Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Тут и полночь подоспела. Саня первый отметил это, глянув на свои наручные часы. У него было правило еще с той давней поры, когда мама впервые прочитала Саньке сказку о Золушке. Все песни, пляски, танцы прекращаются, когда часы бьют полночь. В деревне, среди лесов и туманных лугов, мистическое, загадочное, сонное время длится до рассвета, громкие звуки тут же затихают и исчезают, голоса тоже становятся тише, как бы приноравливаясь к природе и редким крикам ночных птиц.
Почему он вспомнил это время, те ощущения, необходимость подчиниться правилам и поверьям? Наверное, в силу сложившейся деревенской привычки. Все дело в том, что в клубе, где Саша нередко играл на гармони для народа, по указу председателя колхоза товарища Свинаренко Кузьмы Ивановича ровно в 00 часов 10 минут на двери вешался амбарный замок, который, кстати, сам был культурно-исторической ценностью, потому как не менее ста лет до этого в своей прошлой жизни закрывал двери сельского храма. А когда построили клуб, учли все, кроме замка. Церковь же пустовала: все, что можно было разрушить или унести, уже давно сделали. Кому-то вдруг пришла мысль экспроприировать у батюшки замок вместе с ключами. Священник с потемневшим от печали лицом выслушал молча требования активистов и безропотно их выполнил. А у Саши защемило сердце, когда он увидел, как батюшка плакал, и слезы скрывались в его густой бороде, а ветер беспощадно трепал ее… С той поры его никто больше не видел, куда сгинул он, неведомо…
Все это каждый раз болезненно вспоминалось, когда массивный железный страж повисал на дверях клуба. А расходиться по домам ребятам ну никак не хотелось. Какой тут сон, когда ночь нежна и ласкова, парни постарше уходили провожать девушек, а старшеклассники, которые еще до этого не «дозрели» (песни распевать было уже слишком поздно), просили Сашу: «Давай, Санька, „музыкальную угадайку“!
Он сам придумал эту игру. Любые мелодии, тем более начало или припев, он подбирал влет. Тому, кто первый назовет песню или мелодию, засчитывались очки…
Ольга налила новым гостям чаю и спросила:
– Саша, а что ты нам еще сыграешь, чтобы для всех и… для души?
Саня не думал, ответ уже был готов:
– А давайте сыграем вместе в очень классную игру!
– В карты, что ли? – подал голос Прохудейкин.
– Нет, не в карты! Игра называется „музыкальная угадайка“!
– Детская, что ли? – усмехнулся Роман. – Может, лучше что-нибудь для взрослых? Вон патефон стоит, можно устроить вечер танцев!
Не обратив внимания на Прохудейкина, Ольга поддержала:
– А давайте, это, наверное, очень интересно!
Иван, конечно, тоже выразил интерес. Татьяне после пламенной „Цыганочки“ парные танцы показались пресными. Сотрудникам тыловой службы только и оставалось что кивнуть в знак согласия.
Деревянко попросил лист бумаги, Иван вытащил из сумки свой блокнот.
– Все очень просто! – объявил Саня. – Я наигрываю мелодии известных песен. Если никто сразу не узнает, добавляю еще ноты. Кто первый угадал, тому начисляется балл. Кто назвал неправильно, тому – штрафной. Мы в деревне так играли, знаете, как весело было!
– Просто ухахатывались, – не удержался, чтобы не съязвить, Роман.
Родин сказал, что берет на себя подсчет очков. Он разлиновал в блокноте табличку на пятерых участников и повернулся к Деревянко:
– Маэстро, ваше слово, пардон, ваша песня!
Саша сыграл начало „Неудавшегося свидания“.
Все переглянулись, никто не узнал мелодию. Саня повторил, добавив еще две нотки.
Тут же Иван, как школьник, выбросил руку и напел:
„Мы оба были: – Я у аптеки! – А я в кино искала вас! – Так значит, завтра, на том же месте, в тот же час!“
– Командир, пиши себе один балл! – похвалил Деревянко. – Игра продолжается!
Романс „Уходит вечер“ он слышал на пластинке в сельском клубе, подобрал, как всегда, на слух, а слова сами запомнились.
С шести нот мотив угадала Татьяна:
– „С твоих ресниц слетают тихо грезы, стоят задумчиво уснувшие березы…“
Саня продолжил:
– „Спокойной ночи!“ – поет нам поздний час, а ночь близка, а ночь близка…» Один балл «цыганочке»! И еще один романс, товарищи участники.
Деревянко наиграл из своего репертуара «Вашу записку», которую очень часто передавали по радио. Пела ее несравненная Клавдия Шульженко.
Оля тоже, как школьница, стала трясти поднятой рукой, узнав песню по первым нотам:
– «Я вчера нашла совсем случайно у себя в шкафу, где Моцарт и Григ…»
– «То, что много лет хранила тайно в темных корешках пожелтевших книг…» – завершил куплет Саша.
От волшебной, загадочной грусти этих стихов защемило сердце, душа захотела уюта, и грезилось, и мечталось о чем-то хорошем и счастливом.
Мир моих надежд, моей души…
Наивный мир наивных лет,
Забытых дней забавный след —
Все, что волновать меня могло
В семнадцать лет…
Ваша записка в несколько строчек,
Где вы, мой далекий друг, теперь?…
Саша не знал ни композитора романса Николая Бродского, ни автора стихов Павла Германа, и очень бы удивился, если бы узнал, что это он сочинил строки «железного» авиамарша «Все выше».
Потом было «Утомленное солнце», которое «нежно с морем прощалось», и еще один балл получила Таня.
«И кто его знает» к общей радости угадал Юрка, а девушки пропели для всех гостей куплет:
На закате ходит парень
Возле дома моего,
Поморгает мне глазами
И не скажет ничего.
И кто его знает,
Зачем он моргает?
Народную песню из кинофильма «Юность Максима» «Крутится, вертится шар голубой», конечно, знали все. Первым нетерпеливо затряс рукой Прохудейкин:
– Я знаю!
Последовала пауза, Роман сморщился, даже вскочил, сжал кулак правой руки.
– Что-то знакомое, вот крутится в голове…
– Это не ответ! – строго сказал Деревянко. – Кто будет отвечать?
Девушки переглянулись и рассмеялись: кто не узнал любимую народом песню!
– Давай ты, Оля! – предложила Таня.
– Нет, лучше ты! – сказала подруга.
Юра оценил деликатность ситуации и промолчал. А Ивану было интересно, как поступит набравший разгон ведущий игры.
Деревянко же сыграл музыкальную «отбивку» и объявил:
– Время истекло. Это песня «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой…»
– Во! Я же говорил, крутится в голове! – обрадовался Прохудейкин. – Угадал, мне очко!
– Крутится над головой, а не в голове! Не надо хитрить, товарищ старший лейтенант! – заметил Деревянко.
Прохудейкин отреагировал резко:
– Как ты смеешь так разговаривать со мной, солдат!
Иван удивленно глянул:
– Роман, это же игра! А у игры свои условности.
– Это уже не игра, когда забывают о субординации!
Деревянко снял гармонь, положил ее на лавку.
– Прошу извинить меня, товарищ старший лейтенант… Концерт окончен.
Родин подытожил:
– Прохудейкин заработал свои пол-очка!
Юра Чварков тоже расстроился: принесенный патефон стоял угрюмым молчуном, и как бы сейчас девчонки не указали на дверь из-за нелепого Прохудейкина, надо было спасать ситуацию…
Татьяну разбирало любопытство, какие пластинки принесли тыловики, самое время было приступать ко второй части концерта.
– Что-то антракт у нас затянулся. Ребята, заводите свою музыкальную шкатулку.
А Ольга же чувствовала личную обиду, ей по-детски хотелось победить в игре, а какие песни еще приготовил Санька, теперь уже никто не узнает. И вряд ли когда они еще так хорошо, по-доброму, с радостным ожиданием маленького чуда встретятся. Прохудейкин и Чварков уйдут со своим патефоном в штаб, а ребята-танкисты сядут в свои танки и станут другими: чужими и жестокими, отчаянно-храбрыми и беспощадными, железными, как комбриг Чугун. «Иван, наверное, страшный в бою», – подумала Оля и не смогла представить его таким, потому что он сидел с разморенно-счастливым выражением на лице и ждал, наверное, когда заведут патефон. И ей захотелось вдруг остаться с ним наедине, сесть рядышком, обнявшись, и говорить-говорить о каких-то милых пустяках до самого рассвета.
А Иван и в самом деле ждал, когда, наконец, Юрка закончит возиться, заведет ручкой свой патефон и можно будет пригласить на танец Олечку.
И вот зазвучала волнующая, томная мелодия любви «Твоя песня чарует», танго, которое часто исполняли на танцевальных площадках парка Горького.
Иван едва заметно локтем подтолкнул Сашу: «Иди, приглашай Таню». Сам же подошел к Ольге, учтиво и просто пригласил.
Сладкоголосый певец пел о скрипке в ночи, что играла нежно и ласково для двух влюбленных сердец.
Она шепчет нам о надежде любви, радости жизни.
Вдвоем под чистым небом давай послушаем ее.
Она ласково обнимает нас и пьянит.
Приди тихонько напеть этот мотив в моих объятиях.
Ольга и Иван закружились в танце, видавшая виды пластинка крутилась под иглой патефона, воспроизводя бурю чувств и ночных грез.
Роман шагнул было к Татьяне, но та сразу отрицательно покачала головой, глянула с легкой усмешкой на оробевшего Саню. От нее не укрылось, как Иван сделал знак товарищу. Таня едва заметно опустила ресницы; «бог ты мой, какой стеснительный, ждет, когда Юра сделает реверанс».
Саша шагнул, как отклеился от пола, румянец полыхнул на лице, в самом деле, засмущался бравый механик и лихой гармонист, кашлянул и каким-то детским голосом сказал:
– Татьяна, можно вас пригласить на танец?
Таня легко и неторопливо встала, в глазах – загадочный блеск, улыбка императрицы. Сашка танцевал в первый раз в своей жизни. Он, конечно, часто играл на гармони в клубе, и молодежь отплясывала «Барыню», более сложными были вальсы, но классическое танго в деревне никто не танцевал, да и никто бы не потерпел эту срамоту с вывертами и запрокинутыми барышнями.
Но слуха и чувства ритма ему было не занимать. «А-а, будь что будет, отступать некуда, – подумал Деревянко, – будем танго танцевать как вальс!»
И сразу почувствовал себя уверенней, потому что его партнерша, «цыганочка», дала понять, что будет вести его в танце, и ему нужно только приноравливаться, не суетиться и не сбиваться. И может быть, только под конец перехватить инициативу.
«Какой он смешной, – думала Татьяна. – Совсем еще ребенок».
Хотя сама была старше всего на год.
А певец из патефона все изливал свою душу:
Когда я льну к тебе,
Твой нежный голос
Унимает мое волнение.
На этих словах Таня вдруг прижалась к Саше всего на мгновение, чтоб опять смутить его всего на миг. Она угадала: мастер «угадайки» в тот же миг едва заметно отпрянул.
Пой же, пой мне.
Когда льется твоя песня,
Все в моих глазах кажется
Прекраснее, чудеснее
В эту ночь грез.
Иван и Ольга танцевали что-то среднее между вальсом и танго, сразу почувствовав близость единения, глазами без слов понимая, какие фигуры будут рождаться в этом сплетении отечественного и итальянского танцев. В этом танце, где есть своя философия и романтика, женщина должна полностью покориться и стать сверкающим отражением мужчины.
У Оли буквально захватило дух, их пальцы сплелись, рука Ивана лежала на ее плече, и она чувствовала ее силу. В какой-то момент они прижались щека к щеке, и Ольгу как будто обдало жаром… Да, оказывается, Ванечка умел танцевать в лучших традициях русского офицерства.
А Иван подумал, что нет лучшего способа без слов сказать женщине о своих чувствах, как в таком страстном и темпераментном танце. Только поймет ли милая Олечка, насколько серьезны, безумны и безудержны его чувства. Какой океан бушевал у него внутри, накатывая одну за другой кипящие волны! И только в этом огненном танце он мог обладать ею. Безнадежно влюбленный – нет более печальной роли…
Но вот патефонная иголочка, прошипев последние звуки чарующего танго, съехала к краю пластинки.
Иван поблагодарил, чинно поклонившись, проводил Ольгу к лавочке и сел рядом, танец давал ему кратковременное право и шанс, и им надо было тут же воспользоваться.
Саша, который весь танец искоса глядел и пытался хоть как-то повторять движения Ивана, сделал то же самое. Главное, от волнения ничего не забыть и не перепутать. Он сел напротив Тани и уже старался не отводить взгляд и не смущаться, как красная девица.
– А ты, Олечка, прекрасно танцуешь! – Преимущество танца «со страстями» дает возможность плавно, без оговорок, перейти на «ты».
Это несравненное ощущение, будто в театре с мгновенно распахнутым занавесом видишь яркий свет, когда принимается это естественно и просто, и душа открывается, ищет ниточки-иголочки, чтобы сделать «стежку» и найти одну общую путь-дорожку.
– И ты, Ваня, замечательный партнер. Ведь в танго всё во власти мужчины!
У Ивана отлегло от сердца – так оказалось все просто, а в ее глазах было столько теплоты и уюта, что можно растопить любой лед в душе. А душа у Вани Родина пела и плясала.
– Но это власть раба, которому дали возможность на время почувствовать себя хозяином…
Иван заметил, как поменял ногу на ногу Роман (видно, затекли). Заскучал он, поняв, что танцы для него закончились, пары наметились. Прохудейкин неторопливо встал, развернул плечи, будто красуясь новенькими, неизмятыми погончиками старшего лейтенанта, и небрежно бросил:
– Пойду воздухом подышу…
А Юрка поставил новую пластинку. И зазвучали привычные «Рио-Рита», «Неаполитанское танго», «На сопках Маньчжурии»…
Иван коснулся рукой запястья Оли, какое-то мгновение она задержала руку, потом выскользнула, лишь пальчики ее оставили свое тепло. Она глянула на Ивана, как бы сказала, «не сейчас».
«Какое чудное творение эти женские ручки…» Лапы танкиста месяцами не знали ничего изящней солдатской ложки.
– У меня такое чувство, Оля, что мы знаем друг друга уже много-много лет. Прости, ради бога, за банальность…
– Ты как будто мои мысли читаешь. – Она коснулась его руки.
– Так бывает, когда у людей родственные души. Они могут молчать, ничего не говорить, и им будет спокойно и уютно. Если говорить на языке физики, то мы сейчас в одной амплитуде, главное, не входить в резонанс.
Оля улыбнулась:
– Начал как лирик, закончил как физик. А ты где учился? Сразу и не угадаешь.
– В автодорожном институте.
– Мы ведь совсем ничего не знаем друг о друге, – негромко сказала Ольга.
– Начнем с тебя? – предложил Ваня.
– Нет, давай с тебя!
…А Татьяна тем временем уже нашла послушного и благодарного слушателя. Саня едва успел поведать, откуда он родом и отчего их деревня называется Большая Драгунская, как Танюха тут же перевела разговор в свое русло.
– А ты знаешь, кто перед тобой, товарищ большой драгун?
– Не томите душу, прелестная цыганочка, – перешел на иронию Деревянко.
– Не цыганочка, а чистокровная казачка из Новочеркасска. Город наш, по секрету тебе скажу, столица донского казачества. В нашей семье мой батька, Прокопий Кузьмич, все о сыне мечтал, чтоб, ясное дело, настоящего казака вырастить. Но бог не дал, я была очередной, пятой по счету, дочкой… И матушка тогда сказала: «Все, хватит! Будем, что ли, плодить, пока полгорода не станет в девицах Кореневских!» Отец любил меня больше всех остальных сестер. И воспитывать стал как казачонка. Можешь представить, с трех лет посадил на коня. Обучил боевым приемам борьбы. Потом, как я подросла, дал шашку, показал, как рубить лозу. А какой кураж, Санька, срубить пламя свечки али поднять на скаку папаху с земли, проскакать, стоя на коне, на ходу спрыгнуть и снова взлетать в седло. Эх, дали бы мне сейчас коня и шашку… – мечтательно произнесла Татьяна.
– И кочан капусты, для коня пошинковать, – вставил Деревянко.
– А ты, Саня, хоть знаешь, как на коне-то ездить?
– Смеешься, что ли? – хмыкнул Деревянко. – Да ты хоть поняла, кто такие драгуны? Кавалеристы!
– Ой, открыл Америку!
– И вот потому, Таня, в нашей Драгунской все мальчишки и девчонки на лошадях ездят. И я тоже…
– И ты тоже? Все ясно с тобой! Скажи, а ты пикой с ходу можешь попасть в чучело врага? А я кидала и попадала. Но это ерунда. А на Стретенье, это в народе у нас так называли встречу зимы и лета, девушки наши наряжались: одна Зимой, а другая – Весной. Между ними начиналась борьба, не всерьез, конечно. Я каждый раз участвовала. И всегда побеждала. И в зависимости от того, кто побеждал, судили, будет ли долгой зима или ранней весна. А мне по-разному выпадало: то Зима, то Весна. Знаешь, как все переживали, когда мне Зима доставалась! Молодые казаки тоже борьбой развлекались, в мяч играли, в чехарду, бабки… Взрослые казаки в круг соберутся и как начнут песни петь былинные, заслушаешься. А кто и спляшет под балалайку. Ну, а старики, заслуженные казаки, все с георгиевскими крестами, усаживались около рундуков, это лестничные площадки, которые на улицу выходили. И всегда перед ними выставляли ендову переваренного касильчатского меда. Выпьют, усы разгладят – эх, любо! Уважали за крепость и за вкус отменный.
– Хорошо, прямо вкусно так рассказываешь, ну, как в казацкой станице побывал, – произнес Иван, он, как и все, заслушался рассказом Татьяны.
– А я еще песни наши казацкие знаю. – Татьяна откинула рукой кудри со лба, глянула задорно. – Вот если б Саша подыграл…
И она вдруг запела голосом веселым, озорным и ярким:
Есть вино – пьем вино, нет вина – пьем воду,
Ни за что не променяем казачью моду.
Ни за что не променяем казачью моду,
Сидит девка в терему, рученьки поджавши.
Сидит девка в терему, рученьки поджавши,
Перед ней стоит поляк, фуражечку снявши.
Перед ней стоит поляк, фуражечку снявши,
А я девка не плоха, люблю донского казака…
А Санька, мастак, мелодию уловил и на последнем куплете изобразил что-то похожее. Татьяна неожиданно дала ему листок и карандаш, продиктовала первый куплет и сказала:
– Подбери мелодию, Саша. Мы с тобой такой дуэт сыграем!
Деревянко сложил листок и сунул его в карман:
– Вот уже и домашнее задание получил…
Родин оценил интригу:
– В острой конкуренции у граммофона есть все шансы с треском проиграть живой музыке.
– Мы еще повоюем! – сказал Юра. Поставил старинный вальс «Амурские волны» и решительно сделал приглашение на танец Татьяне.
Она удивленно вскинула глаза: положительно ей сегодня везло на веселые события, и подала ему руку. Юрка с готовностью подставил свою ладошку, почувствовав, как затрепетало его сердце.
– Пойдем на улицу, – предложила Оля и, кивнув в сторону закружившейся в вихре вальса парочке, добавила: – Здесь, кажется, все в порядке.
Навстречу им в избу вошел Прохудейкин, от былой обиды на его лице не осталось и следа, он даже улыбался каким-то своим мыслям.
– Какой чистейший воздух, ребята! – воскликнул Роман. – Просто не надышаться!
Они посторонились, пропустив старшего лейтенанта.
Ночь сразу обступила их, после неяркого света керосиновой лампы несколько мгновений Оля и Иван ничего не видели. Вокруг – ни огонька: жесточайший режим светомаскировки. Поодаль – темный прямоугольник одной из штабных палаток. Только потом, словно нехотя, проявились очертания могучего, под самое небо, дуба, вдруг тревожно зашелестевшего оставшейся листвой. А на небесах, в бездонной вселенной, сияли мириады звезд, вечные спутники странников.
– Какая тихая и таинственная тут природа, как у Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», – шепотом произнесла Оля.
Иван осмотрелся, вдруг поймав себя на мысли, что ищет свой танк, и рассмеялся.
– Что-то смешное вспомнил?
– Представляешь, Оля, свою боевую машину потерял! Вот сила привычки: вышел из дома, сразу – в танк. Роднее нет существа, особенно в бою.
– У меня тоже на войне появились другие привычки, – усмехнулась Оля. – Могу засыпать стоя, под грохот бомбежки, могу в несколько секунд расправиться с котелком каши… Девчонкам на войне всегда труднее, чем мужчинам. Но даже под свист пуль я всегда найду время, чтобы привести себя в порядок… Хуже нет, чем видеть, как человек, особенно девчонка, на глазах опускается…
– Ты совершенно права, Олечка. – Он обнял ее, потому что почувствовал, как она начала замерзать. – А на передовой, когда из человека уходит энергия, он перестает чувствовать опасность. У нас в роте, не в моем, правда, взводе, был радист-пулеметчик, фамилию уже не припомню… Ну, в народе у нас как принято считать: танкист – лицо бравое, на марше – чумазое, в бою – отважное. А у этого радиста рожа всегда немытая была: и на отдыхе, и в рейде. Как неряха ходил, да и в голове порядку, видно, не было. Все ему не в радость, все через силу, везде опаздывал, и слова ему не скажи, везде подвох видел. Может, смерть свою чувствовал… А погиб, знаешь как? Немцы их танк подожгли, все успели выскочить, а он не смог… Потом причину узнали. У него штекер нагрудного переключателя танкового переговорного устройства заржавел, быстро отсоединить не смог. А тут секунды решали…
– А спасти его не смогли бы? – спросила Оля и спохватилась, не надо было об этом говорить.
– Не смогли бы… И сами погибли бы: семь секунд, и начинает рваться боекомплект… Зануда я, – вдруг сказал Иван. – Нашел о чем с девушкой разговор вести: о родной роте и танковых устройствах. А я все жду, чтобы Олечка о себе рассказала. Ты ведь из Питера, правда?
– Правда… А ты сам не рассказал о маме и папе, нехорошо, – напомнила Оля. – Они сейчас на фронте?
– Нет, в Москве. Они оба сейчас работают на каком-то оборонном заводе. Даже не знаю, на каком. У них бронь…
– Сейчас все население работает на оборону.
– А твои родители где? – осторожно спросил Иван.
– В Ленинграде… – вздохнула Оля. – Они оба – военные врачи…
– Тяжело сейчас там, – тихо сказал Иван.
– Они хотели, чтобы я по семейной традиции тоже стала врачом, – чуть улыбнулась Ольга. – Ведь у меня дедушка и прадедушка были врачами – полевыми хирургами.
– И будущее твое было предопределено с пеленок, – вставил Иван.
– Да, все так думали. Но я решила проявить характер и поступила на библиотечно-информационный факультет института культуры.
– Представляю, что творилось в благородном семействе…
– Нечто невообразимое, Ваня. Что мне только не предлагали: от стоматолога до гинеколога, от педиатра до психиатра…
– От окулиста до массажиста…
– Вот-вот… А я тебе скажу, Ваня, по секрету, что я тогда влюбилась…
– Не говори, кто, найду и убью на дуэли… – мрачно пошутил Родин.
– Это будет трудно, потому что это Дворец принца Ольденбургского, в самом сердце Ленинграда, на Дворцовой набережной.
– Вызывать на дуэль принца? Я готов, и будет, как с Гамлетом. Проткну безжалостно…
– Опоздал, Ванечка… Он продал дворец еще до революции Временному правительству.
– Как все банально у этих принцев, но, надо отдать должное, вовремя сориентировался… Олечка, а разве можно влюбиться в каменный дом?
– Можно… Надо только любить свой город и быть…
– …романтиком…
– Вот видишь, ты уже понимаешь меня. – Оля почувствовала, как слабеет в его объятиях и как кружится голова.
Вдалеке тихо взлетела ракета, в мертвенном свете кто-то ощупывал взглядом равнину, ложбинку и холмы.
– Понимаю, у меня тоже есть любимые места в старой Москве… Так что же там случилось? Чертоги принца Ольденбургского завладели душой юной ленинградки? – спросил Иван, тоскливо подумав, что сейчас может все оборваться, война снова свалится на них, и они не успеют сказать друг другу что-то очень важное.
– Это был 40-й год. Мы с девчонками гуляли по Невскому после выпускного вечера в школе. Белые ночи, белые платья, признания в вечной дружбе и верности. Когда мы так весело, с шуточками и смехом шли по Дворцовой набережной, тут я и увидела на этом прекрасном здании доску. Сколько раз проходила мимо, ни разу не обращала внимание.
– И что же открыла для себя юная комсомолка?
– Там было написано «Коммунистический политико-просветительный институт имени Крупской», – со значением произнесла Оля.
Иван похвалил:
– Вот это интрига! Все что угодно ожидал!
– И на следующий день, – продолжила Оля, – я подала документы, сдала экзамены и поступила!
– Молодец, вот это характер! Уважаю!
Иван подумал, насколько диаметрально противоположны их профессии: офицера-танкиста и библиотекаря со своим миром книжного царства.
– Все считают, что библиотекарь – это обязательно высушенная в книжной пыли женщина без определенного возраста… – сказала Ольга.
– Книжный червяк, да? – заметил Иван. – Вот что за существо, хоть раз бы увидеть. Что за типаж такой – книжный червяк?
– Есть такой… – сказала Оля с брезгливостью. – Книгоед. Книжная вошь, гадкое насекомое… Я на картинке видела.
– На войну их отправить! – предложил тут же Иван. – Заелись там в книжном раю. Наши фронтовые вошки быстро научат их жизни.
Сказал Иван и тут же спохватился. Ну, что он за человек! Стоит, обнявшись с девушкой, и несет какую-то окопную чушь!
Оля чуть усмехнулась.
– Оля, извини, ради бога, что-то не туда занесло!
– У людей почему-то есть убеждение, что библиотекарь – это человек, который просто выдает книги…
– Вроде белья из прачечной.
– …а на самом деле это такая же тонкая работа, как у дирижера. Ведь книги с их мудростью, они – как музыка. Книги такие же вечные, как и музыка! Мы, как дирижеры, находим нужные книги и для ума, и для души, они – как партитура для читателя.
– Как ты хорошо рассказываешь…
– Я просто об этом много думала.
– А у меня, Олечка, есть мечта. Заветная… Сказать?
– Скажи.
– После войны прийти в библиотеку, где ты работаешь, записаться и попросить самые умные книги. И приходить каждую неделю, нет, каждый день. И у тебя не будет права меня прогнать…
– Как мрачно ты меня выставил, просто как Хозяйку Медной горы, – вздохнула она. – Между прочим, Ваня, мне еще надо будет закончить институт. И где ты собирался пропадать все это время?
– Значит, я буду ждать тебя возле института, – расцвел Иван. – А потом белыми ночами мы пойдем гулять по городу…
– До самого утра…
– И утро превратится в день, и опять будет много солнца… А потом мы поедем в Первопрестольную… Согласна?
– Согласна. Я столько за год проехала по фронтовым дорогам, что до Москвы доехать – просто прогулка.
– И я тебе покажу самые таинственные и мистические места старой Москвы…
Они смотрели друг на друга, не отводя глаз, прижавшись друг к другу, и думали совсем о другом: им уже нельзя расставаться, ведь не случайно, что судьба так странно и трогательно свела их в этом мире. И никакие расстояния, фронтовые дороги, лихие дни и месяцы, изматывающее, вытравляющее душу однообразие, серость и жестокость военного бытия уже никогда не должны разлучить их. И даже если все силы вселенского Зла, огнедышащие и разрывающие бесследно миллионы человеческих жизней, обрушатся на них, и холодом смерти закрутит перед лицом рулетка судьбы, все равно они будут верить, что им повезет, пройдут по самому краю и обязательно вернутся, и белые питерские ночи станут той сказкой, которая обязательно сбудется.
– Как жаль, что у танкистов война занимает почти все личное время…
Голос Ольги был таким жалостливым, что Ивану только и оставалось сказать:
– Кто знает, может, эти фронтовые годы мы будем вспоминать как самое лучшее и дорогое для нас время. На войне ты знаешь, где друг, а где враг, кто трус, а кто боец… И эту ночь разве можно забыть?
Ольга вздохнула и осторожно высвободилась из объятий Ивана.
– Что-то тревожно на душе… Не знаю, как сказать, мне сейчас вдруг стало страшно расставаться. А мы сейчас расстанемся. И я не вдруг, а никогда не смогу стать танкистом в твоем взводе или экипаже, а ты никогда не сможешь перейти в роту связи бригады.
– Никогда не зарекайся, Олечка, и не говори «никогда». – Ивана взял ее за руку, чтоб хоть так остановить время. – Может быть, меня по ранению спишут в штаб бригады командиром взвода связи… А ты к концу войны вырастешь до командира роты. Ты умненькая девочка. И будешь меня гонять, увечного…
Оля вдруг крепко, что есть силы, сжала ладонь Ивана. Сделать больно его «совковой лопате», конечно, не получилось, и она сердито сказала:
– Я сейчас оторву тебе руку и язык тоже, чтоб тебя скорее перевели в связисты. Ну, никак ты не можешь без своих дурацких шуток!
– Сам не знаю, какой-то чертик сидит внутри с большим воображением.
– Ладно, прощаю твоего чертика. – Ольга вздохнула и неожиданно замерла: – Слышишь, кто-то скачет на лошади!
Тут и Родин уловил своим контуженым слухом цокот копыт:
– Это скачет всадник Апокалипсиса…
– Какой всадник? – спросила Ольга.
– Если Первый, то – Завоеватель.
Оля знала эту библейскую легенду из Откровений Иоанна Богослова; в просвещенном Ленинграде студентка библиотечного факультета, конечно, читала роман «Идиот» с эсхатологическими терзаниями князя Мышкина и видела поразившую ее торжествующим злом и кошмаром картину Васнецова «Всадники Апокалипсиса» в Казанском соборе.
Топот был все ближе, Ольга и Иван, ни слова уже не говоря, почувствовали, что это не просто всадник, а предвестник неведомых и смертельно опасных перемен.
Из призрачного тумана уже тихим шагом выплыла… белая лошадь. Знакомую плотную фигуру вестового Родин узнал сразу: на кобыле восседал Сидорский. Он тоже увидел командира, спешился, протянул ему поводья:
– Командир, тебя срочно разыскивает ротный. Злой, как укушенная собака.
Родин не стал спрашивать, и так ясно: загуляли, загостились, забылись; а на часах нет тормозов или стоп-крана, и самовольная отлучка из расположения, хоть и не за пределы части, сейчас выйдет ему боком.
– Скажи Деревянко, чтобы рысью дул вслед за мной… Только чтоб не обогнал… А лошадь-то откуда?
– Приблудилась, – ответил Сидорский. – Может, немецкая, может, наша… По-русски понимает.
– Уже хорошо…
Он подошел к Ольге, при кавалеристе, вывалившемся из тумана, она не стала показывать своих чувств, хотя ей вдруг невыносимой тоской сжало сердце.
– Вот как все быстро закончилось, – тихо сказала она.
Он взял ее ладони в свои руки и почувствовал, что пальчики были холодными. Ему так не хотелось отпускать их, уходить в ночной мрак, и потом неведомо сколько ждать, когда судьба подарит им еще такие вот мгновения простого счастья.
– Не говори так, радость моя, все только начинается… И никто и никогда не разлучит… Не люблю долгих слов, они ничего не значат.
Сидорский решительным шагом вошел в избу – дверь, а потом и половицы, каждая на свой манер, недовольно проскрипели. На груди качнулся орден Славы и блеснула потускневшим серебром медаль «За отвагу».
Иван вдруг легким гусарским охватом поднял, как пушинку, Олю на руки, а она, ничего не понимая, обвила руками его шею.
Эх, посадить бы ее на коня и вдвоем умчаться в туман, в леса и дубравы, пустынные луга и дикие озера. Только нет такого места на земле, где ты будешь счастлив в уединении. Да и как он бросит своих ребят, каждый из которых ему роднее брата. Война – самая полноправная и безжалостная хозяйка судьбы, распоряжалась, карала и миловала, калечила, убивала и щедро раздавала – кому фанерные звезды, а кому ордена, кому железные, а кому и деревянные кресты.
– Скажи мне, что не отпустишь меня, пока я тебя не поцелую, – едва слышно сказала Ольга.
– Не отпущу тебя, пока ты меня не поцелуешь.
Оля зажмурилась и простонала, пьянея, ощутив его обветренные губы.
Он опустил ее на землю и еще раз поцеловал на прощание.
– Мы не прощаемся, – сказал Иван.
– Мы только ненадолго расстанемся, – отозвалась Оля.
Иван вскочил на коня, ударил его каблуками и твердой рукой направил поводья.
Ольга перекрестила его вслед и тихо произнесла:
– Вот и второй Всадник Апокалипсиса. И имя его – Война…
Войти с помощью соц. сетей: