Пожелтевшие тетрадки
Я много держал в своих руках древних книг: это были и новгородские рукописи с настоящими, живыми миниатюрами, и арамейские пергаменты, хранящиеся в музее Дамаска, и армянские фолианты, которым более тысячи лет.
Всякий раз внутри меня рождался благоговейный трепет. Я живо слышал скрип пера переписчика, шелест страниц и потрескивание свечи в тишине кельи. Видел согбенную фигуру старца, который всю свою жизнь посвятил святому делу – донести до потомков капли божественной премудрости.
Такой же трепет охватывал меня, когда я перелистывал белыми ночами пожелтевшие страницы обычных школьных тетрадок, где каллиграфическим почерком были переписаны от руки творения Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника, Иоанна Златоуста и прочих христианских богословов.
В то время, когда всякая духовная литература была в запрете, обычные питерские бабушки в своих коммунальных клетушках переписывали по ночам многотомные собрания их сочинений, а потом передавали затертые от многочтения тетрадки тем, кто жаждал слова живого.
Теперь эти книги, изданные на отличной бумаге, в обложках с золотым тиснением, с обильными комментариями и ссылками, можно купить где угодно; но читают ли их так, как читали мы в начале восьмидесятых, стараясь запомнить каждое слово и вникнуть в их пламенеющую таинственную суть?
* * *
У меня было много учителей – мудрых, талантливых, речистых. Но я всегда с благодарностью вспоминаю тех питерских бабушек-переписчиц. Они не только давали мне свои пожелтевшие тетрадки, но всей своей жизнью учили, что главное – не знать, что написано в мудрых книгах, а проходить на своем опыте то, что ты в них узнал…
А еще они успели передать нам чистый и целомудренный дух православной веры, очищенный огнем гонений от всяких посторонних примесей. В них вовсе не было страха, раболепства, ропота на тяжелую участь или не на ту судьбу. В разговорах они никогда не опускались до осуждения духовенства или кого-либо, но при этом трезво оценивали современную им жизнь.
«Бог всем Судия!» – это было их единственное строгое суждение обо всех.
Они показали на примере своей жизни, что духовная жизнь – это не просто свод каких-то правил, пусть самых благочестивых, а живое общение с небом. Иначе в нас поселяется другой дух, который разрушает и губит не только самого человека, но и все, что вокруг…
Чудо
В середине 80-х годов в Питере я познакомился с одной старушкой, звали ее Александра Ивановна. Она была духовной дочерью митрополита Вениамина (Федченкова), рассказывала о нем много любопытного. Но речь сегодня не о том.
Александра Ивановна вспоминала, что от самого рождения она не могла ходить. Ее отец был железнодорожным инженером, человеком в дореволюционной России весьма состоятельным. Он показывал ее лучшим докторам, в том числе и заграничным. Те только разводили руками, не могли определить, что за болезнь, а значит, и помочь ей были не в состоянии.
Ее мама была очень набожной, поэтому все время носила дочь в храм. А поскольку из-за профессии отца им приходилось менять место жительства, то они часто посещали храмы, где хранились мощи разных святых.
Александре было лет пять или больше, когда они поселились в Иркутске. Мать по обычаю принесла дочь в кафедральный собор, оставила сидеть ее на скамье, а сама встала на колени перед гробницей святителя Иннокентия Иркутского и горько плакала.
Александра Ивановна рассказывала, что ей стало так жалко маму, так жалко, что она… сама встала со скамейки и пошла к ней, чтобы ее утешить.
С тех пор ноги ее были всегда крепкими. При нашей встрече ей было далеко за 80, а она ходила легко и свободно, без всякого старческого шарканья.
Часть 4
«Попробуй, но знай…»
Отец
В этой части речь пойдет о моем духовном отце – протоиерее Василии Ермакове, с которым мы общались близко целую четверть века.
Наша встреча случилась в начале 80-х годов прошлого века в Петербурге, в Великий пост. Я любил бывать на Серафимовском кладбище, где в уютной деревянной церкви служил странный, как мне тогда казалось, священник. Он все время шутил и балагурил, даже во время богослужения. Меня это вначале сильно смутило.
Однажды мы встретились с ним в трамвае. Отец Василий обрадовался мне, как будто мы были знакомы сто лет, и попросил сопроводить его со Святыми Дарами. Старушка-причастница жила где-то далеко в питерских новостройках.
Мы ехали очень долго и за это время, кажется, успели рассказать друг другу всю свою жизнь. Тогда я узнал, например, что он был в немецком лагере в Эстонии и что его с сестрой освободил оттуда священник Михаил Ридигер – отец будущего патриарха. Значительно позже о. Василий показал нам, своим чадам, фотографию двух семинаристов, где на обратной стороне чернилами было написано: «Лучшему другу Васе от Алеши». А чуть ниже, здесь же, приписано зеленым фломастером: «Подтверждаю. Патриарх Алексий Второй».
Будучи семинаристом, Василий Ермаков каждую неделю ездил к своему духовному отцу Серафиму Вырицкому. Я, конечно, стал выпытывать про разные чудеса и все в таком роде. Но о. Василий сходу охладил меня:
«Не было чудес! Он просто сам был – живое чудо. От него исходил осязаемый свет. Приедешь к нему, поговоришь о погоде, природе, а душа наполняется благодатью, будто ты целое Евангелие прочитал. Святость, братец, не в словах или чудесах заключается. Святость – она в духе, который исходит от святого, и ты это чувствуешь ясно и радуешься будто ребенок. Потом это семя внутрь тебя попадает и растет, растет, пока не вырастет. И ты уже не можешь жить как все, понимаешь?»
Я, конечно, многого не понимал тогда по молодости лет. Я и теперь мало что разумею. Единственное, что я понял, так это то, почему люди, общаясь с о. Василием, всегда улыбались. Тот свет, который он принял от св. Серафима Вырицкого, наполнил его сердце до верха и теперь распространялся на всех.
И всем было хорошо и радостно…
После кончины моего первого духовника отца Александра Козлова я долго маялся в поисках нового наставника. Мои друзья-монахи советовали найти старца в монастыре.
«Они прозорливые, они человека видят насквозь и точно знают, как ему поступать и что делать».
Но к знаменитым старцам я не попал из-за своей тогдашней нерешительности и робости. Вокруг них всегда толпился народ, а у меня не хватило здоровой наглости, чтобы всех растолкать локтями и добиться встречи со псково-печерскими о. Адрианом и о. Иоанном.
Тогда я вернулся в Питер, поехал в Серафимовский храм и заявил отцу Василию со всей прямотой:
«Будьте моим духовным отцом!»
Нужно сказать, я и раньше часто советовался с батюшкой по разным вопросам и всегда получал доброжелательный и ясный ответ. Но в этот раз он задумался, ответил не сразу и был очень осторожен. Он сказал, что настоящее духовничество может быть только в монастыре, когда послушник ежедневно открывает своему авве помыслы. А в миру может быть только «советничество» (так он выразился). Он готов быть моим «советчиком» в тех вопросах, где более опытен. Таковым он и был мне до конца своих дней.
Он никогда не говорил мне:
«Делай так, а так не делай».
Он говорил:
«Попробуй, но знай, что от этого могут быть такие-то и такие последствия».
Он, например, очень сдержанно отнесся к моему желанию поступить в монастырь:
«Попробуй…»
А через два года, когда я ушел из обители, внимательно посмотрел мне в глаза и похлопал по плечу:
«И правильно сделал!..»
Только через полгода, когда я уже более-менее пришел в себя, отец Василий сказал:
«Хорошо тебе там было. Надо было потерпеть…»
* * *
Был в жизни момент, когда я не мог ходить в церковь. Меня там все раздражало – и певцы, и священники, и даже запах ладана. У меня хватило сил только для того, чтобы добраться до отца Василия.
Он мне так радостно говорит:
«А ты в церковь не ходи, ты ко мне приезжай! Чайку попьем, по кладбищу погуляем…»
Я приезжал к нему почти каждый день. Мы прогуливались среди могил, он останавливался почти у каждого креста и обелиска, рассказывал про жизнь человека, лежавшего здесь.
Мы говорили с ним о чем угодно: о погоде, о политике, о кино, даже о первой влюбленности (и его, и моей). Иногда просто сидели на скамеечке и, щурясь от солнца, смотрели на весну.
Через пару месяцев я все-таки вернулся в храм.
Отец Василий объяснил мне, что такое происходит почти со всеми, кто искренне пришел в Церковь.
«Это как в браке: сначала все забываешь от любви, а потом начинаются будни и сердце остывает. Это не значит, что кончилась любовь. Это значит, она стала более спокойной, зрелой, глубокой. Вера тоже имеет свои “этапы”, свои испытания. Господь то приближается, то удаляется от нашего сердца. Но ты всегда помни дни первоначальные, когда ты вошел в храм. Помнишь, как горело твое сердце? Ты готов был отдать свою жизнь за Христа. Это и есть момент истины. Всегда его храни в своей памяти и никогда не отпадешь от воды Жизни. Что бы ни случилось…»
* * *
Наши отношения нельзя назвать идеальными. Мы часто спорили при встречах по житейским или политическим вопросам. Я от рождения упрям, отец Василий – тоже не подарок.
Однажды он с внуком отдыхал на даче, на берегу озера. Рядом подростки ругались матом. Батюшка сделал им замечание, потом еще одно. А на третий раз взял их за шкирки, отнес подальше и сделал им такое внушение, что их будто ветром с берега сдуло.
Самый серьезный конфликт произошел у нас в октябре 1993 года. Я приехал в Питер сразу после расстрела здания Верховного Совета и зашел к батюшке. Я был зол и взвинчен до предела теми событиями, которые произошли накануне в столице.
Отец Василий возьми и скажи мне:
«Правильно сделали, что подавили, а то бы опять коммунизм победил».
И тут меня понесло…
Я, конечно, не любил коммунистов, но и либералов, которые устраивали демократию такими способами, не принимал на дух. Мой друг погиб от выстрела снайпера, мой однокурсник сидел в тюрьме за то, что активно поддерживал Верховный Совет.
Мой Мастер – известный кинодраматург – жил в нищете и унижении.
А еще эти молодые волки, в которых не было ни чести, ни совести, были явными врагами Божьими и хвалились этим.
Как можно их защищать? Как можно одобрять их беззакония?..
В общем, я наговорил батюшке много гадостей и громко хлопнул дверью.
Мне было очень плохо в поезде, когда я возвращался домой, мне было худо весь год, в который я не посещал его.
И вот наконец я не выдержал. Приехал на Московский вокзал и сразу поспешил в Серафимовский храм на Черной речке.
Отец Василий служил.
Когда он повернулся к народу, чтобы сказать «Мир всем», заметил меня, стоявшего у выхода, и подмигнул.
Когда давал богомольцам крест, то во весь голос говорил:
«Смотрите, кто к нам приехал! Москвич к нам пожаловал! Блудный сын к нам явился!..»
Люди оглядывались, улыбались, а мне было неловко, но при этом какая-то мощная теплая волна охватила с головы до ног и долго не отпускала.
Я исповедался тогда в алтаре, возле престола, потом сделал земной поклон своему отцу и получил прощение.
