые, но облеченные властью».

«А они ведь очень боятся оказаться на месте, которое им предлагает Никки… Даже понарошку, — подумала Мария Фёдоровна. — А сам Никки догадывается… Нет, он точно знает, чем закончатся эти эксперименты. Откуда он знает? Боже! Когда же закончится эта бесконечная аудиенция и я смогу, наконец, задать сыну вопросы, которые уже нет никаких сил носить в себе?»

Но это был не конец. Император снова вернулся на кафедру…

Ну, что господа бунтовщики, возможность построить рай на земле у вас теперь имеется, показать свои личным примером, как надо работать полиции я вам предоставил, а вы, в свою очередь, обещайте не бузить в городе до совершеннолетия, то есть до получения диплома. Договорились? Заканчивая своё выступление, объявляю амнистию всем задержанным, арестованным, исключенным и предлагаю считать конфликт исчерпанным… Кто «За»?

Собравшиеся в аудитории дружно подняли правую руку, потом поднялись сами и, не сговариваясь, грянули «Боже, царя храни!». Мария Фёдоровна, чувствуя, как ее тоже захлёстывают эмоции, выглянула из-за спин вставших со своих мест мужчин, увидев уже не обиженные и злые, а воодушевленные и даже экзальтированные лица, перевела взгляд на кафедру… и с удивлением обнаружила, как неприятно императору слушать стандартные славословия в его честь, как неуютно он себя чувствует, как морщится и нетерпеливо поглядывает на часы, ожидая, когда же это, наконец, кончится…

«Весьма странно, — подумала про себя Мария Фёдоровна. — Он всегда так благоговейно относился к государственному гимну… Надо обязательно спросить, что изменилось?» Хотя она уже прекрасно видела и понимала, что изменилось всё.

–

(*) Конечно же студенты — публика вполне интеллигентная и воспитанная, хоть и дерзкая. Однако с точки зрения дамы, привыкшей к благоговейному отношению и утонченному дворцовому обхождению — однозначно быдло-с…

(***) Впервые кампусом назвали территорию Принстонского университета ещё в XVIII веке.

—

Мария Фёдоровна опоздала всего на полминуты. Пока спускалась вниз, пока адъютанты растолкали студенческую толпу и обеспечили проход, император уже уехал, оставив за себя молодого, щеголеватого ротмистра-кавказца.

— Статс-секретарь Ратиев к Вашим услугам, Ваше Императорское Величество, — учтиво поклонился красавец-кавалерист. — Государь просил извиниться, что не может ждать ни секунды — он уже опаздывает на встречу с духовенством и просил сопроводить Вас туда.

Вдовствующая императрица, находящаяся еще под впечатлением словесной схватки сына с мятежным студенчеством, недовольно поджала губы, но не желая прилюдно демонстрировать свои эмоции, коротким кивком выразила согласие и молча направилась вслед за офицером. В Грановитую палату, где проходила встреча с духовенством, они пришли очень даже вовремя — дискуссия была в самом разгаре. Это было видно по лицу обер-прокурора Победоносцева, являвшего собой готовую иллюстрацию к книге «Апокалипсис», и по назидательному тону императора, который не спеша, обстоятельно выговаривал глуховатым голосом:

— Нет у нас религии старшей и младшей, руководящей и подчиненной, правильной и неправильной. Есть полезные для Отечества и вредные, причем не сами по себе, а из-за конкретных людей, с которыми нужно уметь работать… Сегодня я собрал именно вас, а не догматы и обращаюсь к вам, а не к пергаментным свиткам и преданиям старины глубокой… Ни народная память о героях, ни покрытые пылью скрижали никому не дают ни малейшего основания для привилегий. Кичиться верой предков или собственным происхождением — это совсем для скорбных умом. Поэтому прекратите немедленно рассказывать нам о «праве первой ночи» для правильно верующих и уж тем более пытаться обосновывать это право какими-то историческими ссылками, а то мы там вместе в них покопаемся и сравним, как креститесь вы и как крестились Андрей Первозванный и Сергий Радонежский. Тогда для вас начнётся совершенно другое богоискательство…

— Но Ваше Величество, — отчаянно сопротивлялся отчитываемый, — заботясь исключительно о крепости престола, я надеялся, что имею право требовать…

— Меня вообще возмущают тот, — перебил чиновника император, — кто требует от других того, что должен в первую очередь требовать от себя…

Красный, как рак, Победоносцев, выслушав последнюю реплику и будучи возмущен до глубины души публичной поркой, попытался бессловесно и гордо, хоть и с трясущейся нижней губой, покинуть зал, но был остановлен тихой командой с уже знакомым Марии Федоровне металлом в голосе:

— Стоять! Сидеть!

Оберпрокурор рухнул в кресло, как подкошенный.

— Дайте господину Победоносцеву воды, — уже другим, бесцветным тоном произнёс император, — и «Священное Писание» — пусть освежит свои знания о гордыне, а мы продолжим. Итак..

— Что тут произошло? — шепотом осведомилась Мария Федоровна у стоящего прямо у входа клирика из свиты Петербургского митрополита и только потом удивилась тому, что происходит и что она сама делает… Она, мать императора, тихо и скромно стоит у входа и при ее появлении не прекращается заседание, не встают и не склоняются в почтении присутствующие. Внимание направлено только туда, где находится её сын, приковано к тому, что и как он говорит. Все остальное — не важно. Мало того, она тоже уже незаметно приняла эти новые правила и шепчется в уголке, как простая горничная с какой-то прислугой. I’mprobablement! (невероятно — фр.)

— Господин обер-прокурор пытался воспротивиться совместному совещанию государя с представителями Синода, иудеями, магометанами и староверами. И вот как неудобно вышло, — шёпотом ответил клирик и опять обратился в слух.

— Религиозные перегородки до неба не достают! — сухо, как сучок сломал, произнёс император, — не считаю нужным воздвигать таковые и на земле.

Монарх подошёл ближе к притихшим рядам приглашенных, ловя на себе внимательные взгляды — настороженные, недоверчивые, ироничные, выжидающие..

— Объявляю о равноправии всех религий, кроме тех, которые призывают к унижению и уничтожению иноверцев, — слова падали в уши присутствующих весомо и размеренно. — Светская власть отныне не будет вмешиваться в церковные дела, толковать и даже комментировать догматы веры, однако потребует от всех без исключения конфессий способствовать объединению верующих в политическую нацию.

Император согнул руку в локте, продемонстрировав растопыренную пятерню.

— Вот как у нас выглядят сегодня конфессии империи! Такой конструкцией ни дом построить, ни врага ударить! А вот какой вид они должны иметь! — пальцы сжались в кулак, согнутая в локте рука поднялась вверх и с силой опустилась на столешницу. С грохотом и звоном подпрыгнули столовые приборы, а вместе с ними — все гости, не ожидавшие такой наглядной демонстрации единения нации. — А теперь скажите, — опять поднял вверх руку со сжатым кулаком монарх, — какой палец в этом кулаке главный? О каком надо заботиться и лелеять, а какой можно держать в чёрном теле? — тяжело вздохнув, император упёрся кулаками в стол, а взглядом — в священников. — Для меня лично все мои пальцы одинаково дороги, я не хочу какой-то из них отрезать, чтобы другому было больше места. Считаю, что право на существование имеют все и, чтобы выжить, должны быть один за всех и все за одного. И вы мне в этом будете помогать. А если не будете, то ваше место займут другие и я буду договариваться уже с ними.

— Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь, — поднялся с места первенствующий член Святейшего Синода митрополи?т Анто?ний. — Можете не сомневаться, православная церковь всегда стояла и будет всецело стоять на страже интересов престола, будучи незыблемым столпом самодержавия. Пользуясь милостивым дозволением Вашего Величества, коим я не злоупотреблял и впредь не намереваюсь, я все же осмеливаюсь приступить к изготовлению двух записок: о недостатках церковных законопроектов и о способах созыва Церковного Собора — каковые записки желал бы представить Вашему Величеству. Всё это поможет укрепить веру и поддержать в подданных любовь к божьему помазаннику.

Мария Фёдоровна, поддержкой и покровительством которой пользовался митрополит, с тревогой отметила, какая тень пробежала по лицу монарха во время произнесения этой выспренной речи, как оно окаменело и колючими сделались глаза. «Не то, отец Антоний, совсем не то ждал от тебя мой сын», — с горечью подумала императрица, закусив губу от предчувствия скорой грозы.

— К сожалению, — император тяжело распрямился, достал из кармана трубку и начал дирижировать ею в такт своим словам, — его высокопреосвященство понял поставленную задачу, как чисто бюрократическую, а это неправильно. Ничего, мы его поправим. А чтобы не было непонимания в дальнейшем, я скажу, чем наше совещание должно закончиться….

Император сделал несколько шагов вдоль рядов собравшихся, как будто собираясь с мыслями и всё больше бледнея.

— Оно должно завершиться подписанием меморандума о взаимном уважении и взаимопомощи всех конфессий империи, с объявлением о прекращения внутренних распрей, если таковые имеются. Для того, чтобы этот документ не остался пустой декларацией, представители каждой конфессии составят список действий и заявлений, которые они считают неприемлемыми и оскорбительными, а представители остальных конфессий дадут письменное обязательство воздерживаться сами и удерживать единоверцев от указанных действий и заявлений. Вторым обязательным условием окончания совещания является учреждение Российской духовной академии с числом факультетов, равных числу конфессий и набором единых предметов для всех факультетов, необходимых для единообразного понимания отечественной истории и текущих задач, стоящих перед государством, а значит перед каждой конфессией отдельно…

Император обвел взглядом притихшее духовенство, молча внемлющее его словам. К горлу подступала тошнота и на лбу проступил холодный пот. Энергии, без остатка потраченной на студентов, сейчас катастрофически не хватало. А духовники сидели с опущенными головами и на последние слова вообще никак не реагировали. «Ах вы, засранцы!» — подумал он зло, почувствовав в этой гробовой тишине эхо русской поговорки «Мели, Емеля, — твоя неделя!».

— Никто из присутствующих не покинет Кремль, пока эти документы не будут подписаны, — тихо, но твёрдо добавил монарх, — и это еще не всё! Реформы ожидают монастыри! Все до единого… Они будут включены в единую систему государственной безопасности, как учебные, исследовательские и производственные заведения, профиль и характер деятельности которых представляют государственную тайну. Таким образом мы расширим понятие «таинство» некоторыми светскими задачами. Впрочем, это касается не только монастырей и не только православия. Каждой религиозной организации найдётся применение в народном хозяйстве. И только в этом случае конфессия может претендовать на казенное вспомоществование. Тунеядцы и нахлебники нам не нужны. Государство в его нынешнем состоянии их просто не потянет.

Духовенство при последних словах зашевелилось и начало переглядываться: члены Синода — недоуменно, староверы — торжествующе, мусульмане — растерянно, иудеи — с чисто одесской иронией.

— Конечно, я понимаю, что тема межконфессионального взаимодействия и сотрудничества не так популярна, как вопросы противостояния, подсиживания и интриг, — продолжал император. На его лице появилась какая-то подозрительная улыбка, больше похожая на судорогу. — Но время нынче другое и оно диктует новые требования, им придется соответствовать. Могу вам помочь, назначив координатором этой громадной работы человека, достаточно авторитетного и не связанного обязательствами по отношению к какой-либо конфессии. Мне лично идеальной кандидатурой на эту беспокойную должность видится присутствующий здесь Лев Николаевич Толстой, которого Священный Синод недавно освободил от обязательств перед церковью, не так ли, господин обер-прокурор? Вопросы есть?

Вопросов не было. Присутствовало нечто другое. Вдовствующая императрица, по-женски чутко реагирующая на поведение и настроение окружающих людей, спинным мозгом почувствовала, что её сын только что приобрел несколько врагов, достаточно влиятельных и опытных в дворцовых интригах, сделав ещё один шаг к собственной трагедии. «Он, наверно, просто не понимает. Надо ему объяснить! — подумала Мария Федоровна и решительно шагнула вперёд.

Как пошатнулись стены Грановитой палаты, император еще помнил, а вот как они слились с потолком и превратились в одно целое — уже нет. Уходящее сознание взбрыкнуло, оставив после себя жгучую досаду «Как же не вовремя!» и погрузилось в вязкий и липкий мрак небытия…

Светало мучительно долго. Ночную сплошную черноту сначала прорезали темно-синие полосы, постепенно превратившиеся в плотную, молочного цвета пелену, в которой угадывался нестерпимо знакомый женский силуэт… Серая шерстяная чоха поверх ослепительно белой ахалуки свободно падала до пят, скрывая фигуру настолько, что казалось, женщина не идет, а парит над землей. Самодельная бархатная чихти-копи, такая знакомая императору с детства, покрытая чёрным плотным мандили, как строгий оклад, оттеняла лицо с живыми умными глазами, упрямым подбородком и плотно сжатыми губами…

— Мама? — удивился император. — Что ты здесь делаешь?

Кеке склонилась над сыном и стала что-то быстро, но неразборчиво говорить по-грузински…

— Мама! — поморщился император, — мы в России и должны говорить по-русски. Товарищи нас не поймут, а это нехорошо… неправильно…

— Как скажешь, — тихо, почти шепотом промолвила она и положила руку на лоб сыну.

Мягкая прохлада, идущая от тонких пальцев, рыбкой скользнула в глубину сознания, остужая кипящий мозг и возвращая ему способность критически воспринимать окружающую обстановку. Император очнулся лежащим на длинной лавке Грановитой палаты, сохранившейся, наверно, еще со времен Ивана Грозного, а его голова покоилась на коленях крошечной женщины, живыми умными глазами, упрямым подбородком и плотно сжатыми губами так похожую на маму Сосо — Кеке…

Мария Федоровна, шагнув к императору, первой заметила в его поведении что-то неладное, однако при всём желании, никак не успевала подхватить стремительно рухнувшее на пол тело. Зато с этим делом умело справились выросшие, как из-под земли, дружинники-африканеры, постоянно находящиеся рядом с монархом еще в Ликанском дворце и осведомлённые о таких неприятных последствиях контузии, проявляющихся в моменты крайнего утомления.

Бережно уложив монарха на скамейку, головой на колени императрицы, которая категорически на этом настояла, выпроводив в мгновение ока участников совещания, дружинники оперативно доставили доктора, тут же принявшегося смешивать какие-то порошки и хлопотать возле больного.

— Nikki, qu'est-ce que tu te fais! (Никки, что же ты делаешь с собой— фр.) — торопливо шептала Мария Федоровна, касаясь дрожащей рукой лица императора, испещренного мелкими, уже почти зажившими шрамами, — Vous n'avez pas le droit de vous comporter ainsi, monsieur! (Вы не имеете права так себя вести, монсеньор! — фр.)

Все её домашние заготовки, все приготовленные слова и наставления, которыми она собиралась встретить императора, вдруг разбились о пол Грановитой палаты и разлетелись в мельчайшие осколки вместе с падающим телом сына. Материнский инстинкт, который она уже стала забывать, вдруг взбрыкнул с такой решительностью, что в голове и на языке не осталось ни единой мысли, кроме той, что приходит на ум маме при виде ребенка, споткнувшегося, упавшего и требующего жалости и поддержки.

И вот на её коленях, как когда-то давно, лежала голова её Никки. Она с удивлением и ужасом прикасалась к его вискам, уже обильно посеребренным сединой и уже не хотела ничего — ни объяснений по поводу отставки всей свиты, ни обоснования скандальных назначений, из-за которых уже не один день колобродит весь Петербург, ни рассказа о более чем странном путешествии на Кавказ, когда он остался жив лишь по счастливой случайности. Остался — и слава Богу!

— Ваше Императорское Величество, он Вас не слышит, — участливо проворковал доктор, не отрываясь от своей работы.

В это время веки императора задрожали, лицо чуть порозовело и глухим грудным голосом, как будто преодолевая невидимое сопротивление, он выдавил из себя, поморщившись от напряжения и почти не разжимая губ:

— Мама! Мы в России и должны говорить по-русски. Товарищи нас не поймут, а это нехорошо… неправильно…

— Как скажешь, — тихо, почти шепотом промолвила вдовствующая императрица и положила свою тонкую руку на лоб сыну.

— Вот так, сейчас будет лучше… — закончил доктор свои шаманские манипуляции, сунув под нос царя какую-то вонючую дрянь, пахнущую настолько омерзительно, что воскресла бы даже дохлая мышь. Рыкнув, как раненый лев, император дернул головой и окончательно открыл глаза, безумно ими вращая и пытаясь определить, где он находится и что с ним происходит?

— Ваше Императорское Величество! — взял ситуацию в свои руки доктор, — только не вставать! Как минимум до завтра — строгий постельный режим! А лучше — до конца месяца! Не напрягаться! Не волноваться! Как можно меньше разговаривать….

— Доктор, — ещё слабым голосом император остановил поток врачебных указаний, — скажите, а моргать и свистеть разрешается?

Мария Фёдоровна, не выдержав, прыснула в кулачок. Доктор, слегка зависший после такого вопроса, тоже расплылся в улыбке.

— А вот это хорошо, Ваше Императорское Величество! Способность шутить — верный признак выздоровления… хотя, — погладил он задумчиво окладистую бороду, — в моей практике было и совсем наоборот…

Теперь уже грохнули от смеха все. Стресс требовал выхода и нашёл его в самой незамысловатой шутке и бытовом казусе. Мария Федоровна, всё ещё державшая на коленях голову своей силой, с удовлетворением заметила, как разгладилась жесткая складка над переносицей, поползли вверх брови. Всё лицо императора, до этого словно окаменевшее, снова приобрело знакомые беспечные черты её первенца Никки.

— Тебе уже лучше? — заглянула к сыну Мария Федоровна, когда всё успокоилось, все приглашенные разошлись, а монарх был успешно перемещен в помещение, более подходящее для отдыха и лечения.

Император, полусидя в подушках, молча кивнул и положил на одеяло бумаги. Такая же солидная стопка высилась на прикроватной тумбочке.

— Опять работаешь? — с укоризной произнесла Мария Федоровна, с удовлетворением отметив про себя, что такая работоспособность и тяга заниматься делами её не раздражает, а наоборот — радует, — а ведь доктор предупреждал!..

— А я шёпотом, — коротко улыбнулся император, вызвав аналогичную реакцию вдовствующей императрицы.

— Никки, я тоже обещаю тихо и кратко, — мягко, но решительно произнесла она, присаживаясь на софу в ногах сына, — но мне обязательно надо с тобой поговорить. Я рада, что ты наконец-то решил всерьез заняться государственными делами. Но мне кажется, ты делаешь трагические ошибки, они накапливаются и могут аннулировать все твои добрые помыслы и принести только вред как тебе лично, так и государству в целом.

Император вздохнул, собрал разложенные по покрывалу документы, исподлобья поглядывая на императрицу и решая про себя, какую тактику избрать — иронично игривую, сводящую всё в шутку, или предельно серьёзную, предусматривающую в результате вербовку собеседника.

— Слушаю, — произнес он наконец, подняв глаза.

— Ты очень изменился, Никки, — с тревогой в голосе подалась вперед Мария Федоровна, — у тебя сейчас совсем чужие глаза — холодные и колючие. У них даже цвет сейчас другой… И твой голос… походка…

— Последствия контузии, — уже без всякой улыбки в голосе пожал плечами император, — врачи говорят, что всё должно восстановиться… Но это вряд ли можно считать угрозой для престола, не так ли?

— Вот сейчас опять, — наклонила голову императрица, — ты всё время перехватываешь инициативу в разговоре. Раньше ты молча выслушивал собеседника, а теперь давишь, жёстко навязываешь свою тактику…

— Просто в один момент я понял, что старая тактика опасна для жизни, — попытался отшутиться император, но это у него получилось неудачно, — так о чем мы будем говорить?

— Ну хотя бы о твоих знаках внимания иноверцам в присутствии практически всего Синода. А это ведь самая верная и надёжная опора трона. Ты слышал, что говорил митрополит Антоний? Я же видела, что ты хотел ему что-то ответить…Что?

— Я хотел напомнить митрополиту слова Иоанна Златоуста, — прямо глядя на Марию Федоровну, тихо произнес император, — «Иисус сказал ему: истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня…»

Вдовствующая императрица почувствовала, что у нее от возмущения перехватывает дыхание.

— Тебе известно что-то, что компрометирует отца Антония?

«Конечно! — хотелось крикнуть императору. — Иуды, они и лицедеи! Не Синод, а инвалидная команда! Сами священники, тот же протопресвитер Георгий Шавельский, криком кричали об этом: «Беспримерно убогий по своему составу митрополитет в известном отношении характеризовал состояние всей нашей иерархии». Знала бы эта наивная женщина, что члены Синода фактически признали революционную власть ещё до отречения Николая Второго. Хотя бы промолчали, так нет, разрешились специальным воззванием «Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни…»

— Скажем так… — сказал он вслух. — Мне известно что-то, что компрометирует весь Синод, хотя их слабо извиняет другое библейское изречение: «они не ведают, что творят…»

— Никки, — собравшись с духом, решительно перешла в наступление Мария Федоровна, — Синод ты считаешь нелояльным и не считаешь его своей опорой, а этот омужичившийся бунтарь граф Толстой, он лучше? Почему?

— Потому что опереться можно только на то, что сопротивляется, матушка! А Синод — это кисель… болото…

— Что же сделало наше духовенство, чтобы ты бросал в них такие камни?

— Не сделало! — акцентировал император. — Оно не сделало, не делает и что самое печальное — даже не собирается делать главного! Оно не сплотило общество в единый организм. Не создало нацию единомышленников. Наоборот — духовенство способствует углублению раскола между подданными, принадлежащими к разным конфессиям. Российская империя сегодня — это несколько слабо связанных и плохо знакомых друг с другом цивилизаций, существующих в разных, редко пересекающихся мирах. Такая конструкция — лакомая добыча для хищников, хорошо подготовленных, циничных, нацеленных на результат и очень, очень жадных…

— Ты говоришь про Пруссию?

Император снисходительно улыбнулся. Бедная датская принцесса, родившаяся еще в то время, когда живо было рыцарское отношение к врагам и вопросы геополитики решали монархи. Рассказать бы ей, кто будет заказывать музыку на полях сражений в ХХ веке и что такое война на уничтожение — так ведь не поверит! Мимика императора не осталась без внимания. Мария Федоровна нахмурилась и сказала максимально строгим тоном:

— Никки, прекрати говорить загадками и уж тем более так снисходительно покровительственно улыбаться!

— Это загадки только для тех, кто не хочет видеть или смотрит в другую сторону, — мягко, хоть и с нажимом, сказал император. — Из-за введения золотого рубля за последние десять лет Россию накрепко скрутили кабальные кредиты, по которым мы уже сейчас заплатили больше, чем разгромленная Франция заплатила Германии. Ежегодно из нашего бюджета изымается сто миллионов золотых рублей, а будет ещё больше. Эти платежи — острый нож в спине страны! И деньги идут даже не другим государствам, а в частные банки. Российскими деньгами банки кредитуют Японию и натравливают ее на нас. А когда натравят, то окажется, что воевать мы будем не с микадо. Японское там будет только пушечное мясо. А все остальное уже сейчас является собственностью английских и американских финансистов… Даже это не самое печальное. Отдельно с Японией и с банкирами справиться можно. Но нам противостоит консолидированный международный пул банков, правительств и надгосударственных транснациональных организаций, пользующийся поддержкой населения. Нет, конечно, там внутри тлеет множество конфликтов, но когда дело касается противостояния с нами, их единодушию и сплоченности можно позавидовать. Так что война с Японией на самом деле будет войной с Британией и США при молчаливом нейтралитете Германии и Франции. Да и этот нейтралитет очень относительный. Как только Россия ослабеет, и Германия, и Франция с удовольствием начнут рвать её на части. Франция в прошлом веке дважды вторгалась в Россию. Германии и вовсе деваться некуда — её будут толкать расширяться только на Восток. А теперь возвращаюсь к вопросу — что у нас? Мы имеем страну, где каждое сословие живет своей жизнью, ничего не знает и не хочет знать про других. Они даже говорят на разных языках! Что мы знаем про крестьян? Как они выживают? Вы в курсе, что у нас 80 млн подданных живут натуральным хозяйством и полностью исключены из товарного оборота? Рядом с нами — вот буквально за дверью — население, равное по численности всем подданным Германии и Франции вместе взятым, не имеющее ни гроша в кармане! Что нас с ним связывает? Назовите хоть одну причину, которая заставила бы этих людей идти умирать за Отечество, относящееся к ним хуже, чем мачеха? Еще один важный момент: а что связывает сегодня наших иудеев, староверов и буддистов, если каждая конфессия для другой — terra incognita! У нас в регулярной армии нижних чинов, признающих себя мусульманами — 38 тысяч, из них офицеров — 269 человек. Что мы вообще знаем про них? Что их беспокоит и пугает? Что они ожидают и о чем мечтают? Что им говорят их муллы? Кто и где учит самих мулл? У нас есть ответ хотя бы на один из этих вопросов? А что делает Синод? Он пишет записки о реформе богослужения! Зачем этот Синод нужен крестьянам? Зачем он нужен мусульманам, иудеям, католикам и лютеранам? Зачем он нужен мне и Отечеству?

Комната погрузилась в молчание. Слышно было, как тикают часы, а где-то за дверями продолжает кипеть жизнь. Здесь, возле постели императора, время как будто остановилось.

— Никки, откуда ты всё это знаешь? — тихо спросила Мария Фёдоровна, — тебя этому никто не учил. У тебя не было вокруг ни единого советника, способного к такому анализу. Где ты взял эту информацию?

— Скажем так — приснилась..

— Это, наверно, был очень глубокий сон.

— Весьма. Но как видите, продуктивный…

— Хорошо. Я поняла, что ты не хочешь говорить мне правду. Но тогда что ты знаешь еще, чтобы я могла убедиться, что ты меня не обманываешь и не мистифицируешь?

Теперь надолго задумался император. Разговор требовалось закончить так, чтобы концовку беседы оставить за собой и к следующей встрече не требовалось опять мучительно воевать за инициативу. Но что такое можно сказать этой маленькой упрямой женщине, чтобы она хотя бы на время не приставала со своими наивными вопросами, но и прямо отсюда не бросилась на поиски другого, особого лекаря для своего сына, — специалиста по душевным болезням…

— А Вы уверены, матушка, что хотите знать то, что знаю я?

Не произнося ни слова, императрица кивнула и застыла в ожидании.

— Послезавтра умрёт королева Виктория, и где-то в конце месяца — Джузеппе Верди, — сухо сказал император, опять взяв в руки отложенные документы.

Вдовствующая императрица, ни слова не говоря, встала с софы и, глядя перед собой в пол, вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь..

— Кажется, не поверила, — с сожалением резюмировал император.

— Одно из народных названий января — просинец — напоминает, что в эту пору день прибывает, чаще показывается солнышко в небесной синеве. Старики говорили: «Январь на порог — прибыло дня на воробьиный скок». Вьюжный месяц — к ненастью летом. Вот, например, сегодня 21 января — День Емельяна Зимнего. Если на Емельяна ветер, как сейчас, дует с юга, то лето будет с грозовыми дождями, — не спеша и с расстановкой втолковывал тоном наставника своему молодому спутнику респектабельный, богато одетый аристократ в длинной двубортной шубе, крытой черным кастором, с шалевым отложным воротником. Впрочем, воротник сейчас был поднят до носа — зимний ветер поддувал решительно. — Жорж, да вы меня совсем не слушаете? — наигранно возмутился наставник, прервав своё повествование о народных приметах, остановившись, повернувшись лицом к собеседнику и уткнувшись тростью в носок его сапога.

— Простите, Ваше Сиятельство, но у меня совсем нет настроения к изучению фольклора, — нервно, хотя и максимально учтиво, с лёгким поклоном ответствовал молодой человек, одетый в новенький, излишне изящный для такой погоды, мундир гвардейского офицера. — Я не понимаю нашего бездействия! Мы уже имели четыре прекрасных возможности избавить Отечество от узурпатора, но вы так и не дали команду. А теперь вообще отменили акцию! Как это понимать?

— В вас сейчас говорит охотник, а не политик, юноша, — скрипучим тоном ответил тот, кого назвали «Ваше Сиятельство». — И вы совсем забыли, что устранение узурпатора — это не цель, а средство! Ещё месяц назад оно было годным и ведущим прямиком к известной Вам цели, поэтому мы активировали все наши возможности… но сейчас, — он покачал головой и не спеша двинулся по аллее..

Гвардеец задержался на секунду, переваривая услышанное, и зашагал следом, поскальзываясь на плотно утоптанном снегу и чертыхаясь.

— Что изменилось? — капризно забубнил он. — Мы все те же, он всё тот же, почему мы, уже потеряв столько своих людей, не можем довести начатое до конца? Неужели всё зря? Неужели все жертвы напрасны?

— Учитесь держать себя в руках, — несколько раздраженно, но всё же снисходительно ответил ему Сиятельство. — Смерть властолюбца сегодня, после объявленных реформ, сделают его народным героем. А нам не нужны герои! Надобно совершенно другое — чтобы от него отвернулись все, включая самых близких и преданных, чтобы его смерть была встречена равнодушно и даже радостно. Только в этом случае мы можем рассчитывать на успех.

— И сколько нам ждать? — с вызовом и надрывом почти выкрикнул гвардеец.

— Думаю, что недолго… Он так широко размахнулся и резко взлетел, что теперь вполне самостоятельно и даже без нашей помощи может свернуть себе шею. Он поставил перед собой абсолютно невыполнимые задачи и имел глупость объявить о них публично. В этих условиях самая верная тактика — скрупулёзное выполнение желаний и распоряжений, каждое из которых будет только усугублять его безвыходное положение. И вот когда он доведет империю до бунта и войны всех против всех, вот тогда мы и скажем своё веское слово. А пока — не будет более рьяных и усердных исполнителей воли государя, чем мы с тобой. Не будем мешать человеку прыгать в пропасть!

Аристократ остановился, почувствовав, что снег перестал скрипеть за его спиной. Гвардеец стоял в пяти шагах, насупившись, всем своим видом демонстрируя недовольство услышанным.

— Вам не хватает запаха пороха и звона сабель? — участливо спросил офицера наставник.

— Не вы ли мне говорили, что наша борьба святая и с нами Бог? Так не лучше ли одним ударом покончить с этим делом, чем разводить сомнительные политесы?

— Учитесь внимательно слушать и понимать Высшие силы, Жорж! Одному Бог даёт крылья, а другому — пинок под зад. И вроде как оба летят, но какие разные ощущения и перспективы! А если Вам ближе армейские порядки, то скажу проще: потрудитесь выполнять приказы, а не обсуждать их!

Офицер картинно прищёлкнул каблуками и взял под козырёк.

— И какие будут распоряжения?

— Отправляйтесь в Москву! Служить! И не хныкать!..