Прощание
На дворе был конец мая, занятия в школе уже закончились, и мы всерьез озадачились тем, куда отправить сына отдыхать. Оставлять его в Москве было невозможно, потому что жара за окнами стояла невыносимая, в воздухе повисло ядовитое зловоние большого города, от которого он, с его больными бронхами, начинал задыхаться.
Вариантов было немного, а точнее, два: Сибирь и море. На море в ближайший месяц мы поехать не могли, потому как были на очередной росписи храма, а в Саянах все бабушки и тетушки были заняты новорожденным племянником, так что нам не хотелось нагружать их заботами еще и о нашем сорванце. День и ночь мы мучительно думали и спорили и наконец решили спросить его самого: куда он хочет?
«В Сибирь, к бабушке и дедушке! – недолго думая, ответил он, после чего хитро улыбнулся. – А потом на море…»
На том и порешили, тем более что младшая сестра засобиралась в отпуск, чтобы навестить родителей.
Сборы были какими-то суетливыми и скомканными. Сын как никогда был тих и молчалив, а мы много нервничали, ругались и спорили.
Потом – такси, вокзал, обычные наставления в дорогу. Все как в тумане: память не сохранила ни последних его слов, ни последнего взгляда.
Поезд тронулся, он помахал нам рукой. Жена долго бежала за уходящими вагонами, пока не кончилась платформа. А когда вернулась, глаза ее были полны слез…
* * *
Я никогда не жалею о прошлом и не говорю: «Ах, если бы!..»
Жизнь не книга и не кинопленка, в ней нельзя изменить ни одной запятой, ни единого кадра. Но при этом нужно всегда помнить, что сегодня мы пожинаем то, что посеяли вчера: каждое наше слово отзывается, каждый поступок аукается. Оглянись назад, и ты увидишь, что корни твоих черных бед гнездятся в твоей прошлой жизни, а золотистые плоды побед завязались где-то в далеком детстве.
Но не все от нас зависит: есть еще в жизни сила, которая не от нашего ума, не от нашего сердца, но откуда-то свыше приходит. И мы не в состоянии противиться ей…
Часть 18
Жизнь после смерти
Все, слова иссякли
У меня нет больше сил – пройти этот страшный путь еще раз, досказать все до самого конца, а посему завершу свою печальную повесть несколькими выдержками из своего дневника, или, точнее сказать, словами молитв, которые родились сразу после катастрофы или несколько позже…
* * *
Нет меры слез, нет избавления от боли. Мы как бы заново учимся говорить, улыбаться, думать. Мы умерли вместе с тобой, мой мальчик, но ты воскрес и в одно мгновение вознесся до самого неба, а мы остались в мрачной и тесной могиле этого мира, чтобы снова учиться жить.
Все, что раньше для нас было важно и ценно, теперь не имеет ровно никакой цены. Есть только ты, в каждой клеточке нашего тела, в каждом мгновении, которое проносится мимо нас. Мы слышим твой голос, чувствуем твое теплое дыхание, слышим твой смех и музыку, которую ты играл для нас.
И это не фантазии, не видения, не болезнь душевная; это – самая что ни на есть осязаемая реальность, а весь остальной мир кончился, замолчал, погас.
Быть может, когда-то ты опять зажжешь его для нас, раскрасишь своей дивной акварелью, наполнишь небесной музыкой. Но пока ты забрал наши души и сердца и спрятал их где-то далеко от этой жизни, поближе к себе…
* * *
Спасибо тебе, сын, за то, что ты жил с нами.
Раньше, пока ты был здесь, мы слишком были заняты собой и уделяли тебе внимания меньше, чем ты того заслуживал.
Теперь ты ушел, и мы живем только тобой.
Наши глаза еще слепы, чтобы созерцать твой новый мир, но мы знаем точно, что ты видишь нас со своей высоты и заботишься о нас. Мы это чувствуем очень явно…
Спасибо, что ты отвел нас от суетного и пустопорожнего и вернул нам веру и смысл…
Сны
Я очень редко вижу сны, но с некоторых пор им доверяю.
За неделю до катастрофы жене, которая отдыхала в деревне, приснился страшный сон: сын, у которого была окровавлена голова. Она со слезами бросилась к нему, чтобы помочь, а он, улыбаясь, успокаивал ее, говорил, что все нормально. Проснувшись, она стала звонить мне, а я тотчас же позвонил в Сибирь. Мне ответили, что это просто родительские страхи: сын упал и немного разбил колено.
А через семь дней он погиб, перевернувшись с обрыва на маленьком тракторе…
И вот новые видения, накануне сороковин.
Я нахожусь в темной комнате, похожей на гостиничный номер, где полумрак и нет ни одного окна, только работает в углу телевизор. Мне очень плохо.
Какая-то женщина, которую я не знаю, но лицо ее вижу отчетливо, подметает полы.
Звонок в дверь. На пороге стоят мои родители, только не старые и убитые горем, как теперь, а молодые, веселые, красивые. С ними сын, живой, только чуть постарше, чем был. Я вижу его отчетливо, вижу большой шрам на виске, которого на самом деле не было. Я с радостью бросаюсь к нему, чтобы прижать к себе, но он жестом останавливает меня: не прикасайся! – и молча садится в кресло перед телевизором. Мне больно, но я принимаю все, как есть: нельзя, значит – нельзя. Главное, он – жив!
Родители куда-то исчезают, а женщина-горничная подходит ко мне и говорит: «Я все понимаю! Я сейчас сообщу!..»
Кому она собралась сообщить, я не успеваю узнать, потому что она сразу же исчезает.
Вместо нее появляется мой одноклассник, который очень поддержал меня в дни отчаяния. Он улыбается и с досадой произносит: «У тебя здесь так чисто, а я забыл тапочки». Я пытаюсь убедить его, что здесь можно пройти и так, в обуви, но он непреклонен.
Тогда мы идем покупать ему тапочки. Мы садимся в лифт, потом продвигаемся по каким-то подземным лабиринтам, пока не оказываемся на какой-то странной станции. Это не метро и не пригородная платформа, да и вагон странный какой-то. Такое чувство, что люди здесь живут по многу лет. Кто-то спит прямо на полу, кто-то заваривает чай, а другие молча сидят на деревянных скамейках, глядя перед собой. Все они мне неизвестны. За окнами не видно ничего, ни стен тоннеля, ни пейзажа. Ясно только, что мы движемся.
Наконец вагон останавливается, и я понимаю, что нам пора выходить. Друг остается ждать меня на платформе, а я довольно долго перехожу через тамбуры других поездов, через какие-то лестницы, пока не оказываюсь… в приемной псково-печерского старца Иоанна (Крестьянкина).
Здесь тесно и многолюдно, но все же я сразу замечаю старца: он такой, каким я его помню в бытность свою в монастыре. Я с трудом пробираюсь к нему, припадаю к его груди и долго плачу, рассказывая о своей беде.
Он утешает меня, гладит по голове, произносит замечательные слова о том, что́ я должен теперь делать и как жить, которые я почему-то не запоминаю. И все же мне становится значительно легче. В конце беседы о. Иоанн протягивает мне небольшую дощечку и говорит:
«Это тебе для утешения, мы здесь с помощниками издали».
Я вижу на дощечке начертанные киноварью какие-то непонятные слова или знаки, пытаюсь разгадать их и не могу. Хочу спросить у старца, что здесь написано, но он уже исчез, как и его келья, и его помощники.
Я возвращаюсь к однокласснику, а он удивленно смотрит на меня:
«Ты же трость забыл!»
Я спохватываюсь, тороплюсь туда, где был. И снова вижу старца Иоанна, который сам спешит мне навстречу.
«Вот что я еще забыл тебе сказать!..»
Он опять говорит мне очень важные слова, но я их снова не запоминаю! Чувствую только большую ясность в голове и в груди. Я благодарю старца, он улыбается, и вдруг я замечаю, что у него глаза цвета яркой небесной лазури, хотя при жизни были непроницаемо-черными. Как у моего сына…
Он уходит к себе, а я вхожу в помещение, похожее на столярную мастерскую. Здесь среди прочего лежит много таких же дощечек, что мне дал о. Иоанн, только они совершенно пустые. Я беру их в руки, отчетливо чувствую их тепло и тонкий запах можжевельника или кипариса.
Теперь я знаю, что делать.
Дощечки – это те иконы, которые я должен изобразить в своей жизни, и те страницы, которые обязан написать. В память о дивных людях, которые встретились мне на пути. В память о своем сыне…
Я нашел свою трость где-то в углу среди дощечек, вернулся к другу и проснулся уже реально в своем номере провинциальной гостиницы.
Проснулся, а жена мне тут же говорит:
«Я видела сына во сне. Очень ясно. Он много и восторженно рассказывал о Боге».
А когда бедная моя жена заплакала и сказала, как нам здесь плохо без него, он приблизил свое лицо к ней вплотную, глаза в глаза. И глаза его, черные здесь, были небесно-голубые! Из них выкатилась огромная и прозрачная слеза и капнула в глаза жены.
Она проснулась вся в слезах и долго еще не могла успокоиться.
Камень с сердца ее не упал, но немного сдвинулся. Ей стало значительно легче.
Нам вместе стало легче…
