2
На Хелин было белое летнее платье с буфами. Оно было слишком молодежным, и Хелин выглядела в нем несколько гротескно, но, по непонятной причине, она была страшно привязана именно к этому платью и надевала его в особо важных случаях. Очевидно, ужин с Кевином казался ей достаточно выдающимся поводом.
— Ну, и как я выгляжу? — спросила она, войдя на кухню и сделав пару танцевальных па — весьма грациозных, как была вынуждена признать даже Беатрис. — Все в порядке? Как мои волосы? Украшения?
— Вы превосходно выглядите, Хелин, — сказала Франка.
Она сидела на стуле в углу, держа в руке бокал вина. Вид у Франки был усталый. Она приехала на Гернси накануне вечером и до сих пор не могла понять, как ей удалось без проблем выдержать эту авантюру. Она отправилась в путь на свой страх и риск и приехала туда, куда хотела. Она была оглушена и находилась в состоянии болезненного возбуждения.
От ее комплимента Хелин просияла.
— Огромное спасибо, Франка, — как всегда, в присутствии Франки она говорила по-немецки, так же, как и Беатрис. — В этом платье я всегда чувствую себя молодой и окрыленной.
«К несчастью, это всего лишь обманчивое чувство, — подумалось Беатрис, — на самом деле выглядишь ты чертовски старо, Хелин!»
Хелин достала из шкафа бокал и налила себе глоток вина. На шее Хелин красовалось гранатовое ожерелье, подарок Эриха на день свадьбы, насколько знала Беатрис. Камни пламенели ярким красным цветом в лучах заходящего солнца, светившего в окно кухни.
— Мы с Франкой проведем приятный уютный вечер, — сказала Беатрис. — Мы заказали пиццу, а вина в доме, слава богу, достаточно. Жаль, что становится прохладно и нельзя накрыть стол в саду.
День был очень теплым, но стоило солнцу склониться к западу, как с моря подул холодный, пробиравший до костей ветер.
Хелин мурлыкала под нос какую-то мелодию. Беатрис смотрела на нее, опершись на сервант, испытывая странную смесь раздражения и невольного веселья.
Несколько минут все молчали, но пауза не успела затянуться слишком надолго, так как с улицы донесся шум мотора подъехавшего автомобиля. Приехал Кевин.
Он без стука вошел в кухню, так как дверь была открыта, а Кевин давно считал себя членом семьи. В этот вечер он был одет красиво и роскошно, так как знал, какое значение придает Хелин таким событиям. Волосы, уложенные феном, блестели, по случаю ужина Кевин надел свой самый красивый галстук.
«Но выглядит он жалко, — подумала Бестрис, — да и спит он, видимо, неважно. Вообще, Кевин производит впечатление человека, которого одолели тяжкие заботы».
Кевин сделал Хелин пару экзальтированных комплиментов по поводу ее платья, обнял Беатрис и лучезарно улыбнулся Франке.
— Франка, как чудесно, что вы снова здесь. Беатрис не говорила, что у нее гость!
— Все произошло очень быстро, — вставила слово Беатрис. — Кевин, мы, конечно, завидуем, что сегодня ты накрываешь стол для Хелин, а нам придется довольствоваться пиццей. Надеюсь, что скоро ты пригласишь в гости и нас!
— Клянусь. Во всяком случае, это произойдет до отъезда Франки. Вам непременно надо отведать мою кухню, Франка. После этого вы не захотите ничего другого, — он улыбнулся и взял Хелин под руку. — Идем, нам надо спешить, пока еда не потеряла праздничный вид. Мы проведем чудесный вечер. Беатрис, после ужина я доставлю Хелин домой в целости и сохранности.
Лицо Хелин сияло. Она чувствовала себя молоденькой девушкой, которую ее поклонник пригласил на танцы, за которыми последует многообещающая прогулка при луне светлой весенней ночью. Она забыла, что ей восемьдесят, а Кевину тридцать, что Кевину нет дела до женщин. Время от времени Хелин надо было погрузиться в ирреальный мир, почувствовать, что вся жизнь еще впереди и что она еще получит от нее все, что жизнь может ей преподнести. Беатрис, которой никогда это не удавалось, смотрела на Хелин с презрением, к которому, впрочем, примешивалась немалая толика зависти.
Когда Кевин и Хелин ушли, Франка удивленно сказала:
— Странно, зачем Кевину все эти хлопоты? Он еще молодой человек и наверняка он может в субботний вечер позволить себе нечто лучшее, чем ужин для старой дамы.
Беатрис закурила сигарету.
— Конечно, он может позволить себе что-нибудь более приятное. Но не стоит переживать за Кевина, что он жертвует своим временем ради Хелин. Кевин прекрасно знает, зачем он это делает. В конце концов, он уже много лет сосет из нее деньги, а она снова и снова подпадает под его чары. Так что у него в этом смысле все в порядке. Он никогда не сможет с ней расплатиться, но Хелин дает ему понять, что никогда не будет требовать от него возвращения долга. Она никогда этого не сделает.
— Но значит у нее так много денег, что она может без конца их ему одалживать?
Беатрис покачала головой.
— Денег у нее не так много, и поэтому я не могу оправдать поведение Кевина. Хелин получает сравнительно скромную пенсию, но за много лет ей удалось скопить некоторую сумму, из нее-то она и одалживает деньги Кевину, покупая этим его расположение. Кевин это знает и беззастенчиво этим пользуется. Естественно, он говорит, что она не должна ему ничего давать, но ясно же, что с одинокой старой дамой можно делать все, что угодно, ведь она, в известном смысле, абсолютно беззащитна. Вы же сами видели, что для нее означает этот вечер. Ради таких вечеров она готова отдать Кевину последний грош.
— Неужели Хелин так одинока? — спросила Франка. — Мне казалось…
— Бог видит, что есть люди и более одинокие, чем она. Она живет со мной под одной крышей, о ней заботятся Мэй и Кевин. Но я думаю… — Беатрис стряхнула пепел в раковину, — что страдание всегда субъективно. Если Хелин страдает, то она страдает, несмотря на то, что все вокруг считают, что у нее все хорошо. Она страдает от весьма своеобразного одиночества. Она считает, что жизнь обошла ее стороной, что она была лишена всего, что составляет суть и смысл жизни. Она хочет вернуть себе юность, а так как это, естественно, невозможно, то она хочет предаваться, на худой конец, иллюзии юности. Вы же сами видели это немыслимое девчоночье платье, которое она выбрала для сегодняшнего вечера. Здесь прячется тот самый пунктик, который и позволяет безнаказанно ею манипулировать. Кевин очень хорошо почувствовал эту слабину. Для Хелин он играет роль кавалера старой школы, кавалера, который целует ей ручки и говорит, как сказочно она выглядит. От такого поведения она просто тает.
— Может быть, во всем этом и есть какой-то смысл, — задумчиво произнесла Франка. — Конечно, можно сказать, что со стороны Кевина это подло, заставлять Хелин платить деньги за его внимание, но, тем не менее, она получает от него то, что позволяет ей легче переносить старость. Думаю, что последние годы жизни не просты, и такие вечера и радостное их ожидание стоят дороже всех денег мира.
— Хелин очень капризное и избалованное создание, она не знает меры своим претензиям, — раздраженно ответила Беатрис. — Она всегда считала, что жизнь должна гладить ее по головке, и она действительно, пользуясь своими вечными жалобами, долго находила людей, готовых баловать и ублажать ее. Но это же чистое безумие так выбрасывать деньги на ветер. В конце концов, вполне возможно, что я умру раньше, чем она, и ей потребуются деньги, чтобы оплачивать уход. Она просто не думает, что с ней может приключиться такое несчастье.
— Как давно умер ее муж? — спросила Франка.
— Эрих? В мае сорок пятого, — коротко ответила Беатрис и потушила сигареты в тарелке. — Он покинул нас ровно пятьдесят пять лет тому назад.
Жесткий тон Беатрис немного обескуражил Франку, но она все же спросила:
— И… это было плохо для Хелин? Это было плохо для вас?
— Плохо? — Беатрис закурила следующую сигарету, выдохнула дым и принялась задумчиво рассматривать синеватые кольца, вьющиеся в воздухе. — Видите ли, люди всегда испытывают потрясение, когда кто-то внезапно умирает. Пусть еще он достиг бы возраста, когда смерти можно ждать, но к Эриху это не относится. Ему было сорок четыре года, когда он умер, и это был настоящий шок. Вероятно, для Хелин больше, чем для меня, но и я тоже была потрясена.
Она на мгновение замолчала. Франка смотрела на нее, ожидая продолжения. Она хотела больше знать об Эрихе, о том, что происходило в этом доме много лет назад. Она и сама не понимала, побуждает ли ее к этому искренний интерес, или она просто пытается заглушить внутренний голос, напоминавший ей о Михаэле, внушавший ей страх и доходчиво объяснявший, что своим немыслимым бегством она совершила поступок, который не может кончиться ничем хорошим. Но Франка не желала сейчас слушать внутренний голос. Она была слишком сильно измотана, чтобы разбираться во всех свалившихся на нее проблемах.
«Об этом я буду думать завтра. Или послезавтра. Когда-нибудь, когда пройдет эта свинцовая усталость».
— Но шок прошел, — снова заговорила Беатрис. — И, в конечном счете, мы испытали облегчение. Я не могу сказать, что Эрих был совершенно законченным злодеем, но фактически он был вредным и опасным человеком. Он приносил другим несчастье даже тогда, когда был преисполнен самых добрых намерений. Честно говоря, я не могу утверждать, что сожалею о его смерти.
— Он до самой смерти продолжал плохо обращаться с Хелин?
Беатрис покачала головой.
— Он очень старался. Попытка самоубийства подействовала на него сильнее, чем он нам показывал. Вероятно, он опасался за свою репутацию. На службе могли косо посмотреть на то, что его жена постоянно стремится вскрыть себе вены. Тем более, что на маленьком островке эта история скоро стала известной всем. Естественно, Эрих собрался. Он пытался демонстрировать всем, что счастлив в браке, но он демонстрировал то, чего в действительности не существовало, да и, кроме того, нельзя сказать, что его упреки в адрес жены были совсем беспочвенными. Но он был неприятен в другом. Даже очень неприятен.
ГЕРНСИ, ИЮНЬ 1941 — ИЮНЬ 1942 ГОДА
Поначалу Беатрис испытала большое облегчение от того, что отношения между Эрихом и Хелин в какой-то степени наладились. Но потом она заметила, что под тонким покровом показного благополучия осталось прежнее напряжение, и в этой неявной, скрытой форме, оно внушало Беатрис еще больший страх. Было такое впечатление, что она сидит на бочке с порохом, которая вот-вот взорвется.
Летом 1941 года обстановка в доме стала еще хуже. Весенняя депрессия Эриха осталась позади. Весной он, по большей части, был подавлен, погружен в себя, но к окружающим относился с необычной для него мягкостью. Но теперь он вступил в другую фазу. Он преодолел депрессию, снова обрел энергию и силу. Иногда он вел себя приветливо и покровительственно, но чаще бывал агрессивным и злобным. Так как теперь он не отваживался обрушивать свой гнев на Хелин, Эрих отыгрывался на Жюльене и Пьере. Он награждал их издевательскими кличками, вечно был недоволен их работой, хотя они надрывались изо всех сил.
— Вы лодыри, ленивое дерьмо, — сказал он однажды, обойдя сад и увидев, что не высохла краска на свежевыкрашенной скамейке. Эрих из-за этого решил, что французы очень медленно работают. — Вы знаете, отчего так происходит? От хорошей жизни вы стали тяжелыми, толстыми и неповоротливыми. Вы слишком много жрете, много спите, но дальше так продолжаться не может. Не так ли? Вы сами не находите, что надо что-то изменить?
Пьер и Жюльен молча стояли перед ним, держа в руках шапки и опустив головы. Однако Беатрис, издалека наблюдавшая эту сцену, видела, что Жюльен иногда поднимал на Эриха темные глаза, в которых сверкала ярость, и девочка поняла, как невыносимо для него это унижение, которое он вынужден был молча терпеть.
— Сегодня вы больше не получите ни еды, ни питья, — сказал Эрих, — а с завтрашнего дня я вдвое уменьшаю ваш рацион. Посмотрим, может быть, после этого работа пойдет веселее.
Было еще утро, за завтраком Жюльен и Пьер выпили по чашке кофе и съели по два куска хлеба. Предстоял долгий рабочий день, к тому же, очень жаркий. Обычно оба француза могли в любое время подойти к двери кухни, которая через веранду выходила в сад, и попросить воды. Кроме того, пленных кормили обедом и ужином. Хелин была в ужасе, когда Эрих приказал ей не давать сегодня французам ни еды, ни питья.
— Это бесчеловечно, Эрих. Должны же они хотя бы пить воду! Они ничем не заслужили таких мучений.
— Они оба должны понять, что значит работать, — строго возразил Эрих, — и я буду учить их так, если они не понимают по-другому. Вот увидишь, как сразу улучшится их дисциплина.
Эрих ненадолго задумался, потом вышел в сад и объявил, что с сегодняшнего дня начнется сооружение альпинария. Эрих и раньше говорил об этих своих планах. Он буквально влюбился в идею насыпать живописную груду камней в том месте, где одна сторона сада круто спускалась к дороге, а в промежутках насадить розовые кусты. Обломки скал можно было натаскать из Пти-Бо.
Солдату, охранявшему французов, было приказано сопровождать их к бухте и обратно, чтобы им в голову не пришла какая-нибудь глупая мысль.
— Им придется изрядно походить, — сказал он, — и я надеюсь уже сегодня вечером увидеть результат. Никаких долгих перерывов. Они оба должны понять, что значит трудом зарабатывать хлеб насущный. Мне в этой жизни тоже ничего не дарят.
Он сел в машину, и Виль повез его на объект. Оккупанты начали строить неподалеку от Ле-Вариуфа подземный госпиталь, и Эрих надзирал за ходом строительства. Отсутствовать он будет целый день.
Беатрис пошла в школу, но весь день думала об обоих французах. Мэй сразу поняла, что подруга сильно расстроена, и когда спросила, в чем дело, Беатрис ответила, что очень боится за Жюльена и Пьера.
— Мои родители говорят, что пленным рабочим очень плохо, — сказала Мэй, понизив голос. — Папа несколько раз лечил их, когда они заболевали. Обычно немцы привлекают для этого своих врачей, но иногда их не бывает… Папа говорит, что часть рабочих в ужасном состоянии. Многие умирают.
Она откусила от бутерброда с сыром, принесенного из дома и озабоченно посмотрела на Беатрис.
— Ты думаешь, что мистер Фельдман хочет уморить французов голодом?
— Ерунда, — раздраженно ответила Беатрис. Широко раскрытые синие глаза Мэй и писклявый голос частенько вызывали у нее раздражение. — Он хочет их помучить, а это тоже очень плохо. Никогда не знаешь, что взбредет ему в голову в следующий момент.
Школа закрылась уже в полдень, что случалось нередко из-за нехватки учителей. Было очень жарко, в воздухе дрожало марево, а над морем стлался прозрачный туман. Последним был урок немецкого. Мэй ничего не понимала, и Беатрис всю дорогу от Сент-Мартина до дома объясняла ей правила. Для нее самой чужой язык уже не представлял никаких трудностей. Она бегло говорила по-немецки с Эрихом и Хелин, и даже сны снились ей иногда по-немецки. У Мэй, напротив, были с немецким большие трудности: у нее заплетался язык и она так сильно заикалась, что понять ее не могли ни англичане, ни немцы.
Когда они вошли в деревню и оказались перед домом доктора Уайетта, Мэй все еще ничего не поняла, и подруги договорились встретиться завтра утром и еще раз повторить материал. Дальше Беатрис пошла одна. Слева и справа, в садах, зеленела высокая трава, цвели последние одуванчики, буйно росли папоротник и наперстянка. Дни стали бесконечно длинными, а ночи светлыми, исполненными какого-то буйства, не дававшего спать ни людям, ни животным. Беатрис вспомнила, что Дебора всегда говорила, что в июне чувствует себя так, словно выпила игристого вина. «И томительно! Так томительно! Когда до поздней ночи я вижу на западном горизонте светлую полоску, мне всегда кажется, что там, за этим освещенным горизонтом меня кто-то ждет, кто-то зовет и манит меня, и мне так хочется откликнуться на этот зов…»
Эндрю в таких случаях обычно удивленно вскидывал брови.
— Должен признаться, что такие слова заставляют меня задуматься, — говорил он. — Ты похожа сейчас на молоденькую девушку, которая грезит о великой любви. Наверное, я перестал тебя удовлетворять.
Дебора смеялась и обнимала Эндрю, показывая Беатрис, что они просто шутят. Но Беатрис знала, что мать иногда всю ночь напролет просиживала в саду и, не отрываясь, смотрела на светлую полоску на западе. Мать удивила ее этим три или четыре раза, когда Беатрис тоже не спалось. Все тело Деборы было напряжено, в глазах проступало отчуждающее, пугающее отчаяние. Беатрис не осмелилась спросить мать, в чем дело, на цыпочках поднялась в свою комнату и зарылась в одеяло. Уверенность ее в том, что она живет в святом мире, сильно поколебалась; Беатрис не могла объяснить поведение Деборы, но почувствовала, что на самом деле ее мать не так счастлива и спокойна, как кажется. Однако за прошедшие годы Беатрис убедилась, что беспокойство матери начиналось в мае, достигало кульминации в июне, а в июле неизменно проходило. Все дело было в белых ночах. Как только ночи становились темнее, к Деборе возвращалась ее жизнерадостность и веселый смех.
Июнь наступил, и теперь мысли о матери стали неотвязными. Может быть, она и в Англии выходит по ночам на улицу, садится в траву и дрожит от предчувствия неведомого ей события, наступления которого она ждет так, как не ждала ничего в жизни? Или мысли и тревога за дочь так сильны, что отодвинули все остальное на второй план?
Беатрис была уверена, что когда-нибудь снова увидит своих родителей. Любая другая мысль была бы для нее невыносимой, но иногда девочка боялась, что в промежутке что-то произойдет, и это что-то изменит все настолько, что станет невозможно начать жизнь с того момента, в который она так внезапно прервалась. Они никогда не обретут прежнего покоя. Они будут жить с запечатленными в памяти картинами, со страхом, который будет преследовать их в сновидениях. Да и сколько времени еще пройдет до того, как немцы завоюют весь мир или сдадутся своим противникам?
«Может быть, все это продлится так долго, что я стану взрослой, — со страхом думала Беатрис, — и мама и папа при встрече просто не узнают меня. Я стану другой, и при встрече мы просто не будем знать, о чем говорить». Она была расстроена, когда дошла до дома. Жара тоже не улучшала настроение. Раньше на нее не действовали ни солнце, ни ветер, ни дождь, но с некоторых пор у Беатрис появились головокружения, особенно, когда было слишком жарко или слишком холодно, и тогда она чувствовала себя усталой и изможденной.
— Ты просто очень быстро растешь, — сказала ей Хелин. — С прошлого года ты выросла на целых десять сантиметров.
Беатрис тащилась по дорожке к крыльцу. Ей страшно хотелось есть и пить. Вдруг она увидела Жюльена и Пьера, которые под присмотром охранника укладывали друг на друга каменные глыбы, притащенные ими с берега моря. Лица французов заливал пот, одежда липла к телу. У Жюльена был такой вид, словно он вот-вот упадет, что только силой воли он еще держится на ногах. Солдат уютно устроился в тени бука и лениво покуривал, время от времени отхлебывая воду из фляжки. В правой руке он держал пистолет.
Беатрис со всех ног бросилась в дом. Хелин стояла в кухне и резала помидоры на салат.
— Как хорошо, что ты пришла! — воскликнула Хелин. — Салат почти готов. Тебе обязательно надо поесть, ты такая бледненькая!
Беатрис поставила в угол школьную сумку.
— Надо дать поесть Жюльену и Пьеру. И попить тоже. Они оба почти без сил.
Хелин подняла на Беатрис несчастные глаза.
— Я не могу. Ты же слышала, что сказал Эрих.
— Но они же так тяжело работают! На улице страшная жара. Хелин, мы должны им что-нибудь дать!
— Мы не можем рисковать. Солдат все расскажет Эриху. В этом нет никакого смысла, Беатрис. Мне очень жалко их обоих, но мы ничего не сможем изменить.
Они молча принялись есть салат. Полчаса спустя они увидели, как оба француза идут в сад. За ними шел охранник. Очевидно, у них был перерыв, так как оба, тяжело дыша, без сил повалились в траву, вытирая с лиц пот. Солдат закурил следующую сигарету. Сделав пару шагов взад и вперед, он внимательно посмотрел на измотанных людей, решил, что едва ли они смогут встать, и торопливо исчез в кустах.
Едва он скрылся из вида, как приподнялся Жюльен. Он шатаясь встал на ноги и неуверенно шагнул. Мокрое от пота лицо было бледным, как у мертвеца. Он побрел к приоткрытой двери кухни.
— Пожалуйста, — хриплым, надтреснутым голосом произнес он, — воды. Всего один глоток.
Беатрис тотчас подставила стакан под водопроводный кран, но Хелин схватила ее за руку.
— Нет! Ты представляешь, как он разозлится!
Беатрис отдернула руку.
— Мне все равно! Он же сейчас потеряет сознание!
Губы Жюльена потрескались, он тяжело дышал. Глаза лихорадочно блестели.
— Прошу вас, — повторил он, — всего один глоток. Мне и Пьеру.
Пьер тоже встал и дотащился до кухни.
— Пожалуйста, немного воды, — повторил он просьбу товарища.
Беатрис не успела наполнить стакан, как из сада вынырнул солдат и тотчас снял пистолет с предохранителя.
— Что здесь происходит? — заорал он.
Беатрис вышла на порог со стаканом воды.
— Им нужна вода. Они же иссохли от жажды.
— Так скоро не иссохнешь, — сказал солдат. — Вылейте воду, барышня! У меня приказ господина майора!
— Вы не можете так поступать, — умоляюще воскликнула Беатрис, — они же так тяжело работают, а на дворе так жарко!
Но солдат был неумолим.
— Это вы можете обсудить с господином майором. У меня приказ, и мне ни на черта не нужны неприятности!
Беатрис взглянула на Хелин.
— Хелин…
Та беспомощно подняла руки.
— Я не могу ничего сделать. Мне очень жаль, но я не могу ничего сказать.
— Я только выполняю приказ, — стоял на своем солдат и направил оружие на обоих пленных. — Прочь, пошевеливайтесь. Пора приниматься за работу.
Беатрис почувствовала сильное головокружение.
«Ну что это такое, — подумала она, — почему мне все время так плохо?»
— Вы не люди, — закричала она. — Как вы можете это делать? Как вы сами можете выносить то, что вы делаете?
— Пожалуйся господину майору, — ответил солдат, но голос его звучал теперь как будто издалека, сквозь ватную стену, внезапно возникшую между ним и Беатрис. Она поймала взгляд Жюльена, взгляд, исполненный печали и ненависти и немой благодарности Беатрис за ее мужество, с каким она бросила вызов приказу Эриха. Этот взгляд пробудил в ней какое-то незнакомое чувство, которое она не смогла бы выразить или объяснить словами. Но она не успела разобраться в нем. Ватная стена надвинулась на нее, заползла в глаза и уши, окутала все тело, и наконец весь мир вокруг погрузился в черный непроглядный мрак.
Она лежала на кровати и пыталась вспомнить, что с ней произошло. Она с удивлением обнаружила, что лежит в кровати, одетая в школьную форму. Почему она легла в ней спать?
Но в этот момент над ней склонилось хорошо знакомое лицо доктора Уайетта.
— Ну, вот, теперь юная дама наконец-то вернулась к нам. Долго же ты спала, Беатрис, а до этого, вообще, отсутствовала.
— Что случилось? — спросила она и торопливо села, но тут же почувствовала такую слабость и головокружение, что тихо застонала.
Из угла тотчас вышла бледная Хелин.
— У тебя что-то болит? — спросила она.
— Нет, у меня только кружится голова. Но мне уже лучше.
— Я оставлю здесь капли. Ты будешь принимать их каждое утро и скоро снова будешь здорова, — сказал доктор Уайетт. — Все дело в том, что в последнее время ты слишком быстро растешь, вот и все. Рост тела иногда сильно обременяет организм, — добавил он и повернулся к Хелин. — Вот кровообращение и выбивается из сил, — доктор говорил медленно, отчетливо выговаривая английские слова, чтобы Хелин могла его понять. — К тому же эта невыносимая жара… давненько не было такого жаркого июня. Но не стоит волноваться, все будет хорошо.
— Она так неожиданно упала, — сказала Хелин, — и я так разволновалась, что просто не знала, что мне делать.
— Ничего страшного не случилось, — успокоил ее доктор Уайетт, — и я не думаю, что такой обморок повторится, — он закрыл саквояж, дружески подмигнул Беатрис и махнул рукой, видя, что Хелин хочет его проводить. — Не стоит труда, я сам найду дорогу. Оставайтесь с больной.
— Какой милый человек, — сказала Хелин, когда врач вышел за дверь. — Как хорошо, что он пришел.
Хелин выглядела усталой и встревоженной.
«Она всегда все драматизирует», — подумалось Беатрис.
— Ты пришла в себя еще на кухне, — пустилась в объяснения Хелин, — но не могла встать. Пьер попытался отнести тебя в комнату, но у него не хватило сил. Помог солдат… — она нервно сглотнула.
— Здесь, наверху, ты сразу заснула. Я позвонила доктору Уайетту, и он, к счастью, смог сразу приехать, — Хелин вздохнула. — Я так за тебя испугалась. Но, кажется, доктор Уайетт не нашел ничего необычного для твоего возраста. Боже мой, ну и денек!
Беатрис наконец полностью пришла в себя и поняла, что в саду происходит что-то странное. Из сада доносились голоса, команды, крики. Хлопали двери, отъезжали и подъезжали автомобили. Бешено лаяли какие-то собаки.
— Что там случилось? — спросила Беатрис. — Отчего такой шум?
— Пусть тебя это не волнует, — торопливо и одновременно смущенно ответила Хелин. — Я все объясню тебе завтра утром.
От этих слов Беатрис, естественно, пришла в себя окончательно.
— Нет, я хочу знать все сейчас. Мне уже хорошо, и я не упаду, что бы ты мне ни сказала.
— Ах, — сказала Хелин, — Эрих, конечно, страшно зол… но я ничего не могла поделать. Это… это просто несчастный случай. Ты упала в обморок, и нам всем пришлось что-то делать… мы же не могли просто тебя бросить, и…
— Хелин, — перебила ее Беатрис, — что случилось?
Хелин отвела взгляд.
— Жюльен исчез, — тихо сказала она, — во время этой суматохи. Он ухитрился бежать и бесследно исчез.
Бегство француза стало для Эриха личным оскорблением. В течение нескольких недель он делал все возможное и невозможное, нажал на все педали, чтобы выследить и схватить Жюльена. Он разослал по всему острову солдат со строжайшим приказом «перевернуть все камни и посмотреть, не прячется ли там этот тип!»
Тайная полевая жандармерия, чины которой вербовались, вероятно, в гестапо, провели обыски во всех городках и деревнях. Жителей острова будили по ночам, вытаскивали из постелей и заставляли смотреть, как полицейские переворачивали все в доме вверх дном, устраивали невероятный беспорядок и грубо задавали оскорбительные вопросы. Если до сих пор оккупанты соблюдали известные рамки в отношениях с местными жителями, то теперь они показали себя с той стороны, с какой их изо дня в день, в течение нескольких лет видели люди в других оккупированных немцами странах. Они показали, какими опасными, необузданными и жестокими могут быть. Они пришли как противники, с которыми было можно — и должно — договориться. Но они могли стать и смертельными врагами.
Между тем, Жюльен словно сквозь землю провалился.
— У него, наверняка, были помощники! — орал Эрих. — Без них он ни черта бы не выжил! Конечно, он мог залезть в какую-нибудь расщелину на берегу, где мы никогда его не найдем, но что, интересно, он будет есть? Он не мог сделать это один!
— Может быть, он уже покинул остров, — робко вмешалась Хелин. — До Олдерни не так уж далеко, и он…
— Чепуха. На Олдерни ему придется еще труднее. Там вообще нет британского населения и полно наших людей. Может быть, на Джерси… — Эрих погрузился в мрачные раздумья, потом грохнул кулаком по столу так, что все вздрогнули. — Этому парню потребовалось бы больше везения, чем ума, чтобы это сделать! Нельзя же просто так сесть в лодку и переплыть с одного острова на другой! Кругом полно патрулей. Ночи стоят светлые и ясные, его бы заметили издалека. Это бред, если бы он рискнул!
Пьера солдаты увели в тот же день, когда бежал Жюльен. Когда его уводили, он был бледен, как смерть. Беатрис вся извелась от переживаний за него, и вечером, не выдержав, спросила Эриха о том, что с Пьером.
— Его допрашивают, — ответил Фельдман. — Возможно, он знал о намерениях Жюльена, и знает, где он прячется.
— Я не думаю, что он это знает, — вмешалась в разговор Хелин, — потому что Жюльен ничего не планировал. Он просто воспользовался суматохой, которая поднялась из-за Беатрис. Но он же не мог предвидеть ее обморока.
Эрих мрачно посмотрел на девочку.
— Это могло бы показаться подозрительным, Беатрис, если не знать, что ты слишком умна, чтобы решиться на такую глупость. Правда, все это можно было подстроить и заранее. Но ты бы не рискнула, не правда ли?
— Пока я этого не делала, — неохотно ответила Беатрис.
Пьер вернулся через неделю и снова принялся за работу. Ему сломали нос, под глазом расплылся большой кровоподтек, к тому же он хромал и волочил правую ногу. Он получал теперь еду и питье, но Эрих приказал кормить его так скудно, что было ясно, что при такой тяжелой физической работе Пьер долго не протянет. Теперь ему приходилось одному строить альпинарий, заниматься домом и садом. Эрих ни за что не желал брать второго работника. Пьер должен был отвечать за побег Жюльена.
— Что они с тобой сделали? — шепнула Беатрис, подавая ему в дверях кухни кружку с водой.
Пьер жадно выпил воду.
— Пытали, — хрипло прошептал он на своем неуклюжем английском, — но я ничего не сказать. Ничего не знать. Не знаю, где Жюльен!
Беатрис спросила, что будет с Жюльеном, если его поймают. Ответ Эриха был недвусмысленным и четким.
— Его расстреляют.
Эрих не мог продолжать поиски с тем же рвением, с каким он их начал. Для этого у него просто не было достаточно солдат. Но зато он приказал напечатать листовки и расклеить их по всему острову.
— Кто-нибудь обязательно его увидит, — мрачно произнес он, — и, может быть, этот кто-нибудь заинтересуется в сотрудничестве с нами, немцами.
На острове действительно было немало британцев, питавших такой интерес. Число доносов — по большей части, анонимных — было удивительно велико. Чаще всего доносили на людей, имевших радиоприемники, но многие граждане проигнорировали приказ оккупационных властей сдать радиоприемники. Кроме того, процветал черный рынок, на котором важные сведения меняли на продуктовые карточки. Здесь тоже стоило поискать, и Эрих надеялся, что человека, приютившего беглого француза, рано или поздно выдаст сосед или застарелый враг.
В начале последней недели июня Германия напала на Россию. В школе все оживленно обсуждали эту новость. Учительница немецкого языка объявила, что окончательная победа теперь близка, как никогда. Она показала ученикам на карте, как велика Россия.
— Вы только подумайте, какой могучей станет Германия, когда все это будет нашим, — сказала она с такой гордостью, словно сама вела в бой полки завоевателей. — После этого ни один народ в мире не сможет оказать нам серьезного сопротивления.
Беатрис все же показалось, что Германия очень мала по сравнению с Россией, и Гитлер, наверное, сильно рискует, напав на такого сильного противника. Но потом, посмотрев на заштрихованные части карты, которыми были обозначены страны, уже захваченные Германией, девочка горестно вздохнула. Нацисты уже многого достигли. Наверное, их самоуверенность оправданна. Когда-нибудь они завоюют весь мир, и тогда по мостовым будут вечно стучать кованые солдатские сапоги, движение навсегда станет правосторонним, все будут говорить по-немецки, а вместо юнион-джека видеть на флагштоках флаги со свастикой. Утешало, правда то, что тогда она сможет, наконец, встретиться с родителями.
Жаркое и сухое лето прошло, но Жюльена так и не нашли. Его удачное бегство означало конец особых отношений между Эрихом и Беатрис: она перестала быть его наперсницей. Он знал — да она и не пыталась это скрыть — что она на стороне Жюльена, а значит надеется, что его не поймают. Она и раньше никогда не строила из себя поклонницу Эриха или, тем более, нацизма. В душе она всегда была за побежденных, а не за победителей. Но до сих пор у нее не было случая заявить об этом открыто, а теперь линия фронта обозначилась вполне отчетливо. Эрих заново осознал, что силой оккупировал дом, где жил теперь с Беатрис, что его приняли в дом отнюдь не по доброй воле. Беатрис была противником, и он поведал противнику слишком много сокровенных вещей. Теперь ему пришлось отступить. Он избегал общества Беатрис, не вступал с ней в разговоры, не касающиеся насущных обыденных проблем. Беатрис чувствовала, что он стал постоянно за ней следить, ощущала на себе его пристальный взгляд. Видела, как он сопротивлялся желанию обратиться к ней со своими бедами. Выглядел Эрих плохо. Он стал много пить, часто выпивал первый стакан, едва успев вернуться домой. От жары после выпивки он становился вялым и сонливым. Беатрис была рада возможности ужинать наедине с Хелин, в то время как Эрих храпел на диване или даже уже в кровати. Правда, Хелин тоже изрядно действовала ей на нервы, хотя и не проявляла враждебности. Она плакалась и жаловалась, но никого не обвиняла.
Этим двоим, с горечью думала Беатрис, когда-нибудь приходило в голову, что ей со своими проблемами идти было не к кому?
Раньше она всегда обсуждала свои дела с родителями, а если не хотела говорить с ними, то шла к Мэй. Но нормально общаться с Мэй было теперь невозможно. Беатрис чувствовала, что стала на много лет старше своей подруги. Беатрис пришлось пережить много такого, о чем Мэй не имела ни малейшего представления. Да, Мэй, как и Беатрис, пришлось жить под немецкой оккупацией и приспосабливаться к тяжелым изменениям, но она, как и прежде, находилась под защитой семьи, отца и матери, и могла, как и прежде, оставаться маленькой девочкой. Она же на собственной шкуре почувствовала, что такое немецкая оккупация. Она была разлучена с родителями и не знала, когда она снова с ними встретится. Это ее жизнь день ото дня приходила в полное расстройство, она должна была сама позаботиться о том, чтобы уцелеть в новых условиях. Рядом с Мэй Беатрис иногда чувствовала себя старухой. Мэй постоянно хихикала, рассказывала о каком-то парне из Сент-Мартина, от которого была без ума и была готова без умолку его превозносить, хотя сам он не обращал на нее ни малейшего внимания. От этих рассказов Беатрис либо раздражалась, либо скучала, чувствуя, что отныне ее вообще никто не понимает.
Немцы вошли в Россию, как горячий нож в масло. Каждый вечер Эрих громко вещал о новых победах и о новых занятых городах.
Острова в проливе мало-помалу превращались в крепость, в форпост, прикрывающий французское побережье. Немцы приводили с материка караваны, груженые строительными материалами, строили новые железные дороги и пускали в эксплуатацию старые заброшенные пути. Повсюду возникали стены, башни, подземные ходы. По улицам конвоиры вели колонны заключенных, оборванных, с изможденными голодными лицами, с застывшим в глазах страхом. С тех пор, как Гитлер напал на Россию, на острове стали появляться русские военнопленные. Среди местных жителей поползли ужасающие слухи о жестокостях, бессудных расстрелах, о людях, падавших от голода и истощения, брошенных в грязные бараки без всякой медицинской помощи. Многие из них умирали. Говорили, что на Олдерни построили концентрационный лагерь, куда свозили евреев с материка. Положение явно обострялось с каждым днем. Оккупанты нервничали и от этого становились еще более опасными.
— В России немцы побеждают, — сказал однажды доктор Уайетт за ужином, на который Мэй пригласила Беатрис. Все сидели в маленькой уютной столовой. — Пока у них все идет хорошо, но они ведут теперь войну с сильным противником, и скоро начнут выдыхаться.
Люди говорили о бомбежках Лондона, и многие жители острова тревожились за своих близких, бежавших в Англию. Как и прежде с родиной не было никакой связи; просачивались лишь смутные новости, слухи и сплетни.
Говорили, что люди в Лондоне перестали спать по ночам. Они сидят в подвалах и бомбоубежищах, а на улицах рушатся их дома и горят целые кварталы. Детей вывезли в сельскую местность, много погибших.
«Может быть, мама и папа тоже уехали в сельскую местность», — с надеждой думала Беатрис.
Эрих стал все чаще отлучаться из дома — на несколько дней, а иногда и на неделю-две, не предупреждая ни Хелин, ни Беатрис. Ездил он во Францию, но никогда не рассказывал, чем он там занимался. Хелин предполагала, что он надзирал за доставкой из Франции строительных материалов — в первую очередь, железобетона. Беатрис каждый раз облегченно вздыхала, когда Эрих уезжал. В такие дни она могла чаще бывать у Уайеттов, и хотя ей теперь было неинтересно с Мэй, она все же с большим удовольствием проводила время в семье английского врача, чем в обществе вечно недовольной и хныкающей Хелин. Она, правда, всегда пыталась уговорить Беатрис остаться дома, но прямо, как Эрих, ничего ей не запрещала. Беатрис чувствовала себя свободнее, и даже несколько раз оставалась ночевать в доме Уайетта, и Хелин не могла требовать, чтобы девочка выходила на улицу в комендантский час.
Осенью и зимой депрессия Эриха становилась все хуже и хуже, достигая апогея к двадцать четвертому декабря, ко дню его рождения. По немецкому обычаю Рождество надо было справлять в сочельник, с елкой, свечами и канителью. Пьер и Виль принесли елку и поставили ее в гостиной, а Хелин и Беатрис днем принялись ее украшать. Эрих уединился в спальне и целый день не показывался на глаза. Хелин, наконец, занервничала и послала Беатрис посмотреть, что делает муж.
— В конце концов, сегодня день его рождения, а он еще не распаковал свои подарки, и, кроме того, надо порезать торт. Скажи ему, чтобы он пришел.
— Почему бы тебе самой его не позвать?
У Хелин был вид испуганного кролика.
— Я не знаю… В день рождения он становится каким-то… Может быть, ты?..
«В конце концов, это ее муж, — раздраженно подумала Беатрис, поднимаясь наверх. — Почему она всегда подставляет меня, когда хочет что-то ему сказать?»
Эрих не отреагировал на стук, но дверь была открыта, и Беатрис, в конце концов, просто вошла в спальню. В нос сразу ударил сильный запах спиртного, облако витавшего в комнате виски было, кроме того, пропитано мерзким запахом пота. Эрих стоял у окна, созерцая ранние зимние сумерки, неотвратимой чернотой опускавшиеся на сад. Свет Эрих не включил, но в комнате можно было различить очертания мебели.
— Беатрис? — спросил он, не обернувшись. — Это ты?
— Сэр, мы хотели бы знать, не спуститесь ли вы в гостиную. Хелин хочет порезать торт.
— Какое мрачное время года, не правда ли? — он не ответил на вопрос Беатрис и не обернулся. — Темно, холодно. Ты заметила, что весь день на небе не было ни одного просвета? Только тяжелые серые облака. День, который никогда не будет светлым. Утренняя темнота переходит в темноту вечернюю. Места для света не остается.
— Сэр…
— Ты никогда не задумывалась над тем, какую роль в жизни человека играет время года, в которое он родился? В теплое и светлое, или в холодное и темное? Ты не думаешь, что это накладывает отпечаток на всю его жизнь?
— Нет, я так не думаю.
— Ты родилась в начале сентября, Беатрис. Это конец лета, мир цветет и благоухает, с каждым днем все сильнее пламенея живыми красками. Ты пришла в мир, и он приветствовал тебя светом и красотой. Должно быть, тебе казалось, что ты явилась в рай.
Он говорил с видимым усилием, делал долгие паузы между словами, связность давалась ему с трудом, но, видимо, он так давно вынашивал эту мысль, что мог и сейчас, в пьяном виде четко ее формулировать.
— Я родился в самое темное время года, — продолжал он. — Двадцать четвертого декабря. Двадцать первое декабря — самый короткий день. Двадцать четвертое не лучше. Собственно, это даже и не день, это нескончаемая ночь.
За окном продолжала сгущаться тьма. Беатрис понимала, что возразить ей нечего.
— Но это день Рождества, — сказала она наконец, — а это особенный день.
— О да, — иронически отозвался Эрих, — очень особенный. Это проклятое двадцать четвертое декабря настолько особенное, что ни один человек в мире не думает, что в этот день может произойти рождение кого-то, кроме Иисуса. Например, мое. Но это никогда никого не интересовало.
Он наконец обернулся. В сумраке лицо его было почти неразличимо. Эрих казался ей сейчас серым, старым и изможденным.
— Я никогда и ни для кого не был важен. Ни для кого. Знаешь, что говаривала мне моя мать? «Эрих, — говорила она, — ты испортил мне Рождество. Все сидели под елкой и праздновали, а я валялась в кровати и рожала тебя. Неужели ты не мог выбрать другой день для своего появления на свет?»
— Это же была шутка, — сказала Беатрис.
— Конечно, это была шутка. Конечно. Но во всякой шутке есть доля правды, понимаешь? В каждой шутке есть искра истины и серьезности. В ту святую ночь 1899 года моя мать наверняка думала: «Черт возьми! Почему, как нарочно, сегодня? Неужели этот парень не мог родиться раньше или позже? Почему сегодня?»
— Но этого же никто не выбирает, — по-деловому сухо отрезала Беатрис. Как всегда, при разговоре с Эрихом у нее вдруг начала болеть голова. Казалось, что мозг сдавило железным обручем. Почему он не может сам разобраться со своими проблемами?
Он уставил на нее немигающий взгляд.
— Моя жизнь темна, как день, в который я родился.
— Вы не хотите все же спуститься в столовую?
— Я приду позднее, — ответил он и снова повернулся к окну.
К ужину он не явился. Хелин и Беатрис сидели одни за вином и селедочным салатом. Хелин нервничала и была очень напряжена.
— Каждый год в этот день у нас драма, — сказала она, нервно вертя в руке кольцо для салфеток. — Я не могу понять, что его не устраивает. Может быть, то, что он стал на целый год старше.
Эрих пришел, когда Хелин и Беатрис уже собрались спать. Свечи на елке догорели, стол был убран, сонное настроение витало в воздухе. Вино отуманило мозг Беатрис. Сегодня она впервые в жизни пила спиртное и ей было трудно сосредоточиться.
Эрих был сильно пьян и пребывал в превосходном настроении. Видимо, принял таблетки, чтобы подстегнуть себя. Есть он не хотел, но очень расстроился, увидев, что свечи погасли. Хелин пришлось найти новые, вставить их в подставки и снова зажечь. Эрих сказал, что теперь они должны все вместе спеть «Тихую ночь», но пели только они с Хелин, потому что Беатрис не знала немецкого текста. Потом Эрих вышел на середину комнаты и начал делать доклад о положении на фронтах. Конечная победа близка, фюрер намерен показать миру все свое блистательное величие, раса господ очистит землю от недочеловеков. Эрих громоздил высокопарные выражения друг на друга, размахивал руками, вещал горячечным пьяным голосом, но выражение его глаз было до странности фальшивым. Эта фальшь сочилась из него, проглядывала в жестах и мимике.
«Он сам не верит в то, что говорит, — подумала Беатрис, — он говорит отштампованные слова, потому что не хочет думать. Но это слабоумие, и он прекрасно знает, что это слабоумие».
— Я пойду спать, — сказала она и встала, но Эрих силой снова усадил ее на стул.
— Сиди, я еще не закончил.
Продолжая вещать, он откупорил еще одну бутылку вина, налил Хелин и Беатрис, несмотря на их протесты, выпил стакан, потом, без перерыва, еще один. Слова его стали совсем невнятными, предложения бессвязными, потом в них проглядывал какой-то смысл, но это было лишь повторение перлов, которые постоянно выплевывала нацистская пропагандистская машина.
Постепенно догорели и новые свечи, Эрих уже не мог стоять и сел, крепко ухватился руками за стол и объявил, что его зовут Эрих Фельдман и никто не смеет против этого возражать.
— Давайте, может быть, отведем его наверх, — предложила Беатрис.
Эрих, не сопротивляясь, но сильно раскачиваясь из стороны в сторону, дал отвести себя наверх. Он пытался говорить, но не мог внятно произнести ни одного слова. Наверху Хелин и Беатрис оттащили его в спальню, уложили в кровать, и он тотчас уснул.
— Завтра ему будет ужасно плохо, — вздохнув произнесла Хелин. — Интересно, будет ли у нас с ним хоть одно не такое ужасное Рождество?
Беатрис подумала, что с ним ужасен каждый день, но ничего не сказала вслух. Ей страшно не хватало Деборы и Эндрю и очень хотелось спать.
На следующий день Беатрис проснулась очень рано, несмотря на то, что поздно уснула. За окном начинался новый день, туманный, серый и холодный. Она вспомнила, что говорил вчера Эрих об этом времени года, и на какой-то момент она представила себе ужас, который охватит его, когда он откроет глаза и увидит холодный туман. Потом она вспомнила, что двадцать пятого декабря Эрих обычно пребывал в безоблачном настроении, невзирая на холод и туман. В гостиной теперь должен жарко гореть камин, в доме — пахнуть кофе и яичницей на сале. Она наденет халат, спустится в гостиную, опустится на ковер и будет распаковывать подарки. Ее будет переполнять чувство тепла и любви, слух ее будут ласкать рождественские песенки, которые так любила мурлыкать себе под нос Дебора.
Она встала, оделась и спустилась вниз. В гостиной было промозгло и неуютно. Под потолком висел холодный дым свечей, на столе стояли пустые бокалы и бутылки, следы вчерашних возлияний Эриха.
Беатрис поняла, что не сможет вынести в обществе Эриха и Хелин этот день, обещавший быть тусклым и безрадостным. Она надела пальто, выскользнула из дома и направилась к Мэй.
Воздух был сырой и холодный, туман был настолько густой, что Беатрис могла видеть перед собой лишь несколько метров дороги. Луга справа и слева от дороги были покрыты серебристым инеем. Время от времени, сквозь редкие просветы в облаках проглядывало солнце, бросая лучи на замерзшую траву и стены дворов. Стояла мирная тишина, до слуха Беатрис не доносилось ни звука. Полная тишина накрыла остров, туман, казалось, поглотил все живое. Беатрис зябко поежилась, понимая, что мерзнет не только от зимнего холода.
Беатрис уже видела стоявший у выезда из деревни уютный дом Уайеттов с квадратными окнами, фруктовые деревья в их саду. Свет в окнах не горел, и это вызвало у Беатрис раздражение. Неужели семья до сих пор спит? Однако ставни были открыты, и Беатрис постучала в дверь латунным молоточком.
В доме по-прежнему было тихо. Она снова постучала, но безрезультатно. Она обошла дом, поднялась на кухонное крыльцо, сквозь окно заглянула внутрь и увидела Жюльена. Он сидел за столом и пил кофе.
Он увидел ее тотчас и вскочил на ноги. Короткий миг Беатрис казалось, что он сейчас опрометью бросится прочь из кухни, чтобы спрятаться, но, видимо, до него дошла бессмысленность бегства. Он остался стоять на месте, и они во все глаза смотрели друг на друга — Беатрис с удивлением, а Жюльен с ужасом.
Потом Жюльен подошел к двери, отодвинул засов и открыл дверь.
— Беатрис! — хрипло произнес он. — Ты одна?
— Да, со мной никого нет. Жюльен, я бы ни за что не подумала, что…
Он сделал шаг назад.
— Заходи! — прошептал он, и как только она вошла, тотчас запер дверь на засов.
— Я стучалась, — Беатрис тоже непроизвольно перешла на шепот. — Но никто не открыл…
— Я тоже ничего не слышал, — сказал Жюльен. Он был еще бледен от пережитого страха. — Боже, это была глупость с моей стороны сидеть на кухне. Могли прийти немцы и тоже заглянуть в окно.
— Или сосед, который мог бы вас выдать, — сказала Беатрис. — Давно вы здесь?
— С третьего дня после побега. Сначала я спрятался в скалах на берегу, но там я, конечно, не выжил бы. Доктор Уайетт был единственным человеком, которого я знал на острове и которому доверял. Он сразу же забрал меня в свой дом.
— Я так часто бываю здесь, — удивленно сказала Беатрис, — но ни разу вас не заметила.
— Я живу на чердаке, — Жюльен поморщился. — Это, конечно, не самое лучшее место для жизни зимой, но все же лучше, чем работать на немцев. Доктор Уайетт все время думает, как переправить меня с острова, но говорит, что это очень опасно. Немцы охраняют все побережье.
— Мэй знает? — спросила Беатрис, и Жюльен утвердительно кивнул.
— Конечно. У нас ничего бы не получилось, если бы ее не посвятили в это дело. Очевидно, она умеет держать язык за зубами.
— Да, — удивленно сказала Беатрис. Простоватая инфантильная Мэй оказалась способной молчать. Раньше Беатрис ни за что бы в это не поверила.
— Где Мэй и ее родители? — спросила она.
— У друзей. Их пригласили на рождественский завтрак. Они вернутся днем. Беатрис, хочешь кофе? Садись! — он пододвинул ей стул. Кажется, он немного успокоился. — Я иногда спускаюсь с чердака. Там можно сойти с ума. Иногда мне хочется выбить окно и что-нибудь заорать, но, конечно, я этого не делаю, — он достал из шкафа вторую чашку, поставил ее перед Беатрис и налил кофе. — Вот, пей, а то ты совсем продрогла.
От горячего кофе Беатрис стало хорошо. Она обхватила чашку окоченевшими пальцами, чувствуя, как от тепла по ним побежали мурашки.
Как хорошо сидеть здесь с Жюльеном и пить кофе, а не слушать вздор Эриха или жалобы Хелин.
— Что вы здесь делаете целыми днями? — спросила Беатрис.
Жюльен даже покраснел от гордости.
— Учу английский. Я немного знал его со школы, но у меня, естественно, не было практики. Теперь я читаю английские книги, а доктор Уайетт дал мне грамматику. Ты не находишь, что я уже довольно неплохо говорю по-английски?
— Просто в совершенстве, — его английский, действительно, стал намного лучше, хотя, как и раньше, он говорил с сильным французским акцентом, который Беатрис находила интересным. Она могла бы часами слушать этот приятный акцент.
— Я же не знаю, вернусь ли я когда-нибудь на родину. Мне кажется, что свободной Франции больше не будет. Немцы расползаются по Земле, как раковая опухоль, стремительно и беспощадно. Если мне удастся покинуть остров, то я смогу попасть только в Англию. Будет лучше, если к этому времени я овладею языком.
Темные грустные глаза Жюльена затуманились, на лице отразились печаль и уныние, тронувшие Беатрис. Ей захотелось взять Жюльена за руку, но она постеснялась.
— Это ностальгия, да? — спросила она.
Жюльен кивнул.
— Иногда мне кажется, что я умру от ностальгии. Мне не хватает родителей, братьев, сестер, мне не хватает моей страны. Я тоскую по моим друзьям, по родному языку, по свободе, — он тяжело вздохнул. — Твоя одежда, Беатрис, пропиталась холодом и сыростью, но как я тебе завидую! Как часто возникает у меня желание выйти из дома, пробежаться по лугам, вскарабкаться на прибрежные скалы, уйти в лес, прижаться головой к земле, вдохнуть запах травы, цветов и коры, ощутить лицом порывы холодного ветра. Думаю, что я сойду с ума, если не испытаю свою силу, не почувствую мышцы и тело… — он согнул руку в локте. — Каждый день я тренируюсь с гирями. Не могу сидеть на одном месте и смотреть, как мое тело становится дряблым и слабым.
— Долго это, наверное, не продлится, — утешила его Беатрис. — Говорят, что в России дела у немцев идут неважно.
Жюльен вскинул вверх руки.
— Кто может это знать? Гитлеру помогает дьявол, а дьявол силен, — он резко сменил тему. — Что с Пьером? Он все еще у вас?
— Да. Тогда его допрашивали и пытали.
— Этого я и боялся. Мне не надо было бежать, не так ли? Но я так долго вынашивал эту мысль, строил планы. Я пытался уговорить и Пьера бежать вместе со мной. Но он оказался слишком робким. Говорил, что никогда не отважится на побег. Постепенно я понял, что бежать мне придется одному, что у Пьера не хватит на это мужества.
— Сейчас ему живется сравнительно неплохо, — сказала Беатрис. — Сейчас зима, работы в саду мало. Еды ему дают мало, но обращаются с ним хорошо.
Жюльен, думая о своем, рассеянно кивнул. Потом встрепенулся и нервно оглянулся.
— Нам надо быть очень осторожными, — озабоченно сказал он. — Ты уверена, что за тобой никто не шел?
— Нет, никто. И я ничего никому не скажу. Я только надеюсь… — она не договорила, зная, что Жюльен догадывается, о чем она думает. Облавы и обыски были на острове в порядке вещей, и дом доктора Уайетта не был от этого застрахован. Жюльен день и ночь находился в страшной опасности.
— Мы выстоим, — она жестом обвела маленькую кухню, подразумевая весь остров. — Мы перенесем все. Эту войну, немцев, все это проклятое несчастье.
Жюльен улыбнулся. Улыбка осветила его мрачное лицо, и Беатрис вдруг увидела, как он, на самом деле, молод.
— Все это проклятое несчастье, — повторил он. — Я тоже убежден, что мы выдержим.
К весне 1942 года военное счастье стало изменять немцам, и несмотря на все усилия оккупантов перекрыть все источники информации, кроме собственной пропаганды, население острова знало, что происходит на фронтах по всему миру: едва ли не в каждом доме люди тайно слушали Би-Би-Си. Сведения распространялись от деревни к деревне, от дома к дому. В России дела у немцев шли все хуже и хуже, а население Германии по ночам страдало от налетов английских бомбардировщиков. Поговаривали, что скоро в войну всерьез вступит Америка, другие, правда, возражали, что это никогда не произойдет. Говорили также, что Черчилль планирует вторжение на континент, но другие считали, что это абсурд, потому что Черчилль никогда не сможет собрать для этого достаточно войск. Возмущение нарастало, но, хотя никто не знал ничего определенного, было понятно, что ход войны переменился: каким-то неуловимым образом изменилась пронизанная лучами побед аура немцев. Она утратила свой блеск. Нацисты были уверены, что никто и ничто не сможет их остановить, но теперь эта вера пошатнулась. Немцы тоже оказались уязвимыми.
— Им долго сопутствовала удача, — говорил доктор Уайетт. — Но счастье не возьмешь в вечную аренду. Оно приходит и уходит, от немцев тоже, как и от всех остальных.
Беатрис стала еще чаще, чем прежде, ходить к подруге, потому что Эрих продолжал часто и надолго уезжать во Францию, а Хелин — хотя и пыталась удержать Беатрис дома — не отваживалась запрещать эти визиты. Беатрис замечала, что Мэй ревнует к ней Жюльена; до сих пор она была единственным ребенком, знавшим эту тайну, а теперь в нее была посвящена и Беатрис. При этом она больше времени проводила на чердаке у Жюльена, вместо того чтобы хихикать, болтать и гулять с Мэй. Она часами говорила с Жюльеном, экзаменовала его в английском и училась у него говорить по-французски. Он читал ей вслух Виктора Гюго и рассказал, что этот французский поэт долгое время жил на Гернси.
— Читай дальше, — попросила она. Беатрис настолько захватил «Собор Парижской Богоматери» — история звонаря Квазимодо — что она не хотела прерывать чтение.
— Мне кажется, что скоро ты вообще перестанешь со мной знаться, — обиженно сказала однажды Мэй, когда Беатрис, придя к ней, коротко поздоровалась и собралась на чердак. — Ты совсем перестала обращать на меня внимание!
— Я обещала Жюльену, что… — начала было Беатрис, но Мэй не дала ей договорить.
— Жюльен, Жюльен, Жюльен! — закричала Мэй. — Ты вообще не можешь думать ни о чем другом! Знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты влюблена в Жюльена, вот что! Ты втюрилась в него по уши, и поэтому все время к нему бегаешь!
— Таких глупостей я от тебя раньше не слышала, — раздраженно ответила Беатрис, но слова подруги весь день, до самого вечера, продолжали звучать у нее в ушах. «Мэй права», — подумала Беатрис, и эта мысль потрясла ее. Конечно, она в него влюблена, влюбленность и была тем странным чувством, которое переполняло ее все последнее время. С того момента, когда Жюльен в день своего бегства так странно на нее посмотрел, в ее душе что-то изменилось, но она и сама не понимала, что. Теперь, когда все вдруг стало ясно, она ощутила в груди невыносимое стеснение. Вернувшись домой, она заперлась в своей комнате и принялась разглядывать себя в зеркале, стоявшем на комоде, и пытаясь посмотреть на себя глазами Жюльена. Из зеркала на нее смотрела высокая тонкая девочка с длинными руками и ногами, с узким, немного заостренным, и, как ей показалось, не вполне законченным, лицом. На лице выделялись слегка раскосые глаза — «кошачьи глаза», как часто говорила Хелин — которые серьезно и немного скептически смотрели на мир. Она выглядит старше, чем Мэй, подумала Беатрис, и, вообще, старше, чем тринадцатилетняя девочка. Ей не понравились ее волнистые, темно-каштановые волосы — они были густые, непослушные и растрепанные. Как ей хотелось, чтобы они были мягкими и шелковистыми.
Беатрис вздохнула и повернулась к зеркалу боком, чтобы рассмотреть себя в профиль. Откинув назад волосы, она попыталась изобразить кокетливую улыбку, но безуспешно. Она не родилась кокеткой и догадывалась, что никогда ею на станет.
Немного подумав, Беатрис стянула с плеч платье. Это было одно из летних платьев Хелин, которое она перешила специально для Беатрис. Платье ей шло, и поэтому она охотно его надевала, когда ходила к Жюльену. Светлая зелень переливалась в ее глазах и придавала что-то колдовское ее каштановым волосам. Так во всяком случае утверждал Жюльен. Сама она этого не замечала, но ей было довольно и того, что такой ее видел Жюльен.
Платье скользнуло вниз по телу и ногам и с шелестом упало на пол. Помедлив, Беатрис стянула через голову льняную нижнюю рубашку, осмотрела — сначала застенчиво, потом критически — свое костлявое туловище. Под белой кожей выпирали ребра, маленькие груди были покрыты синеватой сеточкой вен, вызывающе торчали розовые соски. Она не стала снимать трусы — ей было неловко это делать перед зеркалом, тем более, думая о Жюльене. Но и сквозь трусы были видны выступающие кости, а бедра были длинными и ровными, как палки.
«Мне надо стать немного покруглее, — подумала она, кажется, мужчинам это нравится». Она вспомнила, что Дебора иногда жаловалась, что прибавила в весе, а Эндрю всегда говорил, что она должна беречь и лелеять каждый свой грамм, и даже немного добавить.
— Должен же я хоть за что-то ухватиться, — смеясь, говорил он. — Или я должен, в конце концов, остаться с пустыми руками.
— Нас слушает ребенок! — смущенно прикрикнула на мужа Дебора, но «ребенок» правильно понял папины слова, так же, как и взгляд, которым Эндрю ласкал тело жены. «Как Жюльен, — подумала Беатрис, — когда смотрит на меня».
От этой мысли в животе возникло странное чувство, по телу пробежал легкий озноб, девочка почувствовала тихую приятную истому.
Может быть, Жюльен тоже в нее влюблен.
Мысль взволновала ее, но это было счастливое волнение. Это означало, что в ее жизни что-то может измениться, или уже изменилось. Но, может быть, она просто предается безумным мечтаниям: может ли двадцатилетний мужчина влюбиться в тринадцатилетнюю девочку?
«Мне скоро будет четырнадцать, — мысленно поправила она себя, — в сентябре».
Пару дней спустя Беатрис, словно невзначай, сказала Жюльену, что у нее скоро день рождения, и он спросил, что она хотела бы получить в подарок. Они сидели на чердаке, только что закончив чтение «Собора Парижской Богоматери». На улице было жарко, и они открыли слуховое окно, но липкий горячий воздух не шевелился. На чердаке было душно и пахло пылью. Жюльен вел себя очень беспокойно. Он то и дело прерывал чтение и принимался взад и вперед расхаживать по чердаку. Скоро исполнится год с того дня, когда он бежал от Эриха. Эта мысль приводила его в отчаяние.
— Год! Целый год! — говорил он, сильнее, чем обычно, коверкая слова. — Уже год я сижу здесь, в этой кладовке, как запертый в клетке зверь, и ничто не меняется. Немцы все еще здесь, моя Родина оккупирована, как и этот остров. Так могут пройти годы, десятилетия! Всю жизнь я буду прозябать на этом чердаке! Наступит день, когда я уже не захочу, чтобы было по-другому, так как не смогу существовать в мире. Знаешь, можно разучиться жить. Может быть, немцы уйдут, когда я буду уже глубоким стариком, я выйду отсюда и увижу, что мир совсем не похож на тот, который я когда-то знал.
— Все говорят, что недолго уже немцам осталось побеждать.
— Этого никто не знает. Может быть, это так, а, может, и нет. Но время идет. Я сижу здесь, и никто не может мне помочь. Никто!
Он понемногу успокоился, сел и снова начал читать, но никак не мог сосредоточиться, и читал так быстро, что Беатрис с большим трудом его понимала. Наконец, он закрыл книгу, посмотрел на Беатрис и спросил, когда у нее день рождения и что она хотела бы получить в подарок.
— Не знаю, до дня рождения еще так далеко.
— Неважно. Я хочу знать, что ты желаешь получить в подарок.
Она задумалась.
— Я бы хотела получить эту книгу, историю звонаря собора Парижской богоматери.
Жюльен тотчас пододвинул ей книгу по столу.
— Вот, возьми. Конечно, ты должна ее иметь — твой первый роман на французском языке. Но все же эта старая, потрепанная книжка — не настоящий подарок.
Беатрис спросила себя, что бы она, в самом деле, хотела бы получить. У него же ничего нет. Даже одежда принадлежала не ему, а доктору Уайетту.
— Это чудесный подарок, — сказала она.
— Нет, нет, — возразил Жюльен, встал и снова принялся мерить шагами комнату, напряженно что-то обдумывая. Затем он резко остановился.
— У меня есть идея, — объявил он. — Я не могу ничего тебе подарить, но мы можем придумать что-нибудь особенное на твой день рождения. В твой день рождения мы проведем ночь на море. Мы будем лазить на скалы, будем сидеть на песке под луной, может быть, даже искупаемся в море и…
Беатрис рассмеялась.
— Ничего не выйдет. Это слишком опасно.
— Нет, выйдет. Мы будем осторожны, и нас никто не увидит.
— После комендантского часа никто не имеет права выходить из дома. Вдоль берега курсируют немецкие корабли. Нас точно заметят. Конечно, ночи в начале сентября не такие светлые, как сейчас, но…
— Но?..
— Мы не должны этого делать, — сказала Беатрис, но в голосе ее не было уверенности.
Сделав два шага, он стремительно подошел к ней, поднял со стула и заключил в объятья. Такого он еще ни разу себе не позволял.
— Мы должны это сделать, — тихо сказал он. — Нет никакого смысла все время сидеть в норе, замирая от страха. Давай сделаем что-нибудь сумасшедшее, дикое, опасное!
Она отрицательно покачала головой, но сопротивления ее хватило ненадолго. Пусть даже она будет сходить с ума от страха, это все же лучше, чем провести всю ночь дома, стоя у окна, смотреть в черное ночное небо, прислушиваться к шелесту травы и деревьев, и думать, что могло бы сейчас происходить, будь у нее немного больше мужества.
