Часть 12
1
Около трех часов дня дождь прекратился и ярмарка ожила, зевнула, потянулась и вновь принялась освобождать деревенщин от их денег. Снова оказавшись не у дел, я побродил немного вокруг, расстался с несколькими долларами и наконец решил, что стоит разыскать хозяина Измаила. Им оказался чернокожий с жестким взглядом по имени Арт Оуэнс, пяти с половиной футов ростом, который явно тратил больше времени на поднятие тяжестей, чем я на свою работу за пишущей машинкой. Я сказал ему, что интересуюсь возможностью приобрести его гориллу.
— В самом деле? — пробубнил он без всякого выражения — похоже, мое предложение не произвело на него впечатления.
Я повторил, что в самом деле интересуюсь животным, и спросил, во сколько оно мне обойдется.
— Примерно в три тысячи.
— Ну, это нереально.
— Какая же сумма вам кажется реальной? — спросил он без всякого любопытства, явно не заинтересованный.
— Ну, предположим, тысяча.
Он усмехнулся — совсем слегка, почти вежливо. Мне почему-то этот парень нравился. Он был из тех, у кого где-нибудь в ящике пылится диплом юридического факультета Гарварда, которому не нашлось достойного применения.
— Это очень-очень старое животное, знаете ли, — сказал я ему. — Джонсоны привезли его еще в тридцатых годах.
Мои слова привлекли его внимание. Он спросил, откуда мне это известно.
— Я знаю эту гориллу, — небрежно ответил я, словно знал сотни подобных животных.
— Я мог бы снизить цену до двух с половиной тысяч, — предложил Оуэне.
— Беда в том, что двух с половиной тысяч у меня нет.
— Понимаете, я уже заказал художнику в Нью-Мехико вывеску с гориллой, — сказал он. — Заплатил аванс в две сотни.
— Угу… Я мог бы, пожалуй, наскрести полторы тысячи.
— Не вижу, как мог бы снизить цену больше, чем до двух двухсот.
На самом деле, будь у меня при себе деньги, он был бы рад получить две тысячи… Может быть, даже тысячу восемьсот. Я сказал, что подумаю.
2
Был вечер пятницы, и окрестные зеваки начали расходиться только после одиннадцати, а мой престарелый любитель взяток явился за своей двадцаткой и вовсе ближе к полуночи. Измаил спал сидя, закутавшись в свои одеяла, но я разбудил его без всяких угрызений совести: я хотел, чтобы он пересмотрел свой взгляд на прелести первобытной жизни.
Измаил зевнул, два раза чихнул, прочистил горло, сплюнул и без особой симпатии уставился на меня.
— Приходи лучше завтра. — Его голос, насколько это возможно при мысленном общении, был хриплым.
— Завтра суббота — ничего не выйдет.
Измаил был недоволен, но понимал, что я прав.
Чтобы отсрочить неизбежное, он старательно принялся перетряхивать одеяла и устраиваться поудобнее. Наконец усевшись, он снова окинул меня неприязненным взглядом.
— На чем мы остановились?
— На новых наименованиях для Согласных и Несогласных: те, кто познал добро и зло, и те, кто живет в руках богов.
Измаил закряхтел.
3
— Что случается с людьми, которые живут в руках богов?
— Что ты имеешь в виду?
— Я вот что хочу спросить: что случается с людьми, живущими в руках богов, такого, чего не случается с теми, кто строит свою жизнь на познании добра и зла?
— Что ж, давай разберемся, — ответил я. — Не думаю, что ты рад это услышать, но в голову приходит вот что: люди, которые живут в руках богов, не делают себя правителями мира и не заставляют всех жить так же, как они, а люди, познавшие добро и зло, все это совершают.
— Ты вывернул все наизнанку, — сказал Измаил. — Я спрашивал, что случается с людьми, живущими в руках богов, и не случается с теми, кто строит свою жизнь на познании добра и зла, а ты говоришь мне прямо противоположное: что не случается с живущими в руках богов и случается с познавшими добро и зло.
— Ты хочешь найти нечто положительное, случающееся с людьми, живущими в руках богов?
— Именно.
— Ну, они и в самом деле позволяют всем вокруг жить так, как кому нравится.
— Ты говоришь мне о том, что они делают, а не о том, что с ними случается. Я пытаюсь привлечь твое внимание к следствиям их образа жизни.
— Прошу прощения. Боюсь, я не понял, к чему ты клонишь.
— Ты прекрасно все понял, просто не привык думать в соответствующих терминах.
— О'кей.
— Помнишь вопрос, с которого мы начали, когда ты сегодня только появился: как человек стал человеком? Мы все еще ищем ответ на него.
Я откровенно застонал вслух.
— В чем дело? Что за стоны? — спросил меня Измаил.
— Дело в том, что такие общие вопросы не вызывают у меня ничего, кроме уныния. Как человек стал человеком? Не знаю. Стал, и все. Он стал человеком так же, как птицы стали птицами, а лошади — лошадьми.
— Совершенно верно.
— Перестань, — сказал я ему.
— Ты, очевидно, не понимаешь, что только что сказал.
— Похоже на то.
— Попытаюсь тебе объяснить. Прежде чем вы стали Homo, кем вы были?
— Австралопитеками.
— Хорошо. И как Australopithecus стал Homo?
— Он просто ждал.
— Ох, прошу тебя! Ты здесь для того, чтобы думать.
— Извини.
— Стал ли Australopithecus Homo, сказав: «Мы познали добро и зло, подобно богам, поэтому нам больше не нужно жить в их руках, подобно кроликам или ящерицам. Отныне мы, а не боги, будем решать, кто останется жить и кто умрет на этой планете».
— Нет.
— Могли ли они стать людьми, сказав это?
— Нет.
— Почему?
— Потому что они перестали бы подчиняться условиям эволюции.
— Именно. Теперь ты можешь ответить на вопрос: что происходит с людьми, с живыми существами вообще, которые живут в руках богов?
— Ах… Да, понимаю. Они эволюционируют.
— А теперь ты можешь ответить на вопрос, который я задал утром: как человек стал человеком?
— Человек стал человеком благодаря тому, что находился в руках богов.
— Так же, как живут бушмены в Африке.
— Живут правильно.
— Так же, как живут крин-акроре в Бразилии.
— Тоже правильно.
— Ведь не так, как живут чикагцы?
— Нет.
— Или лондонцы?
— Нет.
— Ну вот, теперь ты знаешь, что происходит с людьми, которые живут в руках богов.
— Да. Они эволюционируют.
— Почему они эволюционируют?
— Потому что находятся в соответствующих условиях. Потому что именно там происходит эволюция. Человекообразные обезьяны эволюционировали в первобытного человека, потому что участвовали в конкуренции, потому что были объектами естественного отбора.
— Ты хочешь сказать, что они все еще были частью целостного биологического сообщества?
— Верно.
— Вот потому все и произошло: потому Australopithecus стал Homo habilis, Homo habilis стал Homo erectus, Homo erectus стал Homo sapiens, и Homo sapiens стал Homo sapiens sapiens.
— Да.
— А что случилось потом?
— А потом Согласные сказали: «Нам надоело жить в руках богов. Больше никакого естественного отбора для нас, спасибо».
— И тем все кончилось.
— Тем все и кончилось.
— Помнишь, я говорил, что разыграть сказку — значит жить так, чтобы сделать ее былью.
— Помню.
— По мнению Согласных, эволюция завершилась созданием человека.
— Да. И что?
— Как стали бы вы жить, чтобы это стало реальным? Как стали бы вы жить, чтобы заставить эволюцию закончиться, создав человека?
— О-ох… Я понял, к чему ты клонишь. Нужно было бы жить так, как живут Согласные. Мы определенно живем так, чтобы положить конец эволюции. Если так будет продолжаться, у человека не будет преемника, как не будет преемника у шимпанзе, орангутангов, горилл — как не будет преемника ни у одного живого существа. Все кончится на нас. Чтобы воплотить в жизнь свою сказку, Согласные должны положить конец эволюции — и они чертовски преуспели в этом.
4
— Когда мы еще только начали и я пытался помочь тебе найти завязку сюжета Согласных, я говорил, что сказка Несогласных имеет совсем иную завязку.
— Да.
— Может, теперь ты готов эту завязку сформулировать?
— Не знаю… В настоящий момент я не могу вспомнить даже завязку сюжета Согласных.
— Ну, это не проблема, ты вспомнишь. Каждый сюжет — это развитие завязки.
— О'кей. Ладно. Завязка истории Согласных заключается в том, что мир принадлежит человеку. — Я несколько минут подумал, потом расхохотался. — А ведь здорово! Завязка истории Несогласных такая: человек принадлежит миру.
— Что это значит?
— Что это значит? — Я все еще продолжал смеяться. — Ох, не смеши меня!
— А все-таки?
— Это значит, что с самого начала все живые существа принадлежали миру, и это объясняет, как случилось, что все сложилось именно так. Одноклеточные, плававшие в древнем океане, принадлежали миру, и поэтому возникли более поздние формы. Кистеперые рыбы, выползшие на берега континентов, принадлежали миру, и поэтому со временем возникли земноводные. Поскольку земноводные принадлежали миру, со временем возникли пресмыкающиеся; поскольку пресмыкающиеся принадлежали миру, со временем возникли млекопитающие; поскольку млекопитающие принадлежали миру, со временем возникли приматы; поскольку приматы принадлежали миру, со временем возник Australopithecus; поскольку Australopithecus принадлежал миру, со временем появился человек. Три миллиона лет человек принадлежал миру — и именно поэтому он множился и развивался, становился более умным и более умелым, пока наконец не стал таким умным и умелым, что его стали называть Homo sapiens sapiens, и это означает, что появились мы.
— И именно так три миллиона лет жили Несогласные, так, как если бы они принадлежали миру.
— Правильно. И в результате появились мы.
5
— Мы выяснили, что случится, если принять завязку истории Согласных, что мир принадлежит человеку.
— Да. Произойдет катастрофа.
— А что случится, если принять завязку Несогласных, что человек принадлежит миру?
— Тогда эволюция будет продолжаться вечно.
— И как тебе это понравится?
— Я голосую «за».
6
— Я тут кое-что надумал, — сказал я.
— Что же?
— Мне кажется, что сюжет, который я только что пересказал, — тот самый, который Несогласные разыгрывали три миллиона лет. Сказка Согласных звучит так: «Боги создали мир для человека, но потом перестали справляться с делом, так что нам пришлось взять власть в свои, более компетентные руки». Сказка же Несогласных иная: «Боги создали человека для мира, точно так же, как они создали для мира лосося, ласточку или кролика; похоже, до сих пор все шло удачно, так что мы можем не беспокоиться и оставить управление миром богам».
— Правильно. Можно изложить все иначе, как можно изложить иначе сказку Согласных, но такой вариант не хуже других.
Я немного помолчал.
— Я думаю теперь о смысле мира, о намерениях богов и о предназначении человека… применительно к сюжету Несогласных.
— И что же?
— Смысл мира… по-моему, в третьей главе Книги Бытия все сказано правильно. Мир — сад, сад богов. Я говорю так, хотя и очень сомневаюсь, что боги имеют к этому какое-нибудь отношение. Мне просто кажется, что такое выражение — удобное и вдохновляющее.
— Понимаю.
— В саду растут два дерева — одно для богов, другое — для нас: древо познания добра и зла и древо жизни. Однако мы можем найти только древо жизни, если хотим остаться в саду, и мы можем остаться в саду, только если не тянем руки к древу познания добра и зла.
Измаил одобрительно кивнул.
— Что же касается намерений богов… Пожалуй… Эволюция ведь обнаруживает определенную тенденцию, верно? Если начать с тех простейших одноклеточных в древних океанах и двигаться шаг за шагом к тому, что мы видим сейчас, и дальше, то обнаружится тенденция к усложнению. И к возникновению сознания и разума. Ты согласен?
— Да.
— Другими словами, самые разные создания на планете находятся на пороге обретения сознания и разума. Таким образом, ясно, что не только ради человека боги создали мир. Никогда не предполагалось, что мы окажемся единственными актерами на сцене. Очевидно, что боги намеревались сделать эту планету садом, полным разных разумных существ.
— Да, на то похоже. А раз так, то предназначение человека тоже становится совершенно очевидным.
— Да. Как это ни удивительно, но все и в самом деле очевидно: поскольку человек первым обрел разум, он должен сделаться первопроходцем, тем, кто указывает путь другим. Его предназначение — первым понять, что разумные существа стоят перед выбором: либо попытаться воспротивиться богам и погибнуть, либо посторониться и дать место всем остальным. Однако этим дело не ограничивается. Предназначение человека — быть отцом для остальных; конечно, я имею в виду — не биологическим отцом. Дав им шанс — китам и дельфинам, шимпанзе и енотам, он в определенном смысле становится их прародителем… Как ни странно, такая судьба гораздо величественнее того, о чем мечтают Согласные.
— Чем же?
— Только представь себе… Через миллиард лет, что бы тогда ни существовало… кто бы тогда ни существовал, этот кто-то скажет: «Человек? О да, человек! Что за замечательным созданием он был! Он мог уничтожить весь мир, обратить в прах все живые существа, но он прозрел прежде, чем стало слишком поздно, и отступил. Он посторонился и дал нам всем шанс. Он показал нам, как следует жить, чтобы мир навсегда остался садом. Человек — образец для всех нас!»
— Не такая уж жалкая судьба.
— Совсем не жалкая! И еще мне кажется…
— Да?
— Вся история должна выглядеть несколько иначе. Мир — очень-очень хорошее место. Он никогда не приходил в беспорядок. Человеку не было нужды завоевывать его и подчинять своей власти. Другими словами, мир не нуждается в том, чтобы принадлежать человеку, но миру человек необходим. Какое-то существо должно было оказаться первым, должно было первым обнаружить, что в саду есть два дерева — для богов и для всех прочих созданий. Какое-то существо должно было проложить путь, и если бы это случилось… тогда не стало бы предела тому, что может произойти в мире. Иначе говоря, человек играет роль в мире, но это не роль властителя. Об управлении миром позаботятся боги. Предназначение человека — быть первопроходцем, оказаться первым, не оказавшись последним. Предназначение человека — узнать, как такое возможно, а потом посторониться и дать место существам, которые способны стать тем же, чем стал он сам. И может быть, когда придет время, ему предстоит стать учителем всех остальных, способных стать тем же, что и он. Может быть, не единственным учителем, даже не самым главным, а всего лишь воспитателем в детском саду, но даже и такая роль не была бы жалкой. И знаешь, что еще?
— Что?
— Я с самого начала наших занятий говорил себе: «Да, все это очень интересно, но какой прок от того, что мы узнаем? Все равно ничего не изменится!»
— А теперь?
— Нам нужно именно то, что мы нашли! Не просто остановить производство. Не просто изготовлять меньше вещей. Людям нужна какая-то положительная цель, ради которой можно работать. Им нужна мечта о чем-то… Не знаю… О чем-то таком…
— Думаю, ты хочешь сказать, что людям требуются не нотации, не упреки в глупости, не чувство вины. Им нужно больше, чем угроза гибели. Им нужна мечта о мире и их собственной роли в нем, которая могла бы вдохновлять.
— Да, определенно. Остановить загрязнение окружающей среды — это не вдохновляет. Ограничить производство фторорганических соединений — это не вдохновляет. Но теперь… возможность думать о себе по-новому, возможность по-новому думать о мире… Это…
Я умолк. Проклятие, он же знает, что я хочу сказать!
7
— Полагаю, тебе теперь понятно, о чем я говорил в начале наших занятий. Сказка, которую разыгрывают Согласные, ни в коей мере не является второй главой той сказки, что разыгрывалась в первые три миллиона лет человеческой истории. Сказка Несогласных имеет собственную вторую главу.
— Что же это за вторая Часть?
— Ты сам только что изложил ее содержание.
— Не уверен…
Измаил на минуту задумался.
— Мы никогда не узнаем, к чему стремились Несогласные, жившие в Европе и Азии, когда появились основоположники вашей культуры и, так сказать, навсегда запахали их в землю. Однако мы хорошо знаем, как обстояли дела здесь, в Северной Америке. Люди здесь искали способ жить оседло, но в согласии с природой, как жили всегда; искали такой образ жизни, который оставлял бы место другим живым существам вокруг них. Я не хочу сказать, что они делали это из каких-то высоких побуждений. Я имею в виду просто то, что им не приходило в голову взять жизнь мира в свои руки и объявить войну остальному биологическому сообществу. Если бы так продолжалось пять или десять тысяч лет, на этом континенте могла бы возникнуть дюжина цивилизаций, столь же сложных, какой является теперь ваша цивилизация, каждая с собственными ценностями и целями. Все это не так уж немыслимо.
— Да. Впрочем, скорее нет. Как говорит мифология Согласных, любая цивилизация во Вселенной должна быть цивилизацией Согласных, цивилизациией, взявшей жизнь мира в свои руки. Это настолько очевидно, что и говорить не о чем. Черт возьми, любая чужая цивилизация, описанная в научной фантастике, — это цивилизация Согласных. Все цивилизации, обнаруженные звездолетом «Энтерпрайс», были цивилизациями Согласных. Так происходит потому, что, несомненно, любое мыслящее существо в любой части Вселенной будет стремиться к тому, чтобы взять свою жизнь в собственные руки, отобрав ее у богов, будет стремиться к познанию добра и зла, будет знать, что мир принадлежит ему, а совсем не наоборот.
— Верно.
— В связи с этим возникает важный вопрос. Что именно значило бы для человека на современном его этапе принадлежать миру? Не хочешь же ты сказать, что истинно принадлежат ему только охотники и собиратели.
— Рад, что ты это понимаешь, хотя, если бы бушмены в Африке или калапало в Бразилии (при условии, что они еще не все вымерли) пожелали бы следующие десять миллионов лет жить так, как живут, не вижу, почему это не оказало бы благотворного влияния на них самих и на мир в целом.
— Правильно, но это не ответ на мой вопрос. Как могут принадлежать миру цивилизованные народы?
Измаил покачал головой, и в этом жесте смешались нетерпение и раздражение.
— То, что они «цивилизованные», к делу не относится. Как могут принадлежать миру тарантулы? Как могут принадлежать миру акулы?
— Не понял.
— Посмотри вокруг, и ты увидишь, что одни существа ведут себя так, словно мир принадлежит им, а другие — как если бы они принадлежали миру. Можешь ты их отличить друг от друга?
— Могу.
— Вторые соблюдают закон поддержания мира и, подчиняясь ему, дают шанс окружающим их созданиям вырасти настолько, насколько это для них возможно. Так возник человек. Существа, окружавшие австралопитека, не считали, что мир принадлежит им, а потому дали ему возможность жить и развиваться. Какое отношение к этому имеет обстоятельство, цивилизованны существа или нет? Разве быть цивилизованным — значит обязательно разрушать мир?
— Нет.
— Разве быть цивилизованным — значит оказаться неспособным уступить окружающим тебя существам немного места для жизни?
— Нет.
— Разве цивилизованность делает тебя неспособным следовать закону, которому даже улитки и дождевые черви следуют без труда?
— Нет.
— Как я раньше тебе говорил, оседлая жизнь не нарушает закон — она подчиняется ему, и то же самое верно для цивилизации. Так к чему же сводится твой вопрос?
— Теперь уже и не знаю. Принадлежать миру, очевидно, означает… принадлежать к тому же клубу, что и все остальные. Этот клуб — сообщество живых существ. Принадлежать миру — значит быть его членом и подчиняться тем же правилам, что и все.
— И если цивилизованность имеет хоть какое-то значение, она должна приводить к тому, что вы возглавите этот клуб, а не станете разрушителями и преступниками.
— Правильно. — Я посидел некоторое время, вспоминая. — Ты вот только что сказал… Мы никогда не узнаем, к чему пришли бы Несогласные в Европе и Азии, если бы люди моей культуры не запахали их навсегда в землю…
— Да.
— Мне кажется, что недавно появилась некоторая информация на этот счет.
Измаил кивнул.
— Если это произошло недавно, я мог ничего и не слышать.
— Археолог Райана Эйслер пишет о существовавшей в Европе широко распространенной земледельческой культуре Несогласных, которую уничтожили Согласные пять или шесть тысяч лет назад. Она, конечно, не называет их Согласными и Несогласными… Я не очень много знаю о результатах раскопок, но похоже, что эта исчезнувшая культура основывалась на почитании богини.
Измаил кивнул.
— Один из моих учеников говорил об этой книге, но не мог объяснить значение открытия, как только что сделал ты. Книга называется, если не ошибаюсь, «Чаша и клинок».
8
— Возвращаясь к вопросу о том, что может вдохновить людей, — сказал Измаил, — должен отметить, что в последнее время появился многообещающий пример.
— Что за пример?
— Все прочие мои ученики, когда мы доходили в своих рассуждениях до этого места, говорили: «Да-да, все это великолепно, но люди ни за что не откажутся от власти над миром. Такого просто не может случиться. Никогда. Даже и через тысячу лет». И я не мог ничего противопоставить им, что послужило бы обнадеживающим примером обратного. Теперь у меня такая возможность есть.
Чтобы догадаться, что он имеет в виду, мне понадобилось примерно полторы минуты.
— Как я понимаю, ты говоришь о том, что произошло с Советским Союзом и со странами Восточной Европы за последние несколько лет.
— Правильно. Двадцать лет назад любой, кто стал бы предсказывать, что марксизм скоро будет разрушен сверху, был бы назван безнадежным мечтателем, непроходимым глупцом.
— Да, конечно.
— Но как только народы этих стран вдохновились возможностью жить по-другому, перемены начались немедленно.
— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Да что там, я и сам еще недавно считал, что, как бы люди ни вдохновлялись, подобные перемены — как и те, о которых мы говорим, — невозможны.
— А теперь?
— А теперь я полагаю, что отказаться от власти над миром почти немыслимо… чертовски мало реально, но все же представить себе такое возможно.
9
— Однако у меня есть еще вопрос, — сказал я.
— Спрашивай.
— В твоем объявлении говорилось: «Требуется искреннее желание спасти мир».
— Ну и что?
— Что мне следует делать, если я искренне желаю спасти мир?
Измаил долго мрачно смотрел на меня сквозь прутья решетки.
— Тебе нужна программа?
— Конечно.
— Тогда вот что нужно сделать. Книга Бытия должна быть переписана. Каин должен перестать убивать Авеля. Это самое главное, если вы хотите выжить. Несогласные — находящийся под угрозой вымирания вид — жизненно важны для мира, не потому, что они люди, а потому, что только они могут показать разрушителям мира, что не существует единственно правильного образа жизни. И еще, конечно, вы должны выплюнуть запретный плод. Вы должны полностью и навсегда отказаться от идеи, будто знаете, кто на этой планете должен жить, а кто — умереть.
— Да, я все это понимаю, только ты описываешь программу для человечества, а меня интересует программа для меня лично. Что я должен делать?
— Тебе следует обучить тому, чему я научил тебя, сотню последователей, и вдохновить их настолько, чтобы каждый из них тоже обучил сотню. Так это всегда и делается.
— Да, но… будет ли этого достаточно?
Измаил нахмурился:
— Конечно, достаточно этого не будет. Но если ты начнешь с чего-то другого, то не останется вовсе никакой надежды. Ты не можешь сказать: «Мы собираемся изменить поведение людей в отношении мира, не меняя того, что они думают о мире, о намерениях богов или о предназначении человека». До тех пор пока люди вашей культуры уверены, что мир принадлежит им и что боги повелели им завоевать мир и править им, они, конечно, будут продолжать действовать так, как действовали последние десять тысяч лет. Они по-прежнему будут смотреть на мир как на свою собственность и завоевывать его, как вражескую территорию. Этого нельзя изменить при помощи законов. Нужно сначала изменить умы людей. И нельзя просто вырвать комплекс вредных идей и оставить на его месте пустоту: нужно дать людям что-то столь же значительное, как и то, что они теряют, — что-то более привлекательное, чем древний ужас Человека Высочайшего, истребляющего на планете все, что не служит ему прямо или опосредованно.
Я покачал головой:
— На самом деле ты говоришь о том, что кто-то должен встать и сделаться для мира тем, кем был святой Павел для Римской империи.
— В основном это так. Разве перспектива кажется тебе такой устрашающей?
Я рассмеялся:
— Устрашающей — это еще мягко сказано, все равно что назвать Атлантический океан лужей.
— Неужели есть что-то невозможное в век, когда комика на телеэкране за десять минут слышит больше людей, чем святого Павла за всю его жизнь?
— Ну я же не комик.
— Ты ведь писатель, не так ли?
— Писатель, но не такого рода.
Измаил пожал плечами.
— Ты просто счастливчик. Ты избавлен от любых обязательств. Избавлен по собственному выбору.
— Я этого не говорил.
— Что ты рассчитываешь услышать от меня? Заклинание? Волшебное слово, которое развеет все несчастья?
— Нет.
— В конце концов, ты, похоже, не отличаешься от тех, кого, по твоим словам, презираешь. Ты тоже хочешь просто чего-то для себя лично. Чего-то, что дало бы тебе лучшее самочувствие в ожидании конца.
— Нет, неправда. Ты просто плохо меня знаешь. Со мной всегда так — сначала я говорю: «Нет-нет, это невозможно, совершенно невозможно», а потом берусь за дело и делаю. — Измаил сгорбился, не слишком обнадеженный моими словами. — Но в одном я уверен: первое, что у меня спросят, будет: «Ты что, предлагаешь нам вернуться к образу жизни охотников и собирателей?»
— Это, конечно, бессмыслица, — сказал Измаил. — Стиль жизни Несогласных не охота и собирательство, а готовность позволить жить всем живым существам, и земледельцы могут делать это с тем же успехом, как и охотники, и собиратели. — Он помолчал и покачал головой. — Мои старания заключаются в том, чтобы дать тебе новую парадигму человеческой истории. Образ жизни Несогласных не пассивное существование где-то в глуши. Твоя задача не тащить назад, а вести вперед.
— Но к чему вести? Мы же не можем просто уйти от своей цивилизации, как это сделали индейцы хохокам.
— Ты совершенно прав. Перед индейцами хохокам уже был другой путь, а тебе придется проявить изобретательность — если, конечно, ты считаешь, что игра стоит свеч. Если ты обеспокоен тем, выживет ли мир.
Измаил устало посмотрел на меня.
— Вы ведь народ изобретательный, не так ли? Вы же этим гордитесь.
— Да.
— Вот и изобретайте.
10
— Я упустил из виду одно маленькое обстоятельство, — сказал Измаил с долгим печальным вздохом, словно сожалея, что позволил себе об этом вспомнить.
Я молча ждал.
— Один из моих учеников сидел в прошлом в тюрьме. За вооруженное ограбление, ни больше ни меньше. Я говорил тебе об этом?
Я ответил, что не говорил.
— Боюсь, что наши совместные занятия принесли больше пользы мне, чем ему. Во-первых, я узнал от него, что вопреки тому, что показывают в фильмах о тюремной жизни, тамошние обитатели вовсе не однородная масса. Как и во внешнем мире, там есть богатые и бедные, могущественные и слабые. Богатые и могущественные живут там относительно хорошо — не так хорошо, как жили на свободе, но много-много лучше, чем бедные и слабые. На самом деле они могут получить все, что хотят: наркотики, хорошую пищу, секс, услуги.
Я только поднял брови.
— Ты, должно быть, гадаешь, какое это имеет отношение ко всему остальному, — кивнул в ответ Измаил. — А дело тут вот в чем: мир Согласных — одна большая тюрьма, и за исключением горстки Несогласных, рассеянных по планете, вся человеческая раса оказалась в этой тюрьме. За последнее столетие все сохранившиеся Несогласные в Северной Америке были поставлены перед выбором: быть истребленными или согласиться на заключение в тюрьме. Многие выбрали заключение, но мало кто из них на самом деле сумел приспособиться к такой жизни.
— Да, похоже на то.
Измаил уставился на меня больными слезящимися глазами.
— Каждая хорошо управляемая тюрьма, естественно, должна иметь собственное производство. Уверен, ты понимаешь почему.
— Ну… это помогает чем-то занять заключенных, наверное. Отвлекает их от мыслей о скуке и бессмысленности их жизни.
— Да. Можешь ты сказать мне, чем является ваше собственное?
— Тюремное производство? Сразу не соображу, хотя это должно быть что-то очевидное.
— Совершенно очевидное, сказал бы я.
Я немножко подумал.
— Поглощение мира.
Измаил кивнул:
— Угадал с первой попытки.
11
— Между теми, кто находится в ваших тюрьмах для преступников, и обитателями культурной тюрьмы есть одно важное различие. Первые понимают, что распределение богатства и власти внутри тюрьмы не имеет никакого отношения к справедливости.
Я озадаченно моргнул, потом попросил его объяснить.
— Кто из заключенных в вашей культурной тюрьме обладает властью?
— Ну… Мужчины. В особенности белые мужчины.
— Да, правильно. Но ты должен понимать, что эти белые мужчины именно заключенные, а не тюремщики. Несмотря на их силу и привилегии, несмотря на то что они властвуют над всеми в тюрьме, ни один из них не имеет ключа, который отпер бы ворота.
— Точно. Дональд Трамп может позволить себе много такого, чего не могу я, но выйти на свободу из тюрьмы он, как и я, не в силах. Но какое отношение все это имеет к справедливости?
— Справедливость требует, чтобы и другие люди, а не только белые мужчины обладали властью.
— Да, понятно. Но что ты хочешь сказать? Что это неверно?
— Неверно? Конечно, это верно, что мужчины — и, как ты говоришь, белые мужчины — заправляли в тюрьме тысячи лет, может быть даже с самого начала. Конечно, верно, что это несправедливо. И конечно, верно, что власть и богатство в тюрьме должны перераспределиться поровну. Однако следует отметить, что для вашего выживания как расы самое важное не перераспределение власти и богатства внутри тюрьмы, а разрушение тюрьмы как таковой.
— Да, мне все понятно. Но не уверен, что многие другие люди это поймут.
— Не поймут?
— Нет. Для политически активных людей перераспределение богатства и власти — это… Не знаю, как найти достаточно сильное выражение. Идея, время которой пришло. Святой Грааль.
— И все-таки разрушение тюрьмы, созданной Согласными, — общая цель, которую примет все человечество.
Я покачал головой:
— Боюсь, что эту цель не примет почти никто. Белые и черные, мужчины и женщины — все люди нашей культуры хотят только одного: получить как можно больше богатства и власти в тюрьме Согласных. Им безразлично, что это тюрьма, и им безразлично, что Согласные уничтожат мир.
Измаил пожал плечами.
— Ты, как всегда, смотришь на вещи пессимистично. Возможно, ты прав. Я, впрочем, надеюсь, что ты ошибаешься.
12
Хотя мы проговорили всего около часа, Измаил выглядел совсем измученным и вялым. Я осторожно заговорил о том, не пора ли мне уйти, но его явно занимала еще какая-то мысль.
Наконец Измаил поднял глаза и сказал:
— Как ты понимаешь, мне с тобой больше делать нечего.
Думаю, ударь он меня ножом в живот — ощущение было бы таким же.
Измаил на мгновение закрыл глаза:
— Прости меня. Я устал и плохо соображаю, что говорю. Я совсем не то имел в виду.
Ответить вслух я не смог, но кивнуть мне удалось.
— Я хотел только сказать, что закончил все, что намечал сделать. Мне как учителю больше нечего тебе дать, однако я хотел бы числить тебя среди своих друзей.
Я снова сумел только кивнуть.
Измаил пожал плечами и обвел клетку слезящимися глазами, словно забыв, где находится, потом откинулся назад и громко чихнул.
— Знаешь что, — сказал я, — я завтра приду.
Измаил посмотрел на меня долгим мрачным взглядом: похоже, он гадал, какого дьявола мне от него еще нужно, но слишком устал, чтобы спросить. Он кивком попрощался со мной, что-то благожелательно прохрипев.
