Глава тринадцатая

Наступление по каким-то ведомым только генералам причинам отменили. Противники перешли к обороне и, держа нос по ветру, теребя разведку, начали оценивать силы и возможности друг друга.

Деревянко сумел быстро найти неисправность и с помощью техника роты «подлечил» железного коня и поставил его в «стойло». А «стойла», то есть окопы для танков, уже были вырыты на окраине поселка. Благо земля здесь, на опушке леса, была легкая и податливая.

Ближе к вечеру, когда у вышестоящих командиров иссякли поручения и распоряжения, и вдруг появилось свободное время, танкисты занялись любимым делом. Большей частью бойцы роты «давили на массу», тут, сколько ни спи, все на пользу.

Деревянко отпросился пройтись по лесу, давнишняя мечта была – собрать осенние травы и ягоды: папоротник, золотую розгу, рябину, калину и орешник. Обещал сделать мировые чаи и настойки, от болезней разных, чай из дубовых чернильных орешков и, на изысканный вкус, кофе из поджаренных желудей. Последний аргумент стал решающим, и Родин отпустил его, но на полчаса, не больше.

А Руслик вновь достал из недр танка часы с кукушкой и стал их разбирать-собирать. Сидорский, перед тем как направиться к ближайшему дереву для метания на точность своего любимого ножа, по обыкновению не смог удержаться:

– Ну, как, еще не кукарекает? Смотри, чтобы ночью не вылезла. Не прощу!

– Для тебя точно петь не будет! Иди, кидай свою железяку…

А Иван только приноровился на командирском сиденье написать письмо матери, как услышал голос ротного писаря Потемкина:

– Руслан, а где лейтенант Родин?

Не отрываясь от своего занятия, Баграев ответил:

– Очень сильно нужен?

– Очень – не очень, твое какое дело? – проворчал Прохор. В руке он, как всегда, держал железный палец от трака.

– У командира личное время, он отдыхает, – вежливо пояснил Руслик и очень тихо добавил: – И в наш дом принято стучать.

– Запросто! – И Потемкин с удовольствием три раза постучал по башне, не зря взял инструмент.

Последних, сказанных вполголоса слов Руслика Иван не слышал, поэтому отреагировал очень бурно:

– Придурок! Ты лучше по своей башне постучи!

Потемкин даже ногой топнул от досады:

– Черт вас разберет! Кто тут говорил: «В наш дом принято стучать»? – передразнил он почему-то картавым голосом.

Родин усмехнулся:

– Ну, что там, ротный вызывает?

– Капитан Бражкин…

Иван убрал недописанное письмо в карман, спустился и дружески похлопал Прохора по плечу:

– Не грусти, а то грудь для ордена не будет расти. Пойдешь ко мне во взвод? Первая же свободная вакансия башнера или радиста – твоя!

Потемкин сердито блеснул глазами, расправил плечи:

– Пойду! Думаете, струшу?

– Как говорит наш комбриг, «постреляем – увидим»…

В порядком задымленной табаком палатке командира роты, куда, спросив разрешения, вошел Иван, его ждал сюрприз. На маленьком походном столике лежала очень знакомая фляга. Это только на первый взгляд все штатные емкости одинаковые как близнецы-братья. По видавшему виду чехлу, пробке и вмятинкам всегда можно узнать свою, особую, из экипажа.

Бражкин поставил задачи по охране опорного пункта роты, сообщил, что взвод лейтенанта Бобра назначен в боевое охранение батальона, на следующие сутки пойдет взвод Штокмана, на третьи – Родина. Из чего Иван понял, что ожидается временное затишье, но Бражкин эти размышления подкрепил размыто, мол, наступление может быть в самые ближайшие дни.

Все эти не раз слышанные распоряжения взводному быстро наскучили. Интересовал его сейчас один вопрос – полная или пустая. Его ждал экипаж, прикидывая, с каким подарком вернется Иван.

– Забирай! – сказал Бражкин, показав на флягу. – Разрешено употребить наркомовские.

Иван с достоинством взял флягу, встряхнул, оценил уровень налитой жидкости – неизменный.

– А за танк неплохо было бы и добавить, товарищ капитан!

– Прокурор добавит! Иди, а то назад заберу.

Родин положил флягу в командирскую сумку и пошел к своим. На позиции он подозвал командира 3-го экипажа сержанта Еремеева.

Игорь тяжело переживал гибель радиста-пулеметчика Алима Магомедова, ранения ребят и своего друга Васьки Огурцова из 2-го экипажа.

Потери близких были в первом же бою Родина. Еще несколько часов назад ребята сноровисто, с крепким матерком загружали боекомплект, подшучивали, спорили о чем-то, каждый о своем думал, надеялся. И вот вместо них остались обугленные, съежившиеся в адском пламени останки тел в дотла сгоревшем танке. И в этой страшной обыденности осознаешь, чувствуешь свою полную беспомощность, просто вселенскую несправедливость…

Со временем эти чувства притупляются. В дни больших наступлений жизнь дает новые краски: горящую разбитую технику врага, трупы в чужих шинелях и колонны пленных, бредущих на восток.

Родин поставил задачу Еремееву в масштабах танкового экипажа, сообщив все, что узнал от Бражкина. А за фронтовыми наркомовскими для экипажа приказал бежать бегом к старшине роты, пока там все не вылакали приближенные.

Игорь повеселел: боевой дух командира – вещь материальная.

А Родин подумал, неплохо было бы отправить к старшине и своего «прихлебателя», Кирюху, у него просто талант по отработке доппайка. Вдруг прокатит…

Сидорский сидел рядом с Баграевым, тот все еще «тачал» свои часы с кукушкой, стараясь вдохнуть в них вторую жизнь. А Кирилл «качал» из глубин колодца своей памяти различные истории. Они делились у него на три цикла: колхозно-крестьянский, городской, охватывающий учебу в техникуме и работу на заводе, и армейский. Особняком хранились в памяти амурные истории.

В этот момент Киря как раз рассказывал из «деревенского» цикла про немого от рождения мужика из их села.

Было Аркаше тридцать лет, парень всем остальным справный, грамоте обученный, в колхозе в передовиках, руки золотые, на лицо не урод. Но вот, сколько ни сватался к местным девчатам, все отказывали. Понятно, что девчонке хочется признания в любви, всяких нежных слов, а тут одно мычание. Так бы он и ходил в бобылях, если бы не приспичило ему покрыть хату вместо соломы дранкой. Нарезал дощечек и стал потихоньку настилать. А тут гроза нежданно, ливень, гром и молния – да прямо в старый вяз, рядом с домом. Аркадий поскользнулся и свалился с крыши прямо на землю. Мамка его выбегает, голосит – убился сынок! Но тому ничего, поднялся, перепуганный, и вдруг человеческим языком говорит: «Везите меня в больницу!» Мать сама чуть не грохнулась. Так он и заговорил с тех пор. И стал самым видным и разборчивым женихом на селе, и женился на самой красивой невесте.

Иван дослушал рассказ и спросил, где Деревянко.

– Еще не приходил, – ответил Баграев.

– До сих пор по лесу шастает, – недовольно произнес Родин. – Кирилл, давай тащи сюда этого лешего. По-быстрому. Есть повод…

Сидорский приметил, как оттопыривается командирская сумка – как пить дать, Бражкин дал «особую» флягу.

– Это мы мигом. – Он прихватил ППШ и пошел к лесу.

А Саня позабыл все на свете, едва очутился под редеющими кронами осенней листвы, среди золотых россыпей березы, оранжево-бордовых красок клена – всего этого разноцветья, укрывшего землю. Лишь на прогалинах и на полянках оставался во всей своей уютной красе ковер темно-зеленого мха.

Именно на таких солнечных полянах и вырубках Саня хотел отыскать заветную колдовскую золотую розгу. Летом ее кустики неприметны, а осенью, чем меньше остается листьев на деревьях, чем больше блекнет трава, тем красивее и ярче расцветающая осенью золотая розга.

Вот она, будто ждала его: на стеблях кисти золотисто-желтых цветных корзиночек покачиваются на легком ветру. Как звездочки прощального салюта перед грядущей долгой зимой и черно-белыми красками. Саня сразу почувствовал ее тонкий, чуть горьковатый запах. Он достал складной нож и обрезал кустики под середину ствола, как учил его когда-то дедушка Егор, самый главный травник на селе. О травах дедушка знал все. Про золотую розгу говорил, что она имеет силу чистительную, крепительную и раны заживательную. А чай из нее хорош, как средство мочегонное, потогонное, вяжущее. А еще его свежими листьями лечат раны.

«Найти бы еще дуб, раз обещал кофе из желудей», – подумал Деревянко и, увидев впереди алые гроздья рябины, тут же туда и направился. Душа пела, в лесу он всегда находил успокоение и тихую радость, мог бродить в нем часами. Сейчас Саня будто вернулся в родимые края: все те же березки и тополя, елочки и клены.

Вдруг кусты шевельнулись, будто отделились, и Саня с ужасом увидел две бесформенные фигуры в пятнистых маскхалатах.

– Стоять тихо! – с акцентом сказал один из них, направив на Деревянко автомат. Второй приложил палец к губам.

Саня быстро сообразил, что лесные незнакомцы пришли за «языком». И рванул что есть силы, понимая, что нужен им живой, что стрелять они будут в крайнем случае. В следующее мгновение он уже орал во всю глотку:

– Немцы! В лесу немцы!

Диверсанты кинулись следом. Продолжая кричать, он, как заяц, запетлял среди деревьев и ушел бы наверняка, если б не споткнулся о корень. Свалился, брюхом проехал по листве, лицом ткнулся прямо в желуди. Саня тут же вскочил на ноги, но немец грузно навалился, он еле устоял – этот кабан был гораздо сильнее танкиста. Хищные, звериные глаза, зубы оскалил… Как глупо…

И вдруг эти зверские глаза изумленно округлились, стали как серые пуговицы немецкого мундира, диверсант осел, завалился мешком. В спине у немца торчал знакомый нож.

– Ложись, Саня, ложись! – словно из-под земли услышал он голос Кирилла.

Саня в мгновение рухнул, и сразу же, почти одновременно, раздались две очереди: ровный стрекот нашего ППШ и, как швейной машинки, – МР-40. Деревянко вырвал из скрюченных пальцев немца автомат и отполз в сторону.

Вот к чему привели его лесные гуляния… Саня лихорадочно размышлял, кто остался жив в этом поединке? Если Сидорскому удалось завалить и второго разведчика, это значит, ему опять неслыханно, просто фантастически повезло. А если Кирилл ранен или погиб из-за его дурацкой прогулки по лесу?!

В эти неопределенные, пустые мгновения ясно было одно: он должен убить врага, который подготовлен лучше его во сто крат…

К великому облегчению, снова заговорил ППШ, и эти звуки были лучше райской мелодии или трели соловья. Саня пригляделся и увидел Сидорского, подивившись, как он успел, ловко всадив нож в спину врага, тут же залечь в удобную ложбинку. Кирилл глянул и знаком показал, чтобы Саня подполз с другой стороны. Наверное, разведчик залег в ближайших кустах; туда и постреливал короткими очередями Сидорский. Ведь с момента, когда Саня дал драпака, второго немца он уже не видел. И пополз Деревянко, представляя, каково пехоте-матушке без защиты брони. Он старался не выдать себя хрустом попавшей под брюхо сухой веточки; хорошо, что землю устилала еще не сухая листва, да и утром моросил мелкий дождь.

«Не выдай, спаси, матушка-земля», – как заклинание повторял про себя Деревянко. Через какое-то время он подумал, что пора остановиться, залечь, выждать, благо на пути оказалась удобная ложбинка…

А Сидорский, когда услышал тонкий, с надрывом щенячий крик Деревянко, сразу понял, что дело гиблое, ждать подмоги – значит потерять мальчишку: или с собой уволокут, или прирежут. И тут, кто кого первым увидит… По крайней мере, надо завязать бой.

Кирилл с автоматом наперевес, пригнувшись, передвигаясь перебежками, первым заметил немецких диверсантов и бегущего со всех ног Саню. Он залег в траву и уже готов был одной очередью срезать обоих лазутчиков. Но неожиданно Деревянко нарвался на тот самый злополучный корень. И в тот момент, когда здоровый, как медведь, немец навалился на худосочного Сашку, для Сидорского настал его звездный час. С пяти метров бросок ножа был точным, как в мишень, прямо под лопатку. А потом уже и огневой контакт: второй разведчик отреагировал молниеносно, залег и после ответной очереди отполз за кусты…

По привычке в экстремальной ситуации Сидорский глянул на часы. Не более двадцати минут прошло, а показалось – целая пропасть времени. Сейчас на выстрелы, не разобравшись, бросят людей на помощь, и будут ненужные потери. Кирилл вдруг остро пожалел, что послал Деревянко в засаду. Какое он имел право! Ему стало страшно за Саню до тошноты: спас для того, чтобы погубить! «Дурак, кретин, самодеятельный командир, что я натворил?»

Но «приказ» не отменишь, Сидорский собрал мысли в кучу. Время работало против немца. Только лес мог его спасти, пока брошенная на поиски пехота не сомкнет кольцо…

А Сане вдруг нестерпимо захотелось жить. Вряд ли судьба расщедрится и за один час второй раз подарит ему жизнь. Жуткие, с черно-зеленой раскраской лица появились, как сама смерть. И Сидорский уже не спасет. А в поединке механику-водителю с матерым диверсантом не выстоять… И в своей спасительной ложбинке Саня стал тихо, как крот, зарываться в кучу листьев, которые сюда занесло ветром. Получилось даже самое сложное – спрятать голову. Тут пригодилась и ветка ели, лежавшая рядом. Благодаря ей Саня даже получил возможность вести наблюдение, а не просто лежать, как спиленное дерево.

Врага Деревянко заметил не сразу: он не то что вырос из-под земли, а просто отделился как естественная ее часть, вдруг приобретшая свойство передвигаться. Если немец ложился, то снова превращался в лиственный покров. Он двигался быстрыми перебежками, пригибаясь, совершенно беззвучно, как призрак. Диверсант номер два шел прямо на Деревянко.

«Если дрогнет рука, и я промахнусь, или автомат заклинит, то конец», – отрешенно, как о ком-то другом, а не о себе, подумал Саня.

Вдруг немец остановился и опустился на колено, потом пригнулся, превратившись в бугорок, прислушался и огляделся по сторонам. У Сани бешено колотилось сердце, не хватало воздуха, вдруг мучительно захотелось глубоко вздохнуть. Он скользнул взглядом по ложбинке, чуть задержавшись на ветке. Нет, конечно, с двадцати метров его противник не смог бы разглядеть узкую щелочку. Но Саня инстинктивно прищурил глаза. Шевельнись он, чтобы только поднять ствол, чуткий, с реакцией кобры разведчик короткой очередью так бы и оставил его лежать заваленного листьями.

Немец ушел резко в сторону; еще несколько секунд – и будет поздно, промахнешься – уйдет, исчезнет бесследно, как и появился.

Деревянко затаил дыхание, прицелился и нажал на спусковой крючок. За мгновение до этого немец все же услышал шорох и резко повернулся, поэтому несколько пуль попали ему в спину, а остальные – в грудь. Он рухнул как подкошенный, а Саня все продолжал стрелять, пока не выпустил весь магазин.

– Саня, Деревянко! Саня! – вдруг на весь лес раздался истошный крик Сидорского. Он орал так жутко, что гвардейский механик-водитель подумал, что случилась беда – Кирилла ранило в живот или того хуже.

– Да тут я! Иду…

Запыхавшийся Сидорский появился из-за деревьев.

– Живой! Слава богу! А где второй?

– Там валяется, – небрежно, хоть самого и трясло, ответил Саня.

– Ну, ты просто… ну, молодец, ну, Санька…

Он вдруг порывисто обнял Деревянко, приподнял над землей и тряхнул, переполненный чувствами.

– Да пусти же, – вырвался Санька. – К чему эти телячьи нежности!

Сидорский вздохнул:

– Да я просто рад, Санек! Знаешь, пожалел я очень, что сгоряча отправил тебя… Страшно стало. Ну, пошли, показывай свой трофей.

Сидорский перевернул на спину убитого разведчика, расстегнул ворот маскировочного камуфляжа. Под ним виднелись петлицы с серой полосой в центре и двумя зелеными строчками.

– Это горные егеря, – со знанием дела заметил Киря. – Серьезный противник… Муху на лету убивают.

– Я не муха!

– Ну, рассказывай, как ты его завалил?

– Очень просто. – Деревянко показал рукой на ложбинку. – Здесь залег, зарылся в листья, ветку сверху. Мне просто повезло, что он прямо на меня вышел…

– Надо же, колхозный тракторист обхитрил горного егеря! Уважаю!

Хмурая тень прошла по лицу Саньки, он еще не отошел от пережитого:

– А ты ведь, Кирилл, мне жизнь спас… Для меня плен – хуже смерти. Если бы ты не попал, я что угодно бы сделал, чтоб найти смерть, под гусеницы бы бросился.

Киря обнял Саню за плечо:

– Ладно, пойдем, отчаянный. Но сначала надо сделать нехирургическое вмешательство. – Он достал из голенища свой нож, подошел к трупу, расстегнул пошире ворот камуфляжной куртки и эффектно занес его над горлом мертвеца.

– Ты чего делаешь?! – вытаращил глаза Санька.

– Да голову надо отрезать, как доказательство. Не тащить же целиком этого борова. Так положено… Хочешь, ты отрежь!

Он протянул нож.

– Я еще не совсем свихнулся… Да ты врешь, наверное…

– Привираю, но слегка. Это допускается, – деловито ответил Киря; он ловко отрезал егерские петлицы и снял с шеи немца овальный цинковый жетон.

Деревянко подобрал автомат, и они вернулись к поляне, где закончил свою жизнь первый егерь. Кирилл протянул нож Саньке, и он сделал то же самое: отрезал петлицы и снял медальон.

– Гут, – сказал Киря. – Вот теперь можно идти докладывать и опять придумывать, какого лешего ты делал в лесу.

Саня подобрал свой вещмешок и спохватился:

– Я ведь желуди не собрал!

И тут же бросился собирать под дубом в изобилии лежавшие на листве плоды.

– Чудак-человек, у него смерть рядом прошла, а он желуди собирает, – усмехнулся Сидорский и уже собирался взять Саню за шкирку, но опустил руку. Было поздно…

Вся первая танковая рота во главе с капитаном Бражкиным развернутой цепью с оружием наперевес появилась на поляне. И конечно, все сразу увидели лирическую картину сбора желудей в осеннем лесу гвардейцем Деревянко.

– Сашка, бросай желуди, беги за медалью, – только и успел сказать Сидорский и строевым шагом направился к командиру.

Танковая рота в пешем «по-пехотному» строю в предвкушении интересной развязки событий замерла на месте.

– Товарищ капитан, группа диверсантов в составе двух человек уничтожена при попытке захвата «языка», – вскинув ладонь к танкошлему, бодро доложил Сидорский.

Саня, чуть отстав, с вещмешком и двумя автоматами тихо пристроился рядом.

Бражкин не сразу нашелся что ответить.

Когда в лесу началась перестрелка, буквально через пару минут прибежал с мрачным лицом взводный Родин. И стал нести такую ахинею, что капитан подумал, что Иван уже основательно приложился к фляге со спиртом. Из его рассказа выходило, что он отпустил в лес рядового Деревянко собрать лечебные травы. А сам, как только вернулся со спиртом, сразу послал Сидорского в лес за бойцом. А когда началась пальба, он тут же увязал ее с двумя своими танкистами.

«Роту – в ружье!» – приказал Бражкин Родину, а сам побежал к комбату, на ходу обдумывая, как быстрее и доходчивее объяснить Дубасову дурацкую, глупее не придумаешь, ситуацию: один танкист за каким-то чертом ушел в лес, второй пошел его искать, и тут началась перестрелка. А дело серьезное: немецкий МР-40 слышали все.

Дубасов в командирской палатке стоял у телефона и докладывал Чугуну, что в лесу слышны выстрелы, обещая немедленно разобраться. Тут появился Бражкин и доложил ситуацию.

– Как фамилия этого ботаника? – грозно спросил Дубасов.

– Рядовой Деревянко…

– Можно было не сомневаться. Все ЧП от него… Всем в лес не соваться! Вышли вперед двух, нет, трех опытных бойцов. Действовать по ситуации. Главное, капитан, не положить сгоряча людей…

Бражкин глянул в чистые, голубые, как белорусские озера, глаза сержанта Сидорского и спросил:

– А кто «язык»-то?

Саня не удержался:

– Я – «язык»!

– А тебя никто за язык не тянет! – Ротный уничтожающе глянул на бойца. – Дальше что?

Сидорский кратко, без красок, доложил всю историю, представил два трофейных автомата и петлицы горных егерей. Командир дал роте «отбой», а Родину приказал изложить обо всем произошедшем в рапорте.

Только после этого Бражкин дал волю чувствам, выразившимся в увесистом и многоступенчатом, как танковая гусеница, матерном посвящении долбаному Деревянко, которого называл теперь не иначе, как «деревянный Буратино».

Рапорт о боестолкновении в лесу в районе опорного пункта танкового батальона и ликвидации двух диверсантов из горно-стрелковой дивизии вермахта по команде дошел до командира бригады Чугуна и далее был передан для ознакомление смершевцу.

Уже совсем стемнело, когда экипаж Родина наконец сел за ужин. Можно было, не торопясь, под долгожданные «наркомовские» вспомнить во всей красе и деталях приключения «Буратино». Конечно, Санька тут же показал содержимое вещмешка – первопричину всей этой истории:

– Вот эта красавица, ребята, золотая розга, сделаю из нее чай…

Родин перебил:

– Тебя надо крепкой розгой хорошенько высечь. Меня и всю роту на уши поставил…

– Винюсь, командир, кто бы знал…

Руслик философски заметил:

– Дело случая… Если б Саня не пошел в лес и не нарвался бы на егерей, неизвестно, что бы они еще натворили. Эта случайность привела к закономерности: били фрицев и будем бить!

Сидорский сказал:

– Верно. И если бы я случайно не занимался метанием ножа, отмечу, товарищи, своим любимым с детства делом, то вряд ли бы попал в спину диверсанту.

Все согласились, а Киря тут же разлил по кружкам правильный, до водочной разбавленности, спирт. Они сидели в танке со штатным освещением, открыты были банки с кашей и тушенкой, лежало нарезанное Кириллом фронтовое сало и пара луковиц.

Санька вздохнул:

– Ребята, еще раз при всех хочу сказать: Кирилл, ты меня спас от самого страшного – от плена.

– Да ладно, Саня, ты вон сам какого матерого зверюгу завалил! Горного егеря!

Киря был сегодня героем дня.

Родин поднял кружку:

– Ребята, давайте выпьем за наш экипаж и за нашу победу! И что бы ни случилось, мы до последнего будем стоять друг за друга.

Саня впервые в своей жизни, никогда об этом никому не говорил, пил спирт. Он слышал, что это будет чуть слабее расплавленного олова, поэтому выдохнул, как советовали в таких случаях, и залпом выпил содержимое кружки. Потом сразу же запил колодезной водой и даже не поперхнулся. Никто не оценил его маленького «подвига». Ведь на селе, если кто захочет, еще пацаном может попробовать и оценить вкус самогонки.

Пошли по кругу банки с тушенкой и кашей, нарезанные и посыпанные крупной солью хлеб и луковицы. Саня, догрызая кусок сала, воскликнул:

– Ребята, а у меня ведь желуди есть! Если их истолочь, прожарить, такой кофе можно сделать! Не отличишь от настоящего!

Руслик заметил:

– Сейчас ступу найдем где-нибудь во дворе…

– И Бабу-ягу к ней! – добавил Киря.

А Иван усмехнулся, вспомнив:

– Мы все «апофеоз войны» ждали, а тут… наш Санька желуди собирает. Рота чуть не обосс…

Все дружно рассмеялись. В железном брюхе лучшего друга танкистов атмосфера располагала к славному, доброму разговору, сердечности и откровению. Тут же выпили по второй, за удачу.

– Ребята, – снова заговорил Саша. – А ведь когда я зарылся в листьях, мне просто страшно стало… до ужаса. Они ж как лесные звери вышли, рожи зеленые. Второй раз, понял: уже не повезет… И спрятаться захотел… Если б он не вышел на меня, я бы так и сидел в этой куче…

Саня содрогнулся всем телом, ведь не до шуток, смерть два раза своим крылом задела…

Родин увесисто хлопнул Сашу по плечу:

– Но ты же его пристрелил! Саня, ты победил, к чему эти бабские причитания?

Начитанный Сидорский добавил:

– Кончай, Шура, достоевщину!

– Почему сразу бабские? – вспыхнул Деревянко, он почему-то вдруг сильно обиделся.

Штатный миротворец экипажа Руслик мудро произнес:

– На войне не боятся только конченые идиоты… Я вот после своего первого боя был весь мокрый, как половая тряпка. А когда болванка рикошетом попала в башню, душа моя так и ухнула куда-то в пятки… И очухался я уже только на привале…

Танкисты выпили молча, не чокаясь, за погибшие экипажи, закусив по традиции корочками хлеба, вдруг ставшими черствыми. Сидорский кашлянул, чтобы нарушить тишину, он решил досказать, какое имела продолжение история про чудесное исцеление глухонемого парня из их села.

– У нас в селе был, где он сейчас, не знаю, мужичок, роста небольшого, прозвище имел Колотуха. Почему? Потому что с самого утра как встанет, так языком и колотит до самой ночи. Жена его, Глафира, не знала, куда от него деваться. Он ведь даже за едой и в сортире не умолкал. Сидит, например, там, покряхтывает и жене кричит: «Глаш, как думаешь, пошли грибы в лесу али нет?» Был бы хозяин справный, так меньше бы языком трещал, во дворе и крыльцо бы новое сделал, и забор поправил, а сарай у них – вообще страшное дело – толкни, и завалится.

Но что любил Колотуха – так это песни петь.

 

Не смотрите на меня,

Что я худоватый.

Жена салом не кормила,

Я не виноватый.

 

А еще затянет: «Понедельник, вторник, середа, четверг, пятница, суббота и воскресный день». И так по кругу, мог целый час петь мужик. А бедной Глашке – хоть на дерево от него лезь. Она и к знахарке ходила в соседнее село. Что там она ей присоветовала – неизвестно, может, трав каких колдовских настой, но меньше Колотуха говорить не стал, даже больше, особенно когда узнал, что женушка к «Бабе-яге» ходила. В селе ведь как: чем больше хочешь скрыть, тем быстрее слушок расходится, обрастает догадками, как опятами трухлявый пень. А тут как раз и случилась эта история с Аркашей. Чудесное исцеление! Заговорил немой! Очень на женский пол, как я уже говорил, сильное впечатление было. А фельдшер наш сельский, Кондратий Кондратьевич, с научной точки зрения пояснил: «Немой испытал стресс». «Это типа „треснулся“ по-нашему?» – спросили его. «Чума на вас, – говорит, – неучи». И ничего больше не стал рассказывать.

Но наша Глаша все сразу поняла. И что болтуна-мужа излечит раз и навсегда. Поздней ночью, когда Колотуха заснул на половине слова, она взяла бутыль масла – и ведь не пожалела! – по лестнице залезла на крышу и полила солому. Вот так вот! А чего было утром… Говорит мужу, давай крышу новой соломкой перестелим. А то старая скоро черная будет. И полез Колотуха старую солому снимать. И только на крышу ступил, как тут же скатился, как на санках. Грохнулся, вроде ничего не переломал, но минуты три молчал. А может, и две, тут точно сказать никто не может. Потом снова заговорил!

Командир дождался конца рассказа:

– Ох, и завирать ты любишь, Киря…

Сидорский театрально развел руками:

– Командир, чистая правда. Колотуха лично мне рассказывал. Под большим секретом. Вы первые, кому передаю. А душа женщины, ребятки, непостижима – никогда не знаешь, что у нее на уме… Вот у меня, помню, когда я учился в техникуме, была, понимаете, хорошо, даже очень хорошо знакомая девушка… Мечта отличника.

Руслик, у которого в руках уже оказалась гитара, не выдержал:

– Слушай, Сидор, если очень близкая, зачем перед мужиками выставлять?

Его пальцы извлекли решительный мажорный аккорд – хорошо играл Руслан – и зазвучали неизвестные мелодии древних аулов с ритмом горячей скачки резвого скакуна.