Глава 3

Егор проснулся от гудка паровоза. Он открыл глаза и увидел, как вереница саней, на одной из которых везли его и раненого Фарафонова, огибает позицию зенитчиков, умело замаскированную специальной сетью и отгороженную стеной плотно утрамбованного снега, из-за которого выглядывали зачехленные стволы крупнокалиберных пулеметов ДШК. За ними виднелись закопченные трубы, оставшиеся как напоминание о том, что здесь еще недавно стояла деревня, бурлила жизнь, звучал детский смех, гуляла домашняя птица, паслись коровы и козы. Точно так же выглядела и его родная деревня, оставшаяся пепелищем после подлого и разорительного налета фашистских стервятников.

По очертаниям местности: широкой поляне, опускавшейся к пригорку, за которым начиналась полоска леса, граничащего с проходящей железной дорогой, по колхозному скотному двору, расположившемуся на пологом склоне широкого холма, Егор узнал окрестности этого поселка. Потянулись занесенные снегом низенькие оградки деревенских садов, остался позади почерневший от времени колодец, украшенный шапкой снега, появились знакомые с детства, когда-то крытые соломой сельские домики, от которых сейчас остались лишь обугленные стены да почерневшие кирпичные остовы печей.

Ему стало больно на душе. Хотелось заплакать. Ком подступил к горлу. Здесь когда-то, до войны, жили его дальние родственники, к которым он всегда заезжал по пути из техникума, следуя с железнодорожной станции в свою деревню. Здесь его всегда радушно встречали, угощая целой кружкой теплого коровьего молока. На колени к Егору обязательно садилась одна из маленьких девочек – внучек пожилых хозяев дома, трудолюбивых крестьян, которыми славились эти места. Гостя начинали расспрашивать о житье в городе, о новостях. Потом разговоры заходили о ведении домашнего хозяйства, об урожае, о мелких напастях, случавшихся в деревенской жизни. Заканчивали разговор, как правило, передачей поклонов родителям с непременными пожеланиями здоровья и долголетия и обязательным в таких случаях приглашением в гости.

Иногда, когда в пути его заставал дождь, Егору доводилось ночевать у здешней родни. Тогда его клали на полати, ближе к теплой печи, где обычно спали старшие дети. И он засыпал, полный спокойствия и умиротворения, забыв обо всех заботах. Утром его будили позже всех, давая возможность хоть немного выспаться, зная наперед, что он будет этого лишен дома, где строгий отец непременно погонит парня с первыми петухами на работы. А председатель колхоза, узнав о возвращении Егора домой, поспешит пополнить им какую-нибудь из бригад, остро нуждающихся в рабочих руках.

Он знал это, но никогда не злоупотреблял гостеприимством родни. Старался встать утром вместе со всеми и непременно помочь по хозяйству, хотя бы немного – дрова поднести, воды подать. Лишь бы не быть обузой и всегда иметь возможность побывать у этих добрых трудолюбивых людей.

Сейчас он ничего не знал об их судьбе. Но очень надеялся, что им удалось спастись и устроиться, как смогли избежать гибели и нашли пристанище его родители.

Вереница саней двигалась в направлении местной церкви, лет десять назад переделанной в склад и клуб. Егор понял это, даже не видя еще купол без креста, едва только они миновали несколько раскидистых дубов, по рассказам отца, посаженных в этом месте сразу после освещения храма.

Сани стали возле входа в церковь. Вокруг стали суетиться и бегать солдаты в ватниках, женщины в белых халатах с накинутыми шинелями или телогрейками. Две из них, совсем молоденькие девушки, с красными, воспаленными от недосыпа глазами, подошли к Егору, стали сгребать с него на землю солому, обильный слой которой на них с Фарафоновым накидали еще в дивизионном санбате.

– Вставай давай, – сказала одна из девушек, протягивая Егору руки.

Он с трудом стал приподниматься с саней, пытаясь ухватиться заледеневшими руками за деревянные поручни. Девушки помогли ему и потом, держа под руки, практически на себе занесли в стоящий за церковью каменный дом.

Тепло от натопленной печи сразу взбодрило промерзшего до костей солдата. Ему стало легче от одной только мысли, что он наконец-то прибыл туда, где тепло и где ему помогут.

Егора разместили в пахнущем спиртом и еще чем-то помещении, разгороженном пополам простыней, за которой слышалась какая-то возня. Женский голос перебивал еле сдавливаемый мужской стон:

– Потерпи, дорогой, потерпи. Немножечко осталось. Надо потерпеть.

Мужчина продолжал гортанно и тихо стонать. Хорошо слышалось его частое дыхание, снова и снова прерываемое стоном. Изредка звонко ударялись друг о друга металлические предметы.

– Ну, все. Осталось повязку наложить, – вновь прозвучал красивый женский голос.

Девушки-санитарки стали помогать укладываться Егору на массивный деревянный стол, длина которого позволяла уместить на нем самого рослого человека. Предварительно они приняли у него вещмешок и стянули с почти негнущегося от мороза тела шинель.

Из-за простыни вышла женщина в испачканном кровью белом медицинском халате и белом платке на голове, повязанном сзади. Егор не сразу заметил ее. Он разглядывал стены и потолок помещения, в котором было одно единственное высокое и узкое окно; на потолке висела тускло светившаяся лампа.

Вошедшая женщина стала осматривать Егора. Потом сосредоточилась на его ноге. Только сейчас, когда она встала так, что свет из окна стал падать ей на лицо, он смог разглядеть ее. Женщина показалась ему невероятно красивой. Он поймал себя на мысли, что еще никогда не видел такой красоты женщину. Егор не мог отвести от нее взгляд, он буквально остолбенел.

Немного смуглая, с легким румянцем на щеках; ровная, гладкая кожа без единого изъяна. Высокий прямой лоб, верхняя часть которого была спрятана под тканью белого платка. Тонкие полоски гладко изогнутых темных бровей. Длинные, густые ресницы вокруг больших, выразительных серо-зеленых глаз. Прямой нос, заканчивавшийся четко прорисованным природой острием. Как будто вырезанные мастером губы, которые нельзя было назвать ни тонкими, ни пухлыми. Они были именно такими, какими должны быть: одновременно сочные и слегка бледные, без единого намека на помаду. Ровные скулы и подбородок, чуть выдававшийся вперед маленьким бугорком. Шея тонкая, но не длинная.

Свет лампы падал так удачно и был так тускл, что только подчеркивал линии лица, давая тень так, что глаза казались еще больше, а веки виделись чуть подкрашенными, что усиливало эффект естественной красоты, не имевшей на себе ни грамма косметики.

Слегка вздернутые худые плечи, тонкие руки, изящно держащие медицинский инструмент; спокойные, уверенные, неторопливые движения дополняли ее яркий облик и делали его практически безупречным. Опоясанный фартуком медицинский халат подчеркивал ее стройную фигуру и тонкую талию. Казалось, внешность ее невероятно гармонирует с движениями. Одно подчеркивает другое. И все это дополняется мелодичным ровным голосом. И говорила она как-то правильно, тщательно проговаривая слова. При этом делая это естественно, без тени смущения и надменности.

– Снимите с него валенок и дайте полстакана водки, – сказала она медсестрам, которые еще оставались в помещении.

– Не надо водки, – ответил Егор, – в меня уже столько влили. Лучше поесть дайте.

– Мне тут виднее, товарищ боец, что и кому нужно. Если я говорю «водки» – значит, так надо. Тем более что другой анестезии у меня нет! – Она посмотрела на него своими красивыми зелеными глазами с длинными ресницами.

Егор не смог выдержать ее взгляда. От смущения он отвернулся и тихо пробормотал:

– Простите.

Над ним склонилась одна из медсестер, аккуратно просунула ладонь, обхватила пальцами коротко стриженный затылок и приподняла его голову. Потом поднесла к его губам кружку с водкой и стала быстро вливать в рот. Его едва не стошнило, он закашлялся, из глаз непроизвольно потекли слезы.

– Придется потерпеть, товарищ боец, – произнесла красавица-врач, помогая другой медсестре стянуть с его ноги валенок, – мне нужно осмотреть и обработать вашу рану. Будет больно. Если сами терпеть не сможете, скажите – будем вас держать.

– Не надо держать. Делайте, что нужно. Я потерплю, – ответил ей Егор, вцепившись руками в края столешницы, предвидя муки от возможной боли, которую ему придется перенести.

Возле него засуетились медсестры, подавая женщине-врачу инструменты. Она отдавала им короткие негромкие указания. Егор терпел. Через некоторое время он услышал неожиданный вопрос:

– Как вас зовут, товарищ боец?

– Красноармеец Щукин! – по привычке выпалил Егор.

– Как? Щукин? – переспросила одна из медсестер, достав из кармана халата блокнот и записав в него что-то карандашом.

– Зовут как, красноармеец Щукин? – снова спросила красавица-врач.

– Егором, – уже тихо ответил он и подумал: «Какая же она красивая! Просто невероятно красивая!»

– Откуда родом, Егор? – снова услышал он, понимая, что вопросы доктор задает не из любопытства, а чтобы отвлечь его от ожидаемой боли и чтобы контролировать его сознание.

– Со мной все в порядке, товарищ военврач, – ответил он ей.

Женщина заметно ухмыльнулась, с улыбкой посмотрела на него и уточнила свой вопрос:

– Родом откуда, Егор? Я прекрасно вижу, что вы в порядке и очень этому рада. А еще рада сообщить вам, что рана у вас несерьезная. Так, кусок мяса вырван, и всё. Недельки через три-четыре мы вас выпишем. Сейчас повязку наложим, укол от столбняка сделаем и отправим в палату.

Егор проглотил накопившуюся слюну, посмотрел на нее. Потом снова от смущения отвел взгляд в сторону.

– Недалеко отсюда. Верст двадцать, – ответил он.

– Деревенский?

– Деревенский.

– До армии в колхозе работал? – снова спросила она.

– Нет. В техникуме учился. Два курса.

– Что за техникум? – поинтересовалась врач.

– Иваньковский техникум механизации сельского хозяйства, – выпалил Егор и сразу же застонал от боли в ноге.

– Терпим, терпим, терпим, – успокаивала его своим мелодичным красивым голосом врач.

После обработки и перевязки раны он в накинутой на плечи шинели с вещмешком в руке и валенком под мышкой, опираясь на медсестер, был препровожден к другому дому – деревянному, со следами недавнего ремонта.

– Мы тебя в баню не поведем, – сказала одна из медсестер, – ты вроде в чистой одежде и без вшей.

– Да, вчера только из запасного полка прибыл, – уточнил Егор.

Его завели в довольно высокую избу-пятистенок, в одной из комнат которой уже лежали на деревянных кроватях четверо раненых.

– О! Пополнение! – звонко произнес один из них, занимавший кровать в самом темном углу комнаты: – Откуда ты, парень? Где тебя ранило?

– Под Шашкино, – ответил Егор, – в атаку ходили.

– Что же это за места такие проклятые – Миново и Шашкино? – проговорил солдат, откидываясь головой на подушку. – Все везут и везут! Почти весь госпиталь оттуда!

– Сюда, – указала одна из медсестер Егору на грубо сколоченную из досок кровать, на которой лежал застеленный серой застиранной простыней матрац, набитый соломой, смешанной с сеном, – вместо подушки вещмешок используй. Укрывайся шинелью. Печка топится, так что холодно не будет.

Егор сел на кровать.

– Туалет за домом, – сказала ему другая медсестра, – если не сможешь сам ходить, я тебе ведерко принесу.

– Костыль ему лучше принеси! Сам будет ходить! Вон здоровый какой! – иронично сказал другой раненый, видя, что Егор совсем небольшого роста и довольно худой.

– И еще покормите чем-нибудь. А то почти двое суток в желудке не было ничего, – тихо добавил Щукин, глядя на вторую медсестру.

– Обед только часа через два будет. Придется потерпеть, – ответила она.

– Не переживай, парень! Кормят тут по-доброму, сносно, – сказал ему другой раненый, лежавший возле единственного в комнате окна.

Когда медсестры ушли, Егор стал осматривать комнату. Его кровать стояла возле печи, с почти полностью осыпавшейся штукатуркой и следами от пуль в кирпичах. Два других окна были плотно заколочены и завешены штопаными одеялами, из-за чего в комнате было очень мало света.

– Кровать тебе самая лучшая перепала, парень, – сказал солдат, интересовавшийся, где ранили Егора, – одного только что выписали. Тоже примерно оттуда был. Зушу форсировал по льду. Дней двадцать побыл тут и опять на передовую.

Егор спокойно выслушал соседа, положил вещмешок в изголовье кровати и, завалившись на бок, почти мгновенно уснул крепким сном.

– Эй! Как тебя там? Просыпайся, обед принесли. Доставай котелок. – Егор с трудом открыл глаза и увидел протянутую к нему с соседней кровати руку.

Койки в маленькой комнате стояли так близко друг к другу, что не представляло никакого труда дотянуться до соседа.

Борясь с глубоким и крепким сном, Егор усилием воли заставил себя сесть. Он не сразу сообразил, что происходит. Потом увидел стоящую перед ним девушку в ватнике, которая протягивала ему кусок серого хлеба.

– Держи давай! Хватит спать. Успеешь отоспаться. Котелок твой где? – спросила девушка, расплываясь в широкой улыбке.

Совсем молоденькая, темноволосая, с выразительными губами, она вела себя так, как будто наслаждалась десятками пар мужских глаз, одновременно смотрящими на нее. Она буквально порхала по тесной комнате, в которой не было ничего, кроме шести деревянных кроватей и русской печи.

Она, почти танцуя, приняла из рук Егора котелок и передала его стоящим в центре комнаты солдатам, которые тут же налили в него жидкий, но довольно наваристый суп. С такой же улыбкой она протянула ему плоскую тарелку с густой кашей и легкой походкой отпорхнула к другой кровати.

– Катюш, ну дай ты парню поесть. Не сверли его глазами. У него и так дырка в ноге. А ты еще одну норовишь ему сделать! – глотая суп, заговорил с ней раненый, будивший Егора.

Та, нисколько не смутившись, продолжала улыбаться и смотреть на новенького.

– Девчонки уже рассказали, – начала она, – симпатичный, говорят, мужественный. Всю обработку раны и перевязку вытерпел. Непьющий, от водки отказался. И табаком от него не пахнет. Образованный, сказали, студент.

– О! Да ты у нас профессор! – удивился сосед, уставившись на Егора.

– Я только два курса техникума кончил, – уточнил он, не отрываясь от котелка с супом.

– Э-э, брат, это тоже большое дело! Много ли ты видел у нас с таким образованием? У большинства, дай бог, четыре класса наберется. Кто помоложе, у тех классов семь. Редко если больше. А неграмотных сколько! Вот у меня вообще два класса церковно-приходской школы. А когда учиться-то было. Империалистическая началась – единственного учителя на фронт забрали. А потом уже не до этого было.

Присутствовавшие в палате внимательно слушали сорокалетнего солдата, лежавшего на кровати у окна.

– Тебя как звать-то? А то ты сразу заснул. Мы даже познакомиться не успели, – заявил лежащий в углу.

– Егор, – назвал себя Щукин.

– А я – Николай! – добродушно назвался раненый из угла, кровать которого стояла ближе других к Егору: – Неуч с двумя классами церковно-приходской Иваном будет. При входе и с той стороны печи оба Васьками себя называют. А тот, что всегда молчит, кажется, Степан. Только мы этого точно не знаем, потому что он говорит только во сне и то матом. Мы его имя от медсестер узнали.

Тот, кого Николай назвал Степаном, досадно посмотрел на него и отвернулся к стене, натянув на себя шинель и буркнув:

– Балабол.

В палату снова вошла Катюша и стала собирать тарелки. Подойдя к Егору, она остановилась возле него, игриво разглядывая парня, и тихо сказала:

– Если что нужно будет, так ты скажи. Меня Катей зовут.

– Хорошо! А я Егор, – ответил он, попытавшись улыбнуться ей в ответ, но не смог этого сделать, так как от неудачного движения раненой ногой снова почувствовал острую боль.

Заметив это, медсестра поспешила выйти. После нее в палату вошел высокий плотный солдат без верхней одежды, но в валенках и в шапке. В руке он держал большой закопченный чайник, из которого стал наливать в кружки горячий, странного запаха чай.

– Можешь не пить. Чай тут поганый, – сказал Николай Егору, – морковный какой-то. Пить невозможно.

– Странный какой-то этот, с чайником, – тихо ответил ему Щукин.

– А, этот. Так он после ранения при госпитале остался. Ехать ему некуда. Он из-под Минска, что ли. В голову ранение было. С тех пор он ничего не слышит. На передовую такой не годится. А здесь ему нашли применение. Так при госпитале и служит, – пояснил Николай.

Едва разносчик морковного чая вышел из палаты, как в нее вошел невысокий и довольно пожилой, на взгляд Егора, мужчина. Одет он был в добротную комсоставскую гимнастерку и меховую безрукавку. На ногах у него были начищенные хромовые сапоги. На голове – кубанка. Как только он перешагнул порог палаты, все присутствовавшие сели на своих кроватях и как будто приняли стойку «смирно», выпрямив спины и вытянув руки вдоль тела.

– Товарищ батальонный комиссар! – громко и неожиданно для Егора начал докладывать Николай, – личный состав палаты заканчивает прием пищи согласно распорядка. Жалоб нет. Старший по палате старший сержант Зайцев.

– Здравствуйте, товарищи легкораненые! – выпалил низким басом вошедший.

– Здравия желаем, товарищ батальонный комиссар! – громко и четко ответили ему сидевшие на кроватях солдаты.

– Вольно! – снова прозвучал низкий бас комиссара.

– Вольно! – повторил команду Николай, и раненые принялись устраиваться на своих местах.

Комиссар наклонился и достал из-под кровати Ивана небольшую деревянную табуретку, поставил ее посреди комнаты и сел. Медленно оглядел всех присутствующих и остановил взгляд на Егоре.

– Новенький? – спросил он, хитро прищурившись.

– Так точно, товарищ батальонный комиссар! – громко, по-уставному, ответил ему Щукин.

– Да ты не кричи. Говори спокойнее. Успеешь еще накричаться, когда на передовую вернешься. А здесь со мной можно по-простому. Это Зайцев, сосед твой, все старается, дисциплину поддерживает. Наверное, генералом хочет стать, – спокойным, размеренным басом сказал комиссар.

– Мне б до батальонного комиссара дослужиться! – с улыбкой на лице проговорил Николай. – Как думаете, получится, а, товарищ батальонный комиссар?

– Если посерьезней станешь и болтать поменьше будешь, обязательно получится! Еще и до полкового дослужишься. А так только старшим сержантом останешься.

– Если не разжалуют за постоянную хохму, – уточнил Иван и спросил комиссара: – У вас что-то новенькое сегодня?

– Да. Наконец-то газеты до нас дошли! Сегодня вам «Красную Звезду» почитаю. Только она уже двухнедельная. Но все равно интересная. – Комиссар сел поудобнее, достал из планшета свернутую газету и начал ее разворачивать на коленях правой рукой. Левой он неуклюже придерживал ее край, это сразу бросилось в глаза Егору.

Еще минуту назад он заметил, как странно комиссар смотрел на него, повернувшись так, будто у него деревянная шея. Еще показалось, что у комиссара было что-то не так с левым глазом. Но так как свет от единственного в палате окна не позволил ему подробно рассмотреть лицо вошедшего, а потом тот сел к Егору левым боком, то любопытство парня оставалось неудовлетворенным. Но странного вида кисть левой руки комиссара он разглядел хорошо.

– Тебя как зовут-то, новенький? – обратился тот к Егору.

– Красноармеец Щукин! – громко выпалил Егор, забыв, что получил от того указание говорить спокойнее.

– Где был ранен? – снова задал вопрос комиссар.

– Под Шашкино, товарищ батальонный комиссар! – уже спокойнее ответил Егор.

– Как ранило-то тебя, красноармеец Щукин? – последовал очередной вопрос.

Егор немного замялся. Ему было не особо приятно вспоминать полный напряжения, страха и смерти вчерашний день. Он опустил в пол глаза, прикусил губу и, только собравшись с мыслями, смог тихо ответить:

– В атаку ходили. На пулеметы.

В палате повисла тишина. Каждый из присутствовавших прекрасно знал, что значит «в атаку ходили». Нахлынувшие воспоминания о пережитых атаках заставили раненых немного занервничать. Иван опустил голову и начал тереть ладонью лоб. Степан замотал головой, потом сел так, чтобы его лицо никому не было видно. Николай, не моргая, смотрел на Егора. За печкой закашлял какой-то из двоих Василиев.

– Разрешите закурить, товарищ батальонный комиссар, – обратился к старшему по званию Иван.

– Курите, конечно. Разрешаю, – ответил тот и полез доставать из нагрудного кармана гимнастерки блестящий портсигар.

В общей тишине палаты раненые зашуршали кисетами, стали рвать припасенную для такого случая бумагу. Чиркнула трофейная зажигалка, и, спустя несколько секунд, помещение наполнилось густым облаком табачного дыма. Закурили все, кроме некурящего, но уже привычного к дыму Егора.

– Как же ты уцелел, парень? – тихо, не поворачиваясь, глядя перед собой, спросил комиссар.

Егор снова вспомнил страшный вчерашний день. Он тяжело вздохнул. Потом почувствовал, как глаза становятся влажными, а к горлу подступает тяжелый ком.

– Товарища рядом со мной с ног сбило. Он упал. И я вместе с ним. Так за ним и лежал, – начал он отвечать, еле сдерживаясь, чтобы не выплеснуть скорбь вместе со слезами, – мне еще взводный сзади кричал, чтобы я не вставал. Так до темноты и пролежал.

– А ранило тебя как? – спросил его Николай.

Егор вспомнил сержанта. Словно вживую увидел, как тот лежал на окровавленном снегу и подтягивал к себе беспомощную раненую руку. Вокруг брызнули фонтаны вырванной пулями из-под снега земли. Тело сержанта сжалось, а потом резко дернулось и обмякло, пробитое со спины.

– По взводному пулемет ударил, меня и зацепило, – тихо сказал Егор, пытаясь прогнать от себя страшную картину гибели командира, – сначала больно было очень…

В палате было тихо. Все сосредоточенно слушали. Но Егор так и не смог продолжить, он тихо уткнулся в вещмешок, служивший ему подушкой.

Слез у Егора не было. Он сдержал этот порыв. Сильно сжав веки, он перевел свои мысли на ноющую боль в раненой ноге.

Комиссар краем глаза снова посмотрел в сторону Щукина. Видя волнение парня, нервы которого еще не восстановились после пережитой страшной атаки, он передал свою недокуренную папиросу Ивану и взял в руку газету.

– Номер двадцать два. От двадцать восьмого января, – начал зачитывать «Красную Звезду» комиссар, – пишет Илья Эренбург. Статья называется «Они почувствуют».

Он не спеша, основательно, с чувством и правильной интонацией произносил каждое слово, написанное в газете. Акцентировал внимание на описании зверств фашистов, приказе Геббельса, сравнении врага с ядовитым пауком, предчувствующим свою гибель. У комиссара отлично получалось доносить прочитанное до солдат так, чтобы они пропускали услышанное через свои сердца, через свою израненную душу.

Егора буквально передернуло от фразы: «они распарывали животы у беременных женщин». У него не могло уложиться в голове та жестокость, та бесчувственность, с которой можно было проделать подобное. Голова его закружилась от смеси табачного дыма со словами из статьи в газете «Красная Звезда». Он с трудом удержался от желания лечь и вытянуться на кровати в присутствии комиссара.

К счастью для Егора, тот закончил читать статью и, не прощаясь ни с кем, тихо покинул палату.

После ухода комиссара еще какое-то время стояла тишина. Все присутствующие, впечатленные услышанным, были погружены в свои мысли.

Томимый ноющей болью в раненой ноге, Егор повалился на бок, удобно положил измученную конечность и почти сразу же уснул.

Вчерашний день не отпускал его даже во сне. Перед глазами стояли его товарищи по службе, сгинувшие в дыму и грохоте боя, не дошедшие буквально сто метров до вражеских траншей, ощетинившихся раскаленными стволами пулеметов. Свист пуль, брызги крови, земли и снега, крики раненых, стоны умирающих на поле боя людей. Все смешивалось с бодрым и нарастающим «Ура-а-а-а!», которое подбодрило на каких-то полминуты атакующую солдатскую цепь, предварительно согретую фронтовой порцией водки. Коренастый Козлов все что-то рассказывал Егору, потом бежал рядом, слева от него. А потом, одним из первых, с размаху упал на спину, будто сбитый с ног чем-то невидимым. И его немигающий взгляд остановился, глядя в небесную пустоту.

– Егор, Егор! Просыпайся, дружище, – Николай толкал его за плечо, – просыпайся. Ужин принесли. Ну и досталось же тебе вчера под этим Шашкино. Ты так кричал. Мы тебя даже разбудить не смогли. Давай просыпайся. Нам, раненым, нельзя быть голодными. Выздоравливать надо, поправляться.

От заботливых слов Николая Егор пробудился и сел на кровати, машинально доставая из-под нее кем-то уже помытый котелок.

Вместо Кати раздачей пищи занимались легкораненые солдаты, лечившиеся в этом же госпитале. У каждого из них была перебинтована одна рука. Другой, здоровой, они выполняли необходимые действия: подносили бидон с едой, работали черпаком, наполняя котелки, раздавали хлеб. Ранения, судя по перевязкам, были у всех разные и в разные части рук. Тот, что помогал нести бидон, видимо, получил перелом – его рука была на перевязи вокруг шеи. Работавший черпаком тоже держал свою руку на перевязи, но бинт был наложен только в районе локтя. Солдат, раздававший хлеб, ходил с перевязанной кистью. От всех разносчиков ужина пахло табаком и, как показалось Егору, еще и водкой.

– Я думал, в армии строго, – тихо сказал он, дождавшись, когда дежурные по кухне покинут палату.

Он стал устраивать поудобнее свою раненую ногу, чтобы боль не мешала принимать пищу. Потом вопросительно посмотрел на Николая, ожидая от него разъяснений. Тот сидел молча и часто работал ложкой, отправляя в рот водянистую кашу. Почувствовав на себе взгляд Егора, оторвался от котелка, ухмыльнулся:

– Ты, видимо, недавно в армии.

– Второй месяц, – ответил Егор, начиная жалеть, что поставил себя в неловкое положение, задав неуместный вопрос.

– Все нормально, – Николай заметил смущение товарища, – привыкнешь. Только не думай, что в армии творится повальное пьянство. Все от командиров зависит и от места. Ты перед боем сто грамм принимал?

Он сделал серьезное лицо: так обычно задают вопрос, касающийся жизни и смерти.

– Так нас почти заставили! По команде всем налили, – смущенно ответил Егор, – и когда на перевязку меня приволокли в батальонную санчасть, тоже в рот влили. Потом еще. И здесь красивая доктор приказала дать мне полстакана. Я было стал отказываться, так она приказала.

– Это все понятно, Егор. А то, что ты сейчас от разносчиков пищи унюхал, так это называется попустительством командира. – Николай отложил в сторону котелок, в котором еще оставалась недоеденная каша. – На моей памяти столько народу погибло от излишнего употребления. А я с Финской воюю. Так что поверь мне, такого насмотрелся.

– Делать-то все равно нечего. Так что можешь рассказать, – попросил Егор, восхищенный боевым опытом Николая.

Тот клацнул зубами о металл кружки с чаем и, посмотрев на пол, глубоко вздохнул. Потом перевел взгляд на собеседника:

– Ну, слушай. Хотя, что тут особо говорить. – Стало видно, что для него было нелегко вспоминать эти трагические истории.

– Если тяжело вспоминать, то, может, и не надо, – вслух пожалел Егор о своей просьбе.

– Нет, надо! Надо, парень! Может быть, это спасет тебе жизнь. А может, и еще кого, кому ты вправишь мозги, как я тебе сейчас. – Николай поставил кружку на пол. – Утром в бой уходила целая рота. А водку не успели раздать. Ну, не привезли, короче говоря, вовремя. К вечеру на исходную возвратилось не больше трети. Все злые. Нервные после боя. Всех трясет. Столько ребят потеряли. Еда в рот не лезет. Да и замерзла она вся. А водка не замерзла и как раз лезет. Да еще и своих погибших товарищей, как водится, помянуть надо. Ну и помянули. Вместо ста грамм на персону вышло по триста. А кому и больше досталось. У кого и своя заначка была. В общем, поминки в обычное пьянство превратились. А тут финны нагрянули. Так что выжили в том бою только те, кто больше своей нормы пить не стал.

Егор молча дослушал рассказ Николая. Он смотрел в пол и вспоминал, как часто в деревне в пьяном угаре кто-нибудь хватался за топор; как пьяный сосед, перебрав в очередной раз самогона, гонял свою жену по огороду, а потом дрался с отцом, заступившимся за побитую невестку.

– Не увлекайся этим делом, Егор! – произнес Николай и откинулся головой на кровать.

Он недолго пробыл в таком положении и, подогреваемый собственной энергией, резко сел, быстро обвел глазами палату и в тусклом свете керосиновой лампы громко произнес:

– Ну что, товарищи легкораненые, а также к ним себя причисляющие, покурим?

Иван оторвался от чтения оставленного комиссаром предпоследнего номера фронтовой газеты. Из-за печки выглянул один из Василиев. Немногословный Степан, собиравшийся уже заснуть, открыл глаза.

– К бою! – негромко сказал Иван.

– Заряжай! – послышалось из-за печи.

Солдаты стали неспешно сворачивать из клочков старых газет самокрутки. Кисет Ивана пошел по рукам под одобрительные возгласы товарищей.

– А еще, Егор, мне как-то один танкист рассказывал, как он пьяным на танке в бой ходил. – Николай, не отрываясь от изготовления папиросы, продолжал поучительное повествование.

Щукин бессильно лежал, укрывшись шинелью. Иногда он кривился от мучающей его боли в раненой ноге. Он пытался погладить больное бедро, но это не приносило ему облегчения. Еще не восстановившись от потери крови и нервного потрясения, он хотел только одного: забыться сном, вылечить рану, найти старшего брата и отомстить фашистам за сожженный родительский дом и свою деревню.

– Они тогда всем экипажем хорошо приложились к бутылке. Ну, все трое, – Николай поднял глаза на Егора, – а тут фриц попер, неожиданно. Поступила команда «вперед». А они-то уже думали, всё, до утра войны не будет. А тут такое. – Он старательно облизал край самокрутки и покосился на Ивана, как будто закуривал с ним наперегонки. – Короче говоря, ни танк вести нормально не получалось, ни прицелиться толком, ни пушку зарядить. Так, пошумели, пока в воронке не застряли. Хорошо, обошлось. Но с тех пор этот танкист зарекся пить перед боем, – он подмигнул Егору, который на секунду посмотрел в сторону Николая, – вот так, парень!

Они раскурили две самокрутки на пятерых. Николай сделал несколько глубоких затяжек и передал свою одному из Василиев, с костылем появившемуся из-за печи. Потом снова взглянул на Егора и спросил:

– Ты тут что-то сказал про красивую докторшу?

– Ну да! Она мне ногу обрабатывала утром. Красивая такая. Даже очень, – ответил без тени смущения Егор.

– Да-а! Женщина удивительной, я бы даже сказал, редкостной красоты, – с удовольствием протянул Николай.

– Эту крепость тут столько ловкачей пыталось штурмовать! – влез в разговор Иван.

– Вот-вот! Кто только не подбивал клинья к нашей красавице. О ее неприступности по госпиталю легенды ходят, – Николай снова откинулся на подушку из подложенного под простыню вещмешка, – Иван эти легенды даже где-то записывает.

После этой фразы все присутствовавшие в палате закатились громким и продолжительным смехом. А молчаливый Степан снова изрек свое:

– Балабол!

– Он как-нибудь даст тебе почитать. Там чистая правда написана. Ну, не может врать человек, который до войны несколько лет руководил одним из лучших колхозов в области, его продукцию возили на выставку аж в саму Москву! – Николай поднял вверх указательный палец.

Раненые в палате снова закатились смехом.

– А я смотрю, у нас все, раненые в ноги, лежат, – заметил Егор.

– В нашей палате только те, у кого ранение в одну ногу. В соседней, ну в той проходной комнате, через которую к нам идешь, там – в обе ноги. Они неходячие. Поэтому их в проходную комнату и положили, чтобы было проще заносить и выносить. Мы-то сами допрыгаем, если что.

Ответа Николая Егор уже не слышал. Слабость опять дала о себе знать. Он провалился в глубокий сон.

В сознании его снова всплыла картина вчерашнего боя. Снова в ушах звучал голос сержанта, подгонявшего солдат. Потом раздалось и понеслось над полем протяжное, надрывное и громкое «ура-а-а-а!», прерванное бьющим по барабанным перепонкам грохотом нескольких пулеметов. А потом – крики раненых, перемешанные с отборным матом.

Как просматриваемый заново, в очередном походе в кинотеатр, затягивающий фильм. Но только в этом случае картина не нравится. Совсем не нравится. Ее вовсе не хочется видеть. До паники не хочется. До боли в сердце, в голове. А тебе ее всё показывают и показывают. Не выпускают из кинозала. Привязывают к креслу и заставляют смотреть снова и снова.

Егор уже как будто проносится над полем боя. Он видит все с небольшой высоты. Видит вмерзшие в заснеженную землю тела красноармейцев в ватниках и шинелях, обнявших свои винтовки с примкнутыми к ним штыками. Эти тела, лежащие в неестественных позах, уже давно запорошены снегом. Глаза у многих остались открытыми, холодные стеклянные взгляды направлены на еще живых и других, пока не занесенных снегом. Они лежат рядом. Прячутся за ледяными телами тех, кто смотрит на них стеклянными глазами. Живые пытаются не шевелиться, стараются остаться не замеченными для палача-пулеметчика, щедро раздающего смертельные посылки тем, кто еще минуту назад, держа наперевес винтовку со штыком, бежал на него с яростным криком.

– Санитар! Санитар! – жалобно звучит чей-то совсем молодой, почти мальчишеский голос.

– Ма-ма-а! Ма-ма-а! – изводит душу другой.

– Егор, Егор, проснись, проснись, парень. – Егор открыл глаза. В темноте палаты он ничего не увидел, но распознал голос Николая. – Хорош воевать. Отдыхать пора. Подумай о чем-нибудь приятном, а то война тебя никак не отпускает. Оглушил тут всех своим криком. Навоюешься еще.

Ему нечего было ответить. Организм хотел спать, а сознание как будто жило отдельно. Боясь снова увидеть во сне атаку на пулеметы, Егор старательно стал бороться со сном. К его радости в комнату вошел кто-то и, судя по звуку, положил возле печи охапку дров. Потом открыл заслонку и, одно за другим, отправил в топку поленья. Разгорающаяся печь начала потрескивать.

В тепле Егор снова заснул и опять начал парить над полем боя. Но на нем уже не было тех, кто прятался, кто кричал и звал на помощь. Все выглядело одинаково: занесенные снегом, вмерзшие в землю тела в шинелях и ватниках, сжимавшие в окоченевших руках винтовки с примкнутыми штыками.

Он парил на небольшой высоте над страшным полем и слышал поющие вокруг него женские голоса. Поющие, как в церковном хоре, как будто отпевают кого-то. Он хорошо помнил из детства эти песнопения, которые ему приходилось слышать, когда они с отцом проходили мимо старой церкви в селе Троицкое и обращали свое внимание на красивое мелодичное пение множества голосов.

Егор вернулся с перевязки, на которую его вызвали сразу после завтрака. Он передал тяжелый деревянный костыль Николаю, который уже сидел на своей кровати, накинув на плечи шинель.

– Ну как? – спросил он Егора.

– Болит зараза! Мочи нет!

– А «красота» наша чего ответила? – не унимался Николай.

– Ее не было. Другая перевязывала. Слова не сказала, – кривясь от боли, ответил Егор.

– Зайцев! Бегом на перевязку! – из дверного проема послышался звонкий голос медсестры.

– Бегу! Бегу, милая! – Николай вскочил с кровати и, прихватив костыль, захромал к выходу.

– Так ты Зайцев? – кинул ему вслед Егор.

– Ну да! Не Волков же, как видишь! – заулыбался тот и тут же переключился на медсестру: – Ниночка, лапуля моя, опять ты меня сопровождать на казнь будешь?

– Да какая казнь? Простая перевязка, – ответила медсестра.

Продолжения их беседы никто не слышал – за ними закрылась дверь.

Егор откинулся на кровати и стал поглаживать раненую ногу. Фамилия Николая вызвала у него воспоминание о друге детства, тоже носившего фамилию Зайцев.

Звали его Михаилом. Они были почти ровесниками – тот был всего лишь на полгода моложе Егора. Все свое детство вплоть до начала учебы в сельской начальной школе они проводили вместе. Самым памятным днем своего детства Егор считал день, который для него и для Миши мог стать последним.

Тогда уже вовсю пахло весной. Начал таять снег. День становился все длиннее. Солнце светило ярче. Именно тогда неугомонным друзьям-шалунам пришло на ум испытать твердость мартовского льда на одном из прудов возле деревни. Не особо задумываясь о возможных последствиях, они выбежали на заснеженный лед и почти мгновенно оказались по шею в воде. Приложив немало усилий, Егору удалось выкарабкаться на берег и вытащить за собой друга Мишу.

Оба мокрые насквозь, они бегом кинулись в ближайшую хату. Это был дом семьи Щукиных. Мать Егора отборной бранью встретила мальчишек. Но, сердобольная, она ругала детей не долго. Тут же заставила их полностью раздеться и быстро отправила греться на печку.

– Тетка Меланья, мамке только не говорите! – тихо проскулил с печи Миша.

Но утаить происшествие, едва не ставшее трагедией, женщина не могла. В дом Зайцевых с новостью о сыне была отправлена старшая сестра Егора, Анна. Спустя некоторое время вернувшиеся с работы отцы устроили ребятам воспитательную порку.

Зайцевы жили в единственном каменном доме, стоявшем в самом центре деревни. Отец Михаила был одним из активистов и стоял у истоков создания колхоза. Потом возглавлял местный сельсовет, руководил сельпо в селе Троицкое, а получив юридическое образование, работал народным судьей Чернского района.

Брат матери Егора был женат на Мишиной двоюродной тетке, что немного породнило их семьи. Но, к большому сожалению мальчишек, судьба развела их жизненные пути еще в детстве. Перевод отца Михаила на новое место работы вынудил Зайцевых переехать в Троицкое, а потом в Чернь. С тех пор друзья виделись всего лишь несколько раз…

Егор лежал и думал о друге. Его беспокоила судьба Михаила. Ведь ему тоже было восемнадцать. А значит, он тоже мог оказаться сейчас в армии. И так же мог штурмовать укрепления гитлеровцев под Шашкино. «Жив ли он?» – задавал себе вопрос Егор.

За печкой раздался скрип входной двери.

– Вот, злюка! До чего же больно перевязку делала! И поговорить с ней нельзя! – негодовал Николай, шаркая по земляному полу избы костылем.

– А ты сам откуда? – с неожиданно появившейся надеждой задал вопрос Егор.

– А-а! – махнул рукой Николай. – Издалека я. А откуда, не скажу, потому что место это очень маленькое и не на всех картах обозначенное. Лучше давай с тобой комиссару пожалуемся, что не «красотуля» нам сегодня перевязки делала. У той руки нежные, глаза зеленые, голос сладкий.

– Помолчи лучше. Тоску наводишь, – пробормотал кто-то из Василиев из-за печки.

Егор сел на кровати и повернулся в сторону единственного в комнате окна. Он неожиданно заметил, что на кровати Ивана нет его вещей, а набитый соломой матрац лежит без простыни.

– А Иван-то куда подевался? – поинтересовался Егор.

– Так выписали его, пока ты на перевязке был! – ответили ему из-за печи.

– В часть свою поехал. Она сейчас в Белеве находится, – уточнил Николай, – за ним машина пришла. Да еще весть хорошую принесли: семья его нашлась. Где-то недалеко поселились. Деревню фрицы сожгли. Они чудом тогда спаслись. Он о семье ничего не знал, а тут сообщили.

Егор задумался после слов «деревню сожгли». Перед глазами встала его родная деревня, так же уничтоженная фашистами. Сначала он вспомнил ее такой, какой она была до войны. Потом в памяти всплыли закопченные печные трубы, памятниками вставшие на местах бывших хат.

«Иван! Ну, как же, Иван!» Егор уставился на стоявшую возле окна палаты кровать Ивана. Он стал укорять себя за то, что не узнал сразу председателя соседнего колхоза Ивана Федосеевича Шукалова. «Не может быть!» – думал про себя Егор. С ним рядом, на соседней койке, в одном госпитале, лечился его земляк, чья деревня находится совсем недалеко, на берегу реки Зуша.

Он покачал головой от досады. Оправдывал себя только тем, что не мог сам сосредоточиться из-за слабости от кровопотери. А также тем, что Иван выглядел исхудавшим, поэтому и узнать его было трудно.

Досада от собственного недоумия испортила Егору настроение. Сначала неудачная и болезненная перевязка. Потом отсутствие соседа по палате, который оказался почти близким ему человеком, прекрасно знавшим семью Щукиных.

Отец Егора, будучи хорошим плотником, когда-то менял в доме председателя соломенную крышу на более добротную, под листовое железо. Делал дом Шукаловых таким же примечательным, как и свой собственный. Найти в деревнях хату с крышей, крытой железом, было не так-то просто. Почти все жители крыли дома соломой.

Грустные думы прервал шум у входа. Шустрая медсестра, в ватнике и ушанке, ловко застелила простыней кровать возле окна. Следом за ней, прыгая на одной ноге и опираясь на другую медсестру, вошел невысокий молодой солдат с сержантскими треугольниками в малиновых петлицах. В свободной руке у него был длинный брезентовый сверток, напоминавший чехол, надетый на что-то ценное и тяжелое. Сев на кровать, боец аккуратно положил сверток рядом с собой.

– Оружие сдать надо! – со стороны входа раздался скрипучий, противный женский голос одной из медсестер госпиталя.

– Наган я сдал! – резко ответил сержант, с явным раздражением в голосе.

– Ружье тоже сдать требуется! – еще более противно заскрипела медсестра.

– Винтовку не отдам! Товар штучный! Со мной будет! – Солдат бросил хмурый взгляд в сторону медсестры, после чего та хлопнула дверью.

– Я товарищу комиссару все расскажу! – послышался из-за двери ее голос.

– Гитлеру пожалуйся. Ему приятно будет, – пробурчал сержант, лег на кровать и отвернулся к окну.

Николай, до этого не обращавший внимание на происходящее в палате, сел, выпрямил спину и громко, по-уставному выпалил:

– Старший по палате старший сержант Зайцев.

Сержант повернулся и, увидев направленный на него строгий взгляд Николая, встал на одну ногу, выпрямился и, почти стоя по стойке «смирно», отрапортовал:

– Сержант Копытов! Прибыл на лечение по случаю ранения ступни правой ноги!

– Вольно! – принял рапорт Николай. – Отдыхайте, товарищ сержант.

Тот растерянно сел на кровать, осмотрелся и, видимо, чтобы как-то завязать разговор, кивнул на свою забинтованную ступню:

– Вот зацепило при отходе.

– А в свертке что? – поинтересовался один из Василиев.

– Винтовка. Снайперская. Снайпер я, – ответил сержант и добавил: – Специально сделанная под точную стрельбу. Настроенная, пристрелянная. Поэтому и сдавать на хранение не хочу.

– А-а! Понятно! В атаку, значит, не ходим?! – неожиданно завелся поинтересовавшийся содержимым свертка Василий. – Лежим себе в замаскированном месте, под кустиком и гадим потихонечку.

От такого поворота разговора у Николая округлились глаза и вытянулась шея. Егор сосредоточил на нем взгляд, ожидая реакции старшего по званию. Сержант от неожиданности и неприветливости старожилов палаты отшатнулся, сидя на кровати. Он бросил растерянный взгляд на Николая.

– Мы на нейтралку ходили за водой с немцем по очереди. Всем была вода нужна, – зазвучал бас второго Василия, который неожиданно стал поддерживать первого, – а тут нам снайперов подкинули. И всё! Подход к воде кончился! Амба! Хлопнули они пару фрицев. А те в долгу не остались. В отместку! На следующий день пришлось отбивать у них право на подход к реке. Столько народу потеряли! А этим хоть бы хны! Перевели на другой участок фронта, и всё!

Василий, выпучив красные глаза и раздувая ноздри, впился ненавидящим взглядом в сержанта-снайпера. Обстановка в палате накалялась.

Николай, придя в себя, с серьезным выражением лица смотрел то в сторону обоих Василиев, то на снайпера. Но пока не вмешивался.

– Ты, я смотрю, не понимаешь, о чем тебе говорят, – подхватил первый Василий. – Что такое «в атаку подниматься», знаешь?

Он встал и, хромая, сделал два шага в сторону сержанта. Николай опустил здоровую ногу на пол, готовясь в случае чего перехватить разъяренного Василия. Тот выглядел напряженным: вены на висках вздувались и пульсировали, лицо стало красным, губы тряслись.

– Мы тут недалеко берег Зуши захватывали. В атаку ходили, в полный рост! А вокруг ни кустика. Схорониться вообще негде. А по нам из пулеметов! Потом еще и минами закидали! – почти орал Василий, глядя в глаза снайперу. – Весь наш лыжный батальон перебили! Отходить стали, так они все равно по нам били. Те, что ранеными были и уйти не могли, сначала стонали и орали от боли. Помощи просили. А откуда ей было взяться, помощи-то?!

Василия затрясло. Из глаз хлынули слезы. Он сел на кровать и обхватил голову руками.

– Такую Цусиму нам устроили, – продолжил он тихим голосом. – Раненые потом стонать перестали. «Варяга» запели. И тянули так, пока не померли все. Кто от ран, а кто от мороза.

Василий опустил голову и стал смотреть в пол. Потом медленно добавил:

– От батальона человек двадцать пять нас, морячков, к ночи выбралось к своим.

Неожиданно от резкого удара распахнулась дверь, которая вела в проходную комнату, где находились неходячие раненые. В проеме, прямо на пороге, лежал боец с забинтованными ногами, одетый в тельняшку. Увидев плачущего Василия, он громко и хрипло закричал:

– Что, Вася, полундра!

– Отставить «полундру»! – оборвал его Николай. – Разобрались. Бой окончен!

Лежащий перевел взгляд на старшего по палате, потом на Василия. Тот махнул ему рукой, давая понять, что все успокоилось.

– Если что, я рядом! – громко прохрипел моряк.

Тут же появились две медсестры и комиссар, прибежавший на шум.

– Товарищ батальонный комиссар, у нас все в порядке! – быстро отреагировал Николай. – Последствия контузии сказываются.

Медсестры стали поднимать с пола моряка, а комиссар молча закрыл за ним дверь. В палате на некоторое время наступила тишина.

– Зря вы так, Васьки! Парень свою работу делает. Я вот тоже в атаку не ходил ни разу. Хоть и четвертый год в армии и вторую войну размениваю, – спокойным голосом проговорил Николай.

– Ты за линию фронта ходишь. Ты – другое дело, – ответил ему басом второй Василий.

Сержант выдохнул полной грудью от скопившегося напряжения.

– У меня, мужики, сорок шесть фрицев на счету, между прочим, – сказал снайпер всем присутствующим, – и это только то, что записано.

– А на самом деле сколько? – спросил его Егор.

– На два с половиной умножай! – ответил снайпер и посмотрел на парня. – Их же не всегда видно. Убил ты его или нет. Видишь – стоит. Выстрелил – нету! А убил или нет – не знаешь!

– А я ни одного не убил, – с тоской в голосе сказал Егор, – даже не выстрелил ни разу. Ранили меня, и всё.

– Ранили, и всё! – толкнул его в плечо Николай. – Что за сопли? Ты свой счет еще откроешь! Я своего первого «языка» тоже не сразу взял.

– Так ты разведчик?! – Егор уставился на собеседника просиявшими глазами.

– Да так, чуть-чуть совсем, – в своей юморной манере ответил ему Николай.

Егору стало интересно. Профессию разведчика он видел опасной и рискованной. Считал ее невероятной, полной таинственности и секретности. А тут живой разведчик и – прямо перед ним! Егор уже собирался засыпать Николая вопросами, но неловко сел на поврежденное бедро, застонал от боли и повалился на бок.

– Что, так сильно болит? – поинтересовался Николай.

– Да мочи нет иногда. Ноет и ноет. Полночи не спал, – кривя от боли лицо, ответил Егор.

– Ну да! А вторую половину ночи воевал и всем спать не давал. – Николай чмокнул губами и, закинув руки за голову, улегся на кровати.

После обеда, в привычное для проведения планового политзанятия время, в палату к раненым пришел комиссар. Выслушал доклад старшего сержанта Зайцева. После чего, начав с расспроса новичка о месте, в котором тот был ранен, об обстоятельствах боя, об обстановке на данном участке фронта, комиссар перешел к чтению новой статьи из «Красной Звезды», номер которой принес еще вчера.

Едва комиссар покинул палату, Егор обратился к снайперу:

– Товарищ сержант, разрешите вашу винтовку посмотреть.

Копытов, обрадованный интересом, сменившим нападки на его военную специальность, просиял в улыбке.

– Конечно, разрешу! Прыгай сюда! – Он подвинулся на кровати и стал бережно развязывать лямки брезентового свертка. Спустя минуту извлек на свет красавицу винтовку с оптическим прицелом: – Сейчас матчасть тебе преподам.

– Матчасть трехлинейки я уже проходил, – ответил ему Егор, – а вот прицел такой еще не приходилось видеть.

При виде специально сделанного для меткой стрельбы оружия глаза его заблестели, это не осталось не замеченным снайпером. Егор бережно принял от него винтовку и впился в нее горящим взглядом. Блеск и внешняя аккуратность винтовки впечатлили его.

– Легонькая какая! – Егор покачал оружие в руках. – Лежит хорошо.

– Сбалансирована здорово, – уточняя, ответил снайпер.

– Можно? – спросил его Егор, взявшись рукой за рукоятку затвора.

– Валяй! – ответил ему сержант.

– Ого! – обрадовался Егор легкому ходу затвора. – Не то что у меня была. Грубая такая. И затвор у нее подклинивало, как будто цеплялся за что-то.

Он взял винтовку в руку. Потом, прыгая на здоровой ноге, повернулся к окну, выбрал для прицеливания птицу, сидящую на ветке, и стал прилаживать винтовку к плечу.

– Ого! – не удержался от восторга Егор.

– Что? Хорошо видно? – спросил его снайпер.

– Еще бы! Как будто сама легла в руки! – Егор, улыбаясь впервые за последние дни, оторвался от прицела и посмотрел в сторону.

К видневшемуся за окном зданию церкви, возле которой находились уцелевшие и подремонтированные избы с ранеными, подходил старик в облачении священника. За ним шли несколько женщин, в основном пожилые. Некоторые из них вели за руку маленьких, укутанных в теплые вещи детишек. Старик остановился напротив от церкви и начал креститься, низко, до земли, кланяясь. То же самое стали делать и шедшие за ним женщины.

– Ты чего остановился, боец? – Сержант смотрел на Егора.

Тот кивнул в окно.

– Нельзя! – Он медленно вернул винтовку владельцу. – Хорошая вещь. Пострелять бы из такой.

– Ничего! «Огурцы» у меня есть! Постреляем! Дай только поправиться чуток. Чтобы гулять можно было выходить. С начальством я договорюсь, – сержант стал упаковывать свою любимицу в разложенный на коленях брезент, – поучу тебя основам меткой стрельбы.

– Егор, прыгай назад! – Николай, сидя на своей кровати, подмигнул парню. – Раз ты такой интерес к оружию проявляешь, то я тебе тоже кое-что покажу. У нас в разведке без такой штуки иногда трудно бывает. Я всегда стараюсь его с собой брать. Ну, мало ли что. А вдруг немец незнакомый встретится!

Очередная шутка Николая заметно разрядила обстановку в палате, заставив ее обитателей от души посмеяться. Он пошарил рукой под набитым соломой матрасом в районе изголовья и извлек оттуда небольшой тряпичный сверток. Развернув, продемонстрировал Егору трофейный «Парабеллум».

– Ух ты! – Парень от неожиданности вскинул брови.

– Ну а как же! – Николай протянул ему пистолет. – На, пощупай. Я тебя им пользоваться научу. Отличная вещь. Достался мне по осени от одного обер-лейтенанта. Ну, как достался… Сначала как бы достался. А потом, получается, он мне его завещал.

Егор бросил вопросительный взгляд на Николая. Тот, пытаясь снова острить, отвел глаза в сторону и продолжил:

– Худенький такой был. Не вынес его европейский организм нашей нагрузки. – Он повернул глаза на Егора: – Помер по дороге! А какой из него «язык» мог бы получиться! На целую медаль тянул!

За печкой загоготали оба Василия.

– Вот смотри, Егор. – Николай стал показывать парню, как разбирается пистолет.

Пятую ночь, проведенную в госпитале для легкораненых, Егор почти не спал. Каждая попытка хоть немного пошевелить ногой приводила к многократному усилению боли, которая становилась в такие мгновения просто невыносимой. Он иногда негромко стонал. Все попытки лечь поудобнее заканчивались одним и тем же – острой пронизывающей болью.

Сквозь пелену ночи, которая, казалось, была тише обычной из-за того, что никто не кричал, продолжая воевать во сне, он услышал негромкий голос Николая:

– Что, сильно болит?

– Сегодня очень сильно! Сильнее, чем обычно. Спать вообще не могу, – ответил Егор и вытер пот со лба.

– Ты утром попроси медсестру, чтобы рану твою «красавица» лично посмотрела. Она в этом деле мигом разберется. А то перевязки делает не она. Этим-то что – сменили бинт, и всё, – сказал Николай.

– Расскажи о «красавице», – попросил его Егор, продолжая тяжело дышать и обливаться потом.

– Что, запала в душу? – Разведчик изменил тон.

– Я ее видел-то всего один раз, – оправдывался молодой солдат.

– Ладно-ладно. Она действительно необычной красоты. Я сам таких не видел никогда. Тут полгоспиталя с разбитыми сердцами ходит. А мужикам воевать еще. – Николай заерзал на кровати и повернулся к Егору: – Ей тут один даже стихи посвящал. А другой, художник, портрет ее нарисовал. А главное, она – крепость неприступная. Кто только не пытался ее завоевать. Такие офицеры к ней сватались: герои, красавцы в орденах. А она к себе никого не подпускает.

– А муж у нее есть? – поинтересовался Егор.

– Я лично не видел. Но тут один раненый поведал байку. Вроде приезжал какой-то полковник. И она вела себя с ним так, как будто это ее муж. А так, – Николай протяжно выдохнул, – больше никто ничего не знает. Женщина – загадка!

Егор едва дождался вызова на перевязку. С трудом положив свою больную ногу на низенькую лавчонку, где ему должны были обработать рану и сменить бинт, он начал просить медсестру вызвать доктора. Та, взглянув на парня после первых же его слов, неожиданно запричитала, вытаращив глаза:

– Ой! Что это с тобой? Весь в поту! Подожди-ка. Сейчас я доктора позову. – Она положила инструменты и направилась к выходу.

После ее ухода Егору стало легче на душе. Ему наконец-то удалось достучаться до бессердечных, по мнению многих здешних раненых, медсестер. Но сам он их такими не считал. Подавляющее большинство работниц госпиталя выглядели смертельно уставшими. Порою они быстро заканчивали какую-то одну работу и тут же принимались за другую.

Еще не закончив обработку раны, кто-то из них уже собирался стирать халаты врачей, кого-то отправляли на кухню, кого-то – готовить очередного выздоравливающего к выписке. Красные от постоянного недосыпа глаза, натруженные руки, похожие на руки очень пожилых людей…

Едва появившись в госпитале, Егор обратил внимание на этих женщин, большинство из которых были совсем молоденькими девушками. За всю свою жизнь Егор не видел столько трудолюбивых отзывчивых женщин, отдававшихся всецело тяжелой работе.

Дверь в помещение открылась. На пороге появилась раскрасневшаяся медсестра.

– Давай, солдатик, переходи на стол, ложись, – она стала помогать Егору добраться до стола, на котором в первый день красивая доктор обрабатывала ему рану, – скоро врач подойдет и посмотрит тебя.

Едва она размотала потемневший на ране бинт, как появилась «красавица» и с порога обратилась к раненому:

– А, товарищ боец, который до войны учился в техникуме?

– Так точно, товарищ военврач! – негромко отрапортовал Егор.

Она стала внимательно осматривать рану, иногда надавливая возле нее своими красивыми длинными пальцами.

– Здесь больно? А здесь?

– Больно! – иногда отвечал ей Егор, а иногда просто невольно стонал.

Ему было очень неловко перед этой невиданной красоты женщиной. Он чувствовал себя серым мышонком, маленьким и незаметным. Хотел отвернуться, спрятать взгляд, лишь бы не смотреть на нее или не дать ей смотреть на себя.

«Боже, какая она красавица!» – думал он, когда боль немного отступала. Он стеснялся своей полунаготы, своего неловкого положения, слабости, состояния, не достойного мужчины.

Наконец доктор оставила его ногу в покое и обратилась к стоявшей рядом медсестре:

– Мне его держать надо. Зовите Наташу с Аней и тех двух, что дрова рубят.

Медсестра испуганно посмотрела на нее. Потом почти бегом выскочила из помещения.

Врач стянула с лица марлевую повязку и внимательно посмотрела на Егора, немного нахмурив свои изящно изогнутые, тонкие, черные брови. Он хотел провалиться сквозь землю от ее пристального, проникающего в самое сердце взгляда.

– Ну что, товарищ Щукин, буду вас лечить, – произнесла она своим мелодичным голосом, таким же красивым, как и она сама. – Только предупреждаю, будет очень больно!

Она подняла руку, чтобы надеть марлевую повязку и снова, уже громче, повторила:

– Очень больно! О-очень больно! Вам придется терпеть.

Егор был готов вытерпеть все что угодно перед женщиной, один взгляд которой заставлял его сердце биться чаще, а волю поглощал паралич. Слушая призывы доктора к терпению, он вдруг вспомнил своего односельчанина, дядю Андриана, потерявшего ногу на фронте еще в далеком девятьсот четырнадцатом году. Егор начал нервничать, на лбу выступили крупные капли пота. Он приподнялся на локтях и, гладя прямо в лицо врачу, прохрипел низким голосом:

– Ногу резать не дам! Слышите, не дам! У меня под Шашкино столько товарищей полегло. Я еще отомстить за них должен!

– Да никто у тебя ногу отнимать не собирается! – Врач с насмешкой в глазах посмотрела на него. – Рану чистить буду. Гнойник у тебя там. Вот если сегодня этого не сделать, потом точно без ноги можешь остаться.

Егор после ее слов расслабился и откинулся на спину. В помещение друг за другом вошли три медсестры и два дюжих солдата, одетые в медицинские халаты.

– Полстакана водки! – коротко сказала врач.

В операционной, а точнее, в разделенной пополам натянутой простыней половине комнаты обычной крестьянской избы началась общая возня. Одна из медсестер подхватила Егора за плечи и приподняла его, поддерживая голову ладонью. Другая стала наливать в стакан прозрачную жидкость, запах которой мгновенно разнесся по помещению. Третья зазвенела какими-то медицинскими инструментами, до этого момента накрытыми тканью.

Солдаты встали у ног Егора и замерли в ожидании команды. Доктор все это время возилась на столе у окна, тоже что-то готовя. Стакан с водкой поднесли к губам и, не дожидаясь согласия Егора, невольно ломая его волю, быстро влили ему в рот.

Егор все это время смотрел на красавицу-врача, уже не просто любуясь ею, а еще и наблюдая за каждым изящным движением, словно подаренным ей природой вдобавок к ослепительной красоте. Она стояла к нему полубоком, возле окна, позволяя таким образом рассмотреть всю ее целиком, полюбоваться фигурой. Егор с восхищением наслаждался этой минутой. Ему казалось, что в докторе нет ни единого изъяна, как будто все самое лучшее, что есть на свете, было дано ей одной.

Он даже не сразу почувствовал, как зловонная жидкость, именуемая водкой, стала вливаться в него, обжигая гортань. С трудом проглотив содержимое стакана, он стал хватать ртом воздух, бегая глазами по потолку комнаты.

Доктор повернулась, посмотрела на Егора и, бросив взгляд на одну из медсестер, произнесла:

– Дайте ему еще полстакана.

– Неужели все так плохо? – выдавил из себя Егор, морщась от водочной горечи во рту.

– Не плохо. Просто надо немного потерпеть. – Доктор еще раз взглянула на него. На этот раз глаза ее стали добрее и даже жалостливее: – Потерпи, родной. Так надо. Если нет сил молчать, можешь кричать. Не стесняйся.

Он откинулся головой на стол, на котором лежал. Вторую порцию водки проглотил, уже не замечая ее горечи. Егора перестало трясти. В голове помутнело. В сознании поселилось равнодушие к происходящему. «Будь, что будет!» – сказал он сам себе. В это время чьи-то сильные руки обхватили его голени возле ступней, а медсестры навалились на плечи, всем своим весом вдавливая обессилевшего солдата в деревянный настил стола, покрытого чистой белой простыней.

Егор выгнулся, почувствовав сильнейшую боль чуть выше колена правой ноги. Руками он крепко вцепился в столешницу. Что-то жгучее и холодное проникало в его рану. Тело затрясло. Он замычал, крепко сдавливая зубы, сжал веки.

– Терпи, милый, терпи, – слышал он возле уха тихий голос одной из медсестер.

– Терпим, терпим, терпим! Немного осталось! – Звонкий мелодичный голос доктора перекрывал все остальные звуки в операционной. – Еще немного, еще немного. Вот, вот, вот…

– Молодец, молодец. Все терпишь, все, – снова тихо проговорила возле уха медсестра.

Егор потерял счет времени. Голосов доктора и ее помощницы он уже не слышал. Боль заполонила собой все вокруг. Тело стало моментально мокрым, обильно пропитав потом нательное белье и гимнастерку. Он издал звериный крик, заставивший невольно дернуться всех присутствующих, кроме доктора, которая торопливо и хладнокровно делала свое дело. Егор потерял сознание.

Он пришел в себя, поняв, что отключился совсем ненадолго. Его разбудил голос врача и очередные полстакана водки, насильно влитые в него.

– Ну, молодец! – произнесла доктор своим мелодичным голосом. – У меня тут многие с самого начала орут не своим голосом. Меня проклинают. Чего только не наслушалась. Такое о себе услышала. А мат какой отборный был. – Она обматывала бинтом ногу Егора, периодически бросая на него короткий взгляд своих зеленых глаз.

Рядом суетились медсестры, которые уже перестали держать его за плечи.

– Вы свободны, товарищи, – сказала доктор солдатам в медицинских халатах, те послушно направились к двери. Потом она повернулась к медсестрам: – И вы тоже можете идти.

Егор лежал обессилевший. Равнодушие не покидало его. Он повернул голову к доктору и умоляющим голосом сказал:

– Только водку в меня больше не лейте. Не могу. Пожалуйста.

– Какой ты у меня необычный пациент, – почти смеясь, ответила ему красавица, – другим только налей, рады будут. А этот, видите ли, отказывается.

Она подошла ближе к Егору, наклонилась и, пристально вглядываясь в его глаза, спросила тем самым голосом, который при ее неотразимой внешности окончательно парализовал волю:

– Голова не кружится?

– Нет, – замотал он головой, стараясь оторвать взгляд от зеленых глаз доктора, обрамленных изящно изогнутыми, темными ресницами.

– Хорохоришься. Я же вижу. – Она выпрямилась и обратилась к единственной оставшейся в операционной медсестре: – Форточку откройте. Воздуха не хватает. Только его сначала одеялом укройте. А то мокрый весь.

Она снова повернулась к Егору:

– Не волнуйся. Все нормально прошло. Рану я тебе почистила. Нога цела будет. Повоюешь еще.

И стремительно покинула комнату.

– Легче стало? – спросил Николай Егора, заметив, что тот открыл глаза. – Кто тебе чистку делал? Сама «красавица»?

Тот утвердительно кивнул и, повернувшись на бок, спросил:

– Водички бы.

– Так под кроватью тебе еще вчера целую фляжку оставили. А ты почти сутки проспал. Пайку твою втихую на всех поделили. Я за нее чуть от снайпера пулю не получил, – он подмигнул сидящему на своей кровати возле окна сержанту, – так пришлось «полундру» кричать.

– Тьфу ты! – с улыбкой оскалился тот и отвернулся.

За печкой послышался гогот Василиев.

– И еще у нас тут событие случилось, – он кивнул в сторону Степана, который расплывался в необычной полуулыбке и как будто сиял, – Степка брата своего встретил.

Егор, уже успевший сделать несколько глотков из фляжки с водой, повернулся в сторону светившегося счастьем солдата.

– Представляешь? – продолжил Николай. – Он на перевязку следом за тобой отправился. А пока ковылял, голову повернул на знакомый голос. А там брательник его стоит и медсестру замуж зовет.

Присутствовавшие в палате дружно засмеялись.

– Он с обозом к фронту следовал мимо наших мест. Водитель он, понимаешь? И вот на тебе. А тут наш Степан. Даже сюда к нам в палату заходил. Гостинец оставил. – Николай развел руками. – Правда, мы твою долю тоже поделили. Ты уж не обижайся.

– Да бутылку он нам оставил и махорки насыпал! – разъяснил из-за печи один из Василиев.

Егор снова отпил из фляжки, не сводя взгляд со Степана.

– Семью я свою нашел! – сказал тот радостно. – Детишки мои все живы!

Он опустил голову и стал смахивать рукавом слезы. Подбородок его затрясся. Степан замотал головой и отвернулся.

– Мы-то с тобой думали, что молчит он от того, что шпионит за нами, – Николай стал говорить громче, поглядывая в сторону Степана, – я даже ночей пять не спал. Готов был застрелить его в случае чего. Думал, под видом раненого он к нам притерся, значит.

Николай не успел закончить свою очередную шутку, как ему прямо в голову прилетел валенок.

– Балабол! Когда только ты уймешься! – сказал Степан из угла и засмеялся, а вслед за ним и все остальные.

– Ну а ты-то как? – Николай взглядом старшего брата посмотрел на Егора: – Звериный крик твой все слышали.

– Ну да! Мы тут чуть из хаты не выпрыгнули к тебе на помощь! – Из-за печи показалось намыленное для бритья лицо одного из Василиев.

– А я винтовку расчехлять начал! – засмеялся снайпер.

– Под окном лошадка запряженная стояла. Так та вместе с телегой убежала. За Тулой через час насилу поймали! – наслаждался собственной остротой Николай, поддерживаемый смехом раненых.

– Да вроде чистили, – заявил Егор спокойным голосом и откинулся на кровать, радуясь, что боль в раненой ноге немного поутихла.

– А, понятно, – Николай сел так, чтобы приблизиться к соседу, – у тебя ведь рана касательная? Так, кусочек мяса выхватило, и всё. А «красавица» тебе внутри раны бинтом, смоченным в спирте, повозила. Гной оттуда весь вымыла.

Егор повернулся к собеседнику и с интересом стал его слушать. От неприятного рассказа его даже немного замутило.

– Ты пойми, когда ты в бой шел, на тебе была шинель, гимнастерка, рубашка, кальсоны, штаны ватные. Обычно это все уже очень грязное и со вшами. Мы же подолгу на передовой иногда находимся. Антисанитария и прочее. Бани можно месяцами не видеть. У тебя еще не так, потому что ты только из запасного полка прибыл. Чистенький был, не вшивый. – Николай подробно описывал солдатский фронтовой окопный быт: – Когда пуля в тебя летела, она раскаленная была, соответственно – чистая, без микробов. А в тебя попала, пробила грязные ватные брюки, кальсоны. Да еще пока ты полз в темноте, нацеплял там всякого. Вот у тебя и загноение началось.

Егор почувствовал подступивший к горлу ком. Он потянулся за остатками воды во фляжке, лежавшей рядом с ним на кровати. После нескольких глотков ему стало немного легче. А главное, он ощутил внутреннюю легкость. Как будто что тяжелое, давящее, сняли с него, избавили от гнета. Он повернулся к Николаю и спросил:

– А как тут в баню попасть?

– О! Да ты жить по новой начал! – Разведчик расплылся в улыбке. – Сегодня медсестрам скажем, чтобы завтра тебя в список на помывку внесли. Тут порядок такой! У «красавицы» не забалуешь!

Николай выпрямил свою забинтованную голень и кивнул на нее:

– У тебя хоть касательное ранение. А сколько мучений доставило. А у меня – сквозное. И то же самое было. Прям как у тебя. Тоже мучился. Спать не мог. Ныло все. – Он помотал головой и тяжело вздохнул: – Так она мне, ну, «красавица», значит, смоченный спиртом бинт в рану засовывала и насквозь протаскивала. И так три раза. Вот где я помучился!

– Про его крики мы тебе не расскажем. Пускай в твоих глазах героем остается, – громко сказал Степан, не поворачиваясь из угла.

После этой фразы Николай растерянно посмотрел в его сторону. А снайпер и Василии негромко захихикали, одобряя добродушную шутку молчаливого доселе товарища.

– Не спишь, Егор? – шепотом поинтересовался Николай среди ночи, заметив, что тот ворочается на кровати.

– Нет. После «чистки» отоспался. Сейчас не хочется. А что? – Парень оторвал голову от вещмешка, служившего подушкой.

– Я вот что думаю, – продолжил тихим голосом Николай: – Надо тебе из пехоты уходить.

Егор от удивления и неожиданности приподнялся на кровати и подпер голову ладонью. Разведчик повернулся к нему и, пытаясь сквозь темноту ночи разглядеть лицо парня, продолжил:

– Ты сам посуди. Солдат в пехоте живет всего три боя или три атаки. Не больше. Проверено! Если тебе кто-то будет говорить, мол, он в десяти атаках участвовал и уцелел, плюнь ему в рожу! Не бывает такого! – Привыкшими к темноте глазами Николай смотрел на Егора. – Вот вылечишься, прибудешь на передовую. Опять бой, опять атака. Много вас там уцелело, в бою под Шашкино? Сколько поднялось, а сколько вернулось, можешь сказать? Ты сам уполз, как стемнело. Кого-то вытащили. Опять же темноты пришлось ждать. А кто мог выжить да помер, темноты не дождавшись?

Николай замолчал. Егор опустил глаза в темный пол. Рассуждения товарища взволновали его. Война в представлении солдата стала казаться ему кровавой бойней. В памяти всплыла картина атаки на немецкие позиции возле деревни Шашкино. Вновь в голове промелькнули звуки грохочущего пулеметного шквала, сметавшего бегущих солдат в серых шинелях.

– Вот ты в ногу ранен. И вроде легко. А если бы в грудь или в живот. Выполз бы ты тогда? – Николай еще ближе подвинулся к Егору: – Ногу-то тащил за собой по чуть-чуть. И вроде как дополз до своих.

Парню вновь стало не по себе. На него нахлынули воспоминания о недавнем многочасовом ползании по полю, усыпанному заледеневшими, вмерзшими в землю телами убитых красноармейцев. Он вспомнил Фарафонова, с которым был в одном запасном полку и которого ранили в том же бою. Потом Пшеничникова, вытащенного с поля боя командиром роты и умершего тут же от ранения в грудь.

– А дальше, может, и не повезет. Могут сразу убить. Могут ранить тяжело, будешь мамку звать, пока не сдохнешь! – Николай дышал ему прямо в лицо.

– Так и было, – тихо ответил Егор, – несколько часов столько народу стонало и выло от боли. Санитаров да мамок звали.

Он снова на короткое время погрузился в воспоминания о страшном душераздирающем крике умирающих товарищей, раздававшемся над полем боя. Егор тяжело и часто задышал, потом резко сел на кровати и уставился на собеседника.

– Ты в разведку просись, парень! – удивил его советом Николай.

Егор уставился на соседа, не веря своим ушам.

– Поживешь еще! Разведчики – не пехота. Ими так не бросаются. Там, конечно, своих забот хватает. Но все равно шансов выжить побольше. От тебя самого многое зависит. А в пехоте у тебя выбора нет. Вот цель атаки, штык примкнул – и вперед. То, что ты выжил, это везение. Такого может больше не повториться, – Николай обнял товарища за плечо, как обычно делают, когда пытаются довести до человека что-то очень важное, – разведчик – это товар, как наш снайпер сказал, штучный. Просто так в бой не пошлют.

– Так я же не умею ничего! – возразил ему Егор.

– А я для чего? Нас ведь не завтра выписывают. Буду понемногу науку тебе передавать. Что сам знаю, тебе поведаю. – Он вдруг понял, что говорит громче и может разбудить спящих товарищей, осмотрелся в темноте и продолжил тихим голосом: – У тебя главный козырь тот, что ты местный.

Егор внимательно посмотрел на Николая. Его не на шутку заинтересовали слова товарища.

– Отсюда далеко не зашлют. Сомневаюсь я, что тебя отправят служить куда-нибудь на Урал. – Николай сел на кровати. – Скажешь, что местный. Это значит, что все окрестности знаешь как свои пять пальцев. К тому же у тебя образование. В нашей палате даже семилетки ни у кого нет. А у тебя еще и два курса техникума. По сравнению с нами ты – просто академик.

Разведчик сделал паузу, давая Егору осмыслить свои слова. Он внимательно смотрел на парня сквозь ночную темноту, потом так же шепотом продолжил:

– Вот у меня что? Кое-как пять классов! Потом детдом! Потом ФЗО при фабрике. На этом вся моя учеба и кончилась. Хорошо, что в армию попал. А то бы с дружками по тюрьмам кочевал. – Он медленно вытянулся на кровати. – Просись в разведку! Когда выписывать будут, позовут на комиссию. – Он снова сел. – Ну, могут, конечно, и сразу в часть отправить с «покупателем». Тогда уже по прибытии будешь определяться. Но если сначала на комиссию вызовут и спросят: «Где воевал?», ты смело говори, что разведчик. Проверять не будут. Им не до того. Ну, если так не получится, тогда просто просись в разведчики. Дави на то, что местный и с образованием. Парень ты крепкий, мозги у тебя на месте, голова работает.

– Да во мне роста всего сто пятьдесят шесть сантиметров! – Егор нашел главный, как ему показалось, аргумент. – И худенький я! Как «языков» таскать с таким телосложением?

Николай замотал головой, собираясь возразить.

– Да не худенький ты! Нормальный вполне. Ты крепкий деревенский парень. Выносливый, шустрый! Ты даже не куришь! – Он снова положил руку на плечо Егора. – Рост не главное. Со мной тоже немало низеньких служило. Они в такие дыры пролезали! Под любое проволочное ограждение просачивались! А «языков» таскать – на это здоровяки есть. Ты думаешь, что я сам пленных захватывал? Только раз всего. И то от безвыходности. А так ребята, что пониже, на прикрытии были. А крепыши «языков» таскали. Поди унеси его, когда он мычит и брыкается, как бык. Тихо не всегда получается. А «язык» нужен! Его командование требует! Приказ есть: умри, а «языка» добудь!

– Надо подумать, – проговорил Егор, медленно ложась на кровать.

– Чего думать-то?! – Николай развел руками. – Дело тебе говорю.

Он еще немного посидел перед товарищем, потом глубоко вздохнул и сказал:

– Ну, дело твое. Думай. Я как лучше хочу. Зря говорить не буду.

Егор, утомленный разговором, стал медленно погружаться в сон. Боль в ноге постепенно уходила. Приятная истома наваливалась на измученное тело. Тепло от натопленной печи расслабляло. Егор уснул.

Спящий мозг, как и в предыдущие ночи, видел картину страшного боя под Шашкино. Перед Егором, засунув руки в карманы, стоял коренастый Козлов, облаченный в покрытую снежинками шинель. Сперва Козлов смотрел куда-то вниз, потом поднял глаза и заговорил, как будто жалуясь:

– Смотри, Егор, как мы тут лежим. Я уже в ледышку превратился. Ты не представляешь, как мне холодно. – Он подвел его к своему, покрытому снегом, телу, лежащему на спине с раскинутыми в стороны руками. Мертвое, под слоем льда, лицо замерло в злой улыбке. Пальцы рук скрючились. Ноги неестественно изогнулись. – Ты на ноги мои посмотри! – Козлов рукой показал на вывернутую левую ногу: – Я мертвый уже неделю как, а они все еще умудряются по мне из пулемета попадать. Вон все нутро распороли!

Они стояли рядом и молча смотрели на его мертвое тело. Сзади послышался голос взводного сержанта:

– После нас тут еще два раза в атаку людей бросали. Видишь, Щукин, сколько новеньких. Все поле усыпано!

Егор повернулся на голос, но увидел не сержанта, а мать, сидящую в мрачной, темной комнате с бревенчатыми стенами.

– Егорушка, сынок, поберег бы себя ты, – говорила она ему, – я уж тут молюсь за тебя. Свечку ставлю. От Петеньки полгода уже вестей нет. И ты на службу ушел. Один Ванечка со мною остался. И ему уже скоро восемнадцатый годок пойдет. Тоже служить заберут.

Мать концом платка стала вытирать медленно бегущую по щеке слезу.