ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— Я бы ни за что не пришел к тебе, Хелин, если бы это не было так важно, — сказал Кевин.

Вид у него был взвинченный, бледный и невыспавшийся. Для необычно теплого апрельского дня он был слишком тепло одет: вельветовые брюки и синий шерстяной свитер. Он сильно потел; лицо влажно блестело, пряди темных волос липли ко лбу.

— Зачем ты все это на себя натянул? — спросила Хелин. — На улице настоящее лето!

— С утра я сильно замерз, но сейчас мне действительно жарко. Я даже не знаю… — Кевин нервно провел рукой по лицу, — может быть, у меня грипп.

— Выглядишь ты, во всяком случае, и правда плохо, — озабоченно произнесла Хелин, наливая Кевину чай. — Пей. Или ты хочешь чего-нибудь прохладительного?

— Нет, нет, я с удовольствием выпью чаю, — было видно, что Кевин едва ли замечает, что пьет. Руки его слегка дрожали.

— Да, так я ни за что не пришел бы к тебе, Хелин, если бы не крайняя нужда, — нервно заговорил он. — Конечно, ты думаешь, что такие большие деньги я никогда не смогу вернуть, но я клянусь, что…

— Об этом нет и речи, — попыталась успокоить его Хелин. — Я убеждена, что придет день, когда ты сможешь за все рассчитаться и…

— С процентами и с процентами на проценты!

— Нет вопросов. С друзей я не беру проценты. Нет, Кевин, меня просто тревожит твое состояние. Тебе постоянно нужно так много денег… Должно быть, ты слишком неразумно их тратишь.

— Теплица в Перель-Бэй обошлась мне в целое состояние. Мне приходится выплачивать более высокий банковский кредит, чем я рассчитывал. Теперь у меня проблемы с выплатой процентов.

— Как идут дела? — осторожно поинтересовалась Хелин.

Кевин пожал плечами.

— Идут. Теперь лучше. Но общее экономическое положение… ты же знаешь.

Хелин вздохнула. Конечно, времена нынче трудные. Теперь мало кому удается проворачивать такие выгодные дела, как во время бума восьмидесятых. Но все же она не могла уяснить, что происходило с Кевином.

— И сколько денег тебе нужно? — спросила она.

Они сидели в столовой, в сумраке, которым заканчивался чудесный весенний день. На стол падала зеленоватая тень растущей во дворе вишни. Они с Беатрис посадили это дерево сразу после войны: им хотелось сотворить что-нибудь живое, растущее, красивое. Тогда эта вишня была больше похожа на кривую палку от швабры.

— За жизнь, — сказала тогда Хелин, бросив последнюю лопату земли. Она откинула со лба растрепавшиеся пряди волос, и тут у нее началось такое головокружение, что пришлось сесть. Она тогда сильно ослабла от голода. При ее и без того хрупкой конституции она сильно страдала от скудного пищевого рациона. Она часто падала в обмороки, а стоявшая тогда жара добивала ее окончательно.

Деревце долго не хотело приниматься, и несмотря на то, что Хелин обильно его поливала, у нее было впечатление, что растение вот-вот погибнет. Но вдруг, когда Хелин уже потеряла всякую надежду, полузасохшее деревце начало поправляться, расправились повисшие листочки и даже — кто бы мог подумать! — на ветках расцвели два прекрасных белых цветка. «И какое оно теперь крепкое, наше дерево, — думала Хелин, — какое большое!»

Собственно, она хотела напоить Кевина чаем в саду, под вишней, но он попросил, чтобы она поговорила с ним в доме, и она сразу поняла, что речь снова пойдет о деньгах.

— Мне нужна тысяча фунтов, — сказал Кевин.

У Хелин перехватило дыхание.

— Это очень большие деньги!

— Вообще-то, тысяча двести было бы еще лучше. С ними я на какое-то время выкручусь.

— Тебе не кажется, что теплицы можно покупать и дешевле?

— Если что-то делаешь, то надо делать прилично и основательно, — Кевин беспомощно поднял руки. — Я понимаю, что веду себя отвратительно. Ты наверняка чувствуешь себя ограбленной и думаешь, что я тебя просто использую. Но мне больше не к кому обратиться. Ты — единственная.

Как обычно, тактика Кевина польстила Хелин — его расчет был ей, конечно, ясен, как день — он возвышал ее в собственных глазах, как единственный источник спасения и надежды. Ей было хорошо оттого, что ею беззастенчиво пользовались; несмотря на то, что она уже стара, немощна и никому, собственно, не нужна. Кевин превосходно все это понимал и использовал к своей выгоде. При этом Хелин была убеждена, что он и на самом деле хорошо к ней относится. Она заменила ему мать, бабушку и старшую сестру. Других родственников и близких у Кевина не было. Он клятвенно заверял Хелин, что если бы не она, он бы чувствовал себя еще более покинутым и одиноким.

— Я сейчас поднимусь к себе и принесу чек, — сказала Хелин и легко встала со стула, заметив, как напряжение исчезло с лица Кевина. Наверняка, он боялся, что на этот раз Хелин ему откажет. Поднимаясь по лестнице, Хелин думала, сколько всего денег он ей должен. Выходило что-то около десяти тысяч фунтов.

Спускаясь в столовую, Хелин столкнулась с Беатрис, только что вернувшейся из сада. Беатрис была в рабочих рукавицах, а волосы были подвязаны шелковой косынкой. Хелин была хорошо знакома эта косынка, она купила ее в Париже и подарила Беатрис. Вещица стоила целое состояние, а теперь Беатрис подвязывает ею волосы, чтобы они не падали ей на лоб во время работы.

«При каждом удобном случае, — подумалось Хелин, — при каждом удобном случае она показывает мне, как мало я для нее значу!»

— Я видела в столовой Кевина, — сказала Беатрис. — К кому он пришел — к тебе или ко мне?

— Ко мне, — ответила Хелин. Она хотела было спрятать за спину чек, но было поздно, Беатрис его уже увидела.

— Ты опять даешь ему деньги! Еще и трех недель не прошло с тех пор, как он был здесь в прошлый раз. Приходил он и в начале февраля, и…

— Ничего страшного. У меня достаточно денег.

— Я, наверное, никогда не смогу понять, — сказала Беатрис, — как тебе это удается — нести такие расходы. У тебя не такая уж большая пенсия. Должно быть, тебе приходится сильно экономить и во всем себя ограничивать — и все это только ради того, чтобы выбрасывать деньги на Кевина.

— Я не выбрасываю деньги. Что мне, старухе, делать с большими деньгами? Я считаю, что будет умно помогать молодому человеку, которому надо строить жизнь.

— Кевин ее давно построил. То, что он до сих пор постоянно нуждается в деньгах, говорит о том, что он живет не по средствам.

— Он купил теплицы в Перель-Бэй.

— Это было еще в прошлом году. Эти драгоценные теплицы я однажды видела. Судя по тому, что он все время трясет из тебя деньги, их покупка была просто страшным расточительством.

— Мне всегда казалось, что ты любишь Кевина.

— Конечно, я люблю Кевина, но он не умеет обращаться с деньгами. Неважно, идет ли речь о теплицах или о чем-то другом. Он никогда не может правильно рассчитать расходы. Он вообще как бездонная бочка.

— С моими деньгами, — помолчав, сказала Хелин, — я могу делать все, что мне угодно.

Беатрис подняла руки.

— Само собой разумеется. Никто не имеет права тебе указывать, что с ними делать. Но будь хоть немного осмотрительнее, ладно?

Прежде чем Хелин успела ответить, зазвонил телефон. Беатрис поспешила к аппарату, а Хелин направилась в столовую, где Кевин нервно расхаживал взад и вперед. Он ухватился за чек, как утопающий за соломинку.

— Спасибо, Хелин. Просто не знаю, что бы я стал без тебя делать, — он аккуратно положил чек в портфель. — Мне пора. Не придешь ко мне в субботу? Я приготовлю для тебя что-нибудь совершенно сногсшибательное.

— Я приду, — пообещала Хелин. Его дружелюбие, его улыбка действовали на нее так же благотворно, как теплый летний ветерок, как аромат травы и цветов. Кевин в совершенстве владел колдовским искусством ласкать людские души. За такую нежность Хелин была готова заплатить и втрое.

Она проводила Кевина до дверей и осталась стоять на пороге, чтобы посмотреть, как он садится в машину. Прошлой осенью он какое-то время был без машины; кто-то въехал в нее на парковке, и машина долго была в ремонте. Ремонт оплатила Хелин, так как виновника так и не нашли. Это был несчастный случай, объяснила она Беатрис, в котором Кевин был не виноват.

Она махала ему до тех пор, пока автомобиль не скрылся из вида. Только после этого она закрыла дверь и вернулась в дом. Беатрис вышла ей навстречу.

— Звонила Франка, — сказала она. — Помнишь, та молодая женщина, которую Алан привез к нам в сентябре. Она завтра приезжает на Гернси и спрашивает, не сдам ли я ей ненадолго комнату.

— Наверное, и правда ненадолго, — сказала Хелин, — так как ей придется быстро принять решение.

— Говорила она как-то странно, — задумчиво произнесла Беатрис. — Мне показалось, что она сильно нервничает и волнуется. Я спросила, надолго ли она приедет, и она ответила, что пока сама не знает. Потом она добавила: «Может быть, я не вернусь домой». И положила трубку.

Прежде всего, она, не разбирая, побросала в чемодан свои вещи. Ей так и не удалось сосредоточиться. Она открыла шкаф и принялась вытаскивать оттуда все, что попадалось ей под руку. Наконец, до нее дошло, что так она, скорее всего, возьмет с собой абсолютно ненужные и бесполезные вещи. Она выбросила их из чемодана и попыталась собраться с мыслями. На дворе апрель. Тепло. Надо взять несколько легких вещей, футболки, шорты, пару платьев. Но для холодных вечеров нужен свитер, джинсы, дождевик. Она поедет на машине, поэтому багаж может быть сколь угодно большим. Справится ли она? Она точно определила маршрут по карте. Сначала надо доехать до Саарбрюккена, потом пересечь границу с Францией, доехать до Парижа, оттуда в Бретань, в Сен-Мало, а дальше на пароме в Гернси.

Франка закрыла чемодан и бросила белье и чулки в приготовленную дорожную сумку. Беатрис немного удивилась ее телефонному звонку, но было слышно, что она ему рада.

— Конечно приезжайте, Франка! Весной комната будет свободна, и она в полном вашем распоряжении!

Сердечность Беатрис была приятна. Как ей повезло. Ведь могло так случиться, что комната была бы занята. Франка была не уверена, что у нее хватило бы мужества и сил найти другое жилье. Вероятно, тогда вообще пришлось бы отказаться от этого плана.

Хотя иного выбора у нее уже не оставалось. Она перестала торопливо паковать вещи и поставила чемодан и сумки на кровать — на кровать, в которой она двенадцать лет проводила ночи с Михаэлем, включая и вчерашнюю — наверное, последнюю.

Вчера он снова пришел очень поздно, но не позвонил и не сказал утром за завтраком, что надолго задержится. С некоторого времени он перестал утруждать себя подобными любезностями, приходил и уходил, когда хотел и вообще вел себя так, словно Франки больше не существовало. Она смотрела телевизор и пила красное вино, стараясь вытеснить осаждавшие ее мысли о том, как бездарно растрачивает она свою жизнь, вечер за вечером сидя перед телевизором и постепенно погружаясь в алкоголизм. Ей тридцать четыре года. Все говорят, что возраст между тридцатью и сорока пятью годами — это лучший период в жизни женщины. Для Франки он грозил превратиться в нескончаемый кошмар. В половине двенадцатого она легла спать, усталая и пьяная от выпитого вина, но едва она выключила свет, как сонливость как рукой сняло. Она заметалась по комнатам, прислушиваясь к малейшему шороху, включила свет и взяла книгу. Ей не удалось толком прочесть ни одного предложения и уловить суть содержания.

В час ночи внизу хлопнула дверь, и Михаэль начал подниматься по лестнице. По стремительности походки Франка поняла, что он пребывает в великолепном настроении. Оказавшись на втором этаже, он стал двигаться тихо и осторожно. «Наверное, ему вдруг пришло в голову, что я все-таки еще существую», — горько подумала Франка. На цыпочках он вошел в спальню и вздрогнул, увидев, что в комнате горит свет, а жена еще не спит.

— Ты почему до сих пор не спишь? — укоризненно спросил он. На какой-то момент хорошее настроение его несколько потускнело.

— Ты очень поздно пришел, — вместо ответа сказала Франка. Было ясно, что он пришел от возлюбленной, это было видно, хотя Франка не смогла бы точно определить, как она это заметила. Галстук на нем сидел безупречно, на лице не было следов губной помады, волосы были аккуратно причесаны. От него не пахло, насколько она могла судить, чужими духами. Но всем своим видом он излучал что-то… сытую удовлетворенность, уверенность в себе, гармоничное согласие с собой и своей жизнью. Он источал счастье…

«Да, вероятно, так оно и есть, — подумала Франка, и укол в груди дал ей понять, насколько сильно задела ее эта мысль: он счастлив.

До сих пор она отказывалась связывать понятие счастья, которое, на ее взгляд, было неотделимо от чистоты и старомодной романтики, с тривиальной внебрачной интрижкой. Но вероятно она заблуждалась. Михаэль был счастлив, он выглядел счастливым, а, значит, и был им. Его счастье останется прежним, даже если она его проигнорирует.

— Который теперь час? — ответил Михаэль на ее слова, сел на кровать спиной к жене и принялся стаскивать с ног ботинки. Франка бросила взгляд на стоявший рядом с ней будильник, хотя и без того знала, сколько времени.

— Пять минут второго. Я не думаю, что ты до сих пор был в лаборатории.

Он справился с ботинками, встал и взялся за конец галстука.

— Черт возьми, конечно нет. Что бы я стал делать в своем кабинете до полуночи?

— Значит, ты был с ней?

— Да.

— Вам было хорошо?

Она ждала, что он отмахнется от ее вопроса, начнет злиться и говорить, чтобы она не приставала к нему с такой бессмыслицей. Но вместо этого он, помедлив, ответил:

— Да, это был чудесный вечер.

В голосе его прозвучала душевная мягкость. Франка смутно вспомнила, что уже слышала в его тоне такие нотки, но было это много лет тому назад. Она давно забыла об этом и не верила, что он сумел сохранить в себе задушевность. Михаэль околдовал ее. Ей показалось, что с тех давних пор не прошло и дня, что ничего не изменилось, что за прошедшее время мир не перевернулся.

Ей понадобилось несколько мгновений, чтобы взять себя в руки. Помолчав, она хрипло сказала:

— Мой вечер не был таким чудесным. Я смотрела телевизор, но не смогу тебе рассказать, что там показывали. Я выпила бутылку вина. Мне никто не звонил. Я ни с кем не разговаривала.

Михаэль пожал плечами.

— Это как раз то, что тебе нравится, разве нет? Никаких звонков, никаких разговоров. Не было никого, кто мог бы нагнать на тебя страху. Это та жизнь, какую ты хочешь вести, так что будь довольна.

— Ты всерьез думаешь, что это та жизнь, какую я хочу вести?

— Это жизнь, которую ты ведешь. Поэтому я думаю, что она тебе нравится.

— Ты считаешь, что если человек что-то делает, то только потому, что это ему нравится? В обязательном порядке.

— В противном случае он бы этого не делал, я не прав? — Михаэль разделся, нырнул под одеяло и, зевая, потянулся. — Я чертовски устал. Будь любезна, выключи свет.

Она встала.

— Тебе когда-нибудь приходило в голову, что мне может потребоваться помощь? Твоя помощь.

Настроение Михаэля портилось на глазах. Он провел роскошный вечер, ему хотелось думать о его приятных моментах и уснуть с этими воспоминаниями, он ни в коем случае не желал вникать сейчас в вечные проблемы своей жены. Он не мог их решить, не говоря о том, что они уже давно стояли у него поперек горла.

— Нам обязательно надо обсуждать все это именно сейчас? — спросил он и снова зевнул. — Уже час ночи. Мне вставать в шесть, и я хочу хоть немного поспать.

— Не моя вина, что ты так поздно ложишься спать.

— Я не говорю, что это твоя вина. Я просто прошу тебя дать мне отдохнуть. Не откажи, пожалуйста, в такой любезности.

В его голосе зазвучала плохо замаскированная резкость, которую Франка успела хорошо изучить, и знала, что эту резкость не стоило игнорировать. Но разве она не замолкала всякий раз, когда он давал ей понять, что не желает больше ее слушать?

— Так дальше продолжаться не может, — вырвалось у нее, — ты должен мне сказать, что ты собираешься делать дальше. Как долго продлится эта связь, и как долго будет длиться фарс нашего с тобой брака?

Надо было говорить жестко и хладнокровно, чтобы пробить броню его равнодушия, но, как и всегда, голос ее звучал жалобно, плаксиво и по-детски. «Я веду себя, как ребенок, — подумала она, — как ребенок вымаливающий любовь и понимание».

— Михаэль, — умоляюще сказала она, и этим переполнила чашу его терпения. Он сел и уставился на нее сверкающими глазами. Голос его дрожал от гнева.

— Франка, пойми раз и навсегда, что я не хочу вникать в твои проблемы! Я не могу тебе ничем помочь. Единственное, что я могу сделать в лучшем случае, это вместе с тобой погрузиться в омут твоих переживаний, но у меня нет ни малейшего желания это делать! Ты ведешь себя, как малое дитя, которое садится в уголок, плачет, хнычет и ждет, что придет кто-то, возьмет его за руку, защитит, прикроет и сделает еще бог знает что! Но этот номер у тебя не пройдет, Франка! Никто не придет! Либо ты вытащишь себя из болота сама, либо ты погрузишься в него еще глубже. И прекрати просить о помощи. Ты только даром тратишь силы, потому что той помощи, какую ты ждешь, ты ни от кого не получишь!

Он тяжело дышал, в глазах его Франка не видела ни сочувствия, ни внимания — только отвращение и раздражение.

— А теперь оставь меня в покое, — с этими словами он снова лег и уткнулся лицом в подушку.

Он и в самом деле быстро уснул. Франка поняла это по его спокойному, ровному дыханию. Сама же она всю ночь не могла сомкнуть глаз. Его слова эхом отдавались у нее в голове, и после того как улеглись возмущение и обида, Франка, к своему ужасу, поняла, что, несмотря на всю свою жестокость и равнодушие, Михаэль был прав.

Она уже не ребенок. Мама не придет и не возьмет ее на руки. Никто не уберет камешки с дорожки, никто не научит ее ходить по жизни так, чтобы не упасть и не пораниться.

На дороге жизни она стоит одна.

Надо решить, что делать дальше. Надо взять на себя ответственность и действовать, невзирая на риск ошибки. Она должна делать все сама и сама нести ответственность. От беспощадности этого понимания у Франки закружилась голова; одновременно росло чувство безысходности, отсутствия выбора, и от этого в груди зашевелился панический страх. У нее было ощущение, что она находится в свободном падении, но она могла спокойно падать и дальше, так как не было никакого смысла сопротивляться.

«Перестань сучить ножками и звать на помощь, — сказал внутренний голос, — и перестань липнуть к своему страху. Просто живи, большего от тебя не требуется».

К утру у Франки созрело решение уехать на Гернси. Сердце стучало, желудок схватывали болезненные спазмы, но Франка изо всех сил пыталась не обращать внимания на эти истерические реакции. Она дождалась, когда уставший, не выспавшийся Михаэль, молчаливый и явно расстроенный, ушел на работу. Она не стала спрашивать, когда он вернется, так как теперь ей это было абсолютно безразлично. Было такое впечатление, что ее сдержанность его раздражает, и это сразу улучшило ее настроение.

Сумка была упакована. Теперь надо собрать обувь, потом пойти в банк, чтобы снять и поменять деньги. Сначала она хотела воспользоваться счетом Михаэля в банке Сент-Питер-Порта, но потом подумала, что он может заблокировать счет, и тогда на Гернси она останется без денег. Надо взять столько, чтобы хватило, по меньшей мере, на полтора месяца.

Она отнесет вещи в машину и уедет завтра утром, сразу же после того, как Михаэль уйдет на работу. Она подумает, надо ли оставить ему записку с указанием места ее пребывания и с объяснениями. «Собственно, — подумала она, — ему совершенно не обязательно знать, где я нахожусь». Пусть пару дней спокойно посидит и все обдумает. Она всегда сможет потом ему позвонить.

Весь день она провела в каком-то трансе. Паника все время подстерегала ее, ожидая удобного момента, и Франка приняла две таблетки, чтобы сохранить ясную голову. Она была убеждена, что после вчерашней стычки Михаэль придет домой в обычное время; поэтому она накрыла стол, приготовила еду и поставила на стол бутылку охлажденного вина. Она воображала, как будет сидеть за столом напротив него, молча смотреть на его кислую мину и при этом знать, что завтра он будет сбит с толку и обескуражен, обнаружив ее исчезновение. Эта мысль заранее наполняла ее торжеством. На этот раз она его обойдет. Она знает то, чего не знает он. От этой мысли вкупе с принятыми таблетками Франка чувствовала себя победительницей.

Вечером Михаэль так и не появился. Франка выбросила еду в мусорное ведро, выпила вино и подумала, стоит ли убрать со стола, но потом оставила все как есть. Пусть отныне Михаэль сам занимается домашним хозяйством, ее теперь это не касается. Она легла в постель, поняв, что Михаэль не появится до утра. Всю ночь она провела без сна, и с рассветом — около пяти утра — встала и стала готовиться к отъезду. Приподнятое настроение испарилось, уступив место унынию и страху. Надо немедленно уезжать, пока ее не охватила паника. Тогда она вообще не сможет ничего сделать.

Она проглотила еще две таблетки, несмотря на то, что ей предстояло вести машину, но без таблеток она не смогла бы решиться на отъезд. Она рыдала, когда, выехав со двора на нагруженной машине, она еще раз оглянулась на свой дом. Он уютно и мирно нежился в лучах восходящего солнца и казался Франке единственным надежным местом в этом опасном мире. Она плакала от страха, у нее дрожали колени, но она свернула за угол и погнала машину дальше, давя педаль газа и безостановочно плача. Теперь она знала, что никогда сюда не вернется.