Часть 10
1
В город, не предупредив заранее, приехал мой дядюшка, и мне пришлось его развлекать. Я думал, что это займет один день, но на самом деле на осмотр достопримечательностей ушло два с половиной. В конце концов я обнаружил, что пытаюсь телепатически внушить ему: «Не пора ли тебе возвращаться? Не соскучился ли ты уже по своим? А может, ты хочешь побродить по городу в одиночку? Неужели тебе не приходит в голову, что у меня могут быть другие дела?» Однако дядюшка оказался невосприимчивым.
За несколько минут до того, как нужно было отправляться в аэропорт, раздался телефонный звонок. Клиент предъявил мне ультиматум: больше никаких отговорок — работу нужно сделать немедленно или вернуть аванс. Я сказал, что сделаю все немедленно, отвез дядюшку в аэропорт, вернулся и засел за компьютер. Не такая уж большая работа, говорил я себе; бессмысленно ехать через весь город, только чтобы сказать Измаилу, что день или два я у него не появлюсь.
Однако где-то глубоко в костях я ощущал дрожь предчувствия…
Я молю богов, как, наверное, и каждый, чтобы зубы не давали о себе знать. У меня просто нет времени на то, чтобы их ублажать. Держитесь, говорю я им: я обязательно займусь вами, пока не поздно. Но тут на вторую ночь коренной зуб устроил мне веселую жизнь. На следующий день я нашел дантиста, который согласился вырвать его и достойно похоронить. Сидя в кресле, пока врач делал мне укол, готовил орудия пытки и измерял мое давление, я в душе умолял его: «Послушай, мне ужасно некогда. Просто выдерни его и отпусти меня». Однако оправдались худшие опасения. Ну и корни оказались у этого зуба — от них, похоже, было много ближе до моего позвоночника, чем до губ. Я даже спросил дантиста, не проще ли будет добраться до них со спины.
Когда все было кончено, неожиданно проявилась другая сторона личности дантиста. Он сделался зубным полицейским и решительно показал мне жезлом на обочину. Как же он меня отчитывал! Я почувствовал себя маленьким, безответственным, незрелым. Я кивал и обещал, обещал и кивал. Пожалуйста, офицер, дайте мне еще один шанс! Отпустите меня, я исправлюсь… В конце концов он меня отпустил, но когда я добрался до дому, руки у меня тряслись, тампоны во рту не радовали, и я целый день глотал обезболивающие и антибиотики и кончил тем, что накачался бурбоном.
На следующее утро я снова взялся за работу, но дрожь предчувствия по-прежнему не давала покоя моим костям.
«Еще один день, — говорил я себе. — К вечеру я отправлю заказ клиенту. Один день роли не играет».
Игрок, который поставил свою последнюю сотню на нечет и видит, как шарик решительно падает в лунку 18, скажет вам: он понял, что проиграет, в тот самый момент, когда выпустил из руки фишку. Он знал, он предчувствовал это. Впрочем, стоило бы шарику докатиться до лунки 19 и игрок, конечно, весело сказал бы вам, что подобные предчувствия часто бывает обманчивы.
Мое предчувствие меня не обмануло.
Как только я вошел в вестибюль, в глаза мне бросилась большая поломоечная машина у полуоткрытой двери Измаила. Прежде чем я успел приблизиться, пожилой человек в серой униформе вышел из офиса и стал запирать дверь. Я закричал, чтобы он подождал.
— Что это вы делаете? — довольно невежливо поинтересовался я, когда оказался рядом.
Вопрос на самом деле не заслуживал ответа — я его и не получил.
— Послушайте, — начал я снова, — я знаю, что это не мое дело, но не объясните ли вы мне, что здесь происходит?
Уборщик посмотрел на меня так, словно я был тараканом, которого, как ему казалось, он убил еще на прошлой неделе. Тем не менее он слегка пошевелил губами и процедил:
— Уборка помещения для нового клиента.
— Ах… а что… э-э… случилось с прежним арендатором?
Он безразлично пожал плечами:
— Выставили, я думаю. Она не платила за помещение.
— Она не платила? — Я не сразу сообразил, что Измаил не был своим собственным опекуном.
Уборщик с сомнением посмотрел на меня.
— Я думал, вы знаете дамочку.
— Нет. Я знал… э-э… я знал…
Он молча ждал, когда я скажу что-нибудь еще.
— Понимаете, — запинаясь, выдавил я, — наверное, для меня оставлена записка или еще что-нибудь.
— Ничего тут нет, кроме вони.
— Не разрешите ли вы мне самому взглянуть? Уборщик повернулся ко мне спиной и запер дверь.
— Поговорите об этом с начальством, ладно? У меня и так дел полно.
2
«Начальство», оказавшееся секретаршей, не увидело никаких причин позволить мне заглянуть в тот офис или вообще в любое помещение в здании; она также отказалась сообщить мне какую-либо информацию помимо той, которой я уже располагал: арендатор не уплатил вовремя и по этой причине был выселен. Я попытался произвести на нее впечатление, открыв часть правды, но она с презрением отвергла возможность того, что в здании хоть когда-нибудь размещалась горилла.
Никакого животного здесь не держали и не будут держать, пока помещениями распоряжается наша фирма.
Я сказал секретарше, что она, по крайней мере, могла бы сообщить мне, была ли прежним арендатором Рейчел Соколова, — какой от этого вред?
— Еще чего! Будь ваш интерес законным, вам было бы известно, кто был арендатором.
Да, эта девица знала свое дело; если мне когда-нибудь понадобится собственная секретарша, надеюсь, мне удастся найти кого-нибудь на нее похожего.
3
В телефонном справочнике оказалось полдюжины Соколовых, но никто из них не носил имя Рейчел. Имелась Грейс, обитающая по адресу, вполне подходящему для вдовы богатого торговца-еврея. На следующий день с утра пораньше я взял свою машину и совершил маленькое скромное правонарушение: проник в частное владение, чтобы узнать, есть ли там беседка. Беседка нашлась.
Я вымыл машину, начистил выходные ботинки и стряхнул пыль с единственного своего костюма, который надеваю только на свадьбы или похороны. Потом, подождав до двух часов, чтобы не нарваться на хозяев, сидящих за завтраком или ланчем, я отправился с визитом.
Изящный стиль не всем по вкусу, но мне он нравится, если, конечно, здание не выдает себя за свадебный торт. Резиденция Соколовых выглядела прохладной и величественной, хотя слегка причудливой, как особа королевской крови на пикнике. Позвонив, я долго ждал, получив полную возможность изучать парадную дверь; она была, несомненно, произведением искусства: украшавший ее бронзовый барельеф изображал похищение Европы, основание Рима или какую-то подобную дребедень. Когда наконец дверь отворилась, я увидел человека, которого по одежде, внешности и манерам можно было бы принять за государственного секретаря. Ему не надо было говорить «Да?» или «Ну?»; ему достаточно было поднять бровь, чтобы поинтересоваться, что привело меня сюда. Я сказал, что хотел бы видеть миссис Соколову. Он спросил, назначена ли мне встреча, прекрасно зная, что это не так. Такого типа не отошьешь, сообщив, что пришел по личному вопросу, и намекнув, что он лезет не в свое дело. Я решил немного приоткрыть забрало.
— По правде говоря, я пытаюсь найти ее дочь.
Он лениво оглядел меня с ног до головы.
— Вы не из ее друзей, — сказал он наконец.
— Честно говоря, нет.
— Иначе вы знали бы, что она умерла почти три месяца назад.
Его слова произвели на меня впечатление ледяного душа.
Он поднял вторую бровь, что следовало понимать как вопрос: «Вам еще что-нибудь нужно?»
Я решил еще немного приоткрыть забрало.
— Вы были здесь при мистере Соколове?
Он нахмурился, показывая, что сомневается в правомерности моего интереса.
— Я спрашиваю, потому что… Могу я узнать ваше имя?
Этот вопрос тоже вызвал у него сомнение, но все же он решил немного меня утешить.
— Меня зовут Партридж.
— Мистер Партридж, я спрашиваю потому, что хочу выяснить, знали ли вы… Измаила.
Партридж, прищурившись, внимательно посмотрел на меня.
— Если быть совсем честным, я ищу не Рейчел, я ищу Измаила. Как я понимаю, Рейчел более или менее взяла его на свое попечение после смерти своего отца.
— Как получилось, что это вам известно? — спросил он. По лицу Партриджа ничего невозможно было прочесть.
— Если вы знаете ответ на этот вопрос, мистер Партридж, то вы, скорее всего, поможете мне. Если же ответ вам неизвестен, то, вероятно, нет.
Это был элегантный прием, и Партридж, признав это, кивнул мне. Потом он спросил, зачем я ищу Измаила.
— Его нет… на обычном месте. Очевидно, его оттуда выселили.
— Должно быть, кто-то его перевез. Помог ему.
— Да, — ответил я, — не думаю, что Измаил отправился в «Гертц» и взял напрокат машину.
Партридж не обратил внимания на мою попытку сострить.
— Боюсь, что я на самом деле ничего не знаю.
— А миссис Соколова?
— Если бы ей что-нибудь было известно, я первым об этом узнал бы.
Я ему поверил, но все-таки попросил:
— Дайте мне хоть какую-нибудь зацепку!
— Я не знаю, с чего вы могли бы начать, — теперь, когда мисс Соколова умерла.
Я минуту постоял, обдумывая услышанное.
— От чего она умерла?
— Вы же ее не знали?
— Совсем не знал.
— Тогда это, извините, не ваше дело, — ответил он без всякой горячности, просто констатируя факт.
4
Я подумал, не нанять ли мне частного детектива; потом представил себе разговор, с которого пришлось бы начать, и решил от этой мысли отказаться. Однако просто все бросить я не мог, а поэтому позвонил в местный зоопарк и спросил, нет ли в их экспозиции равнинной гориллы. Нет, ответили мне. Я сказал, что у меня как раз есть и не хотят ли они ее приобрести. Нет, ответили мне. Я спросил, не знают ли они, кто мог бы заинтересоваться моим предложением, но снова получил отрицательный ответ. Я попросил совета: как бы они поступили на моем месте, если бы им было абсолютно необходимо избавиться от гориллы. Мне ответили, что есть одна или две лаборатории, которые заинтересовались бы подопытным животным, но мне было ясно, что проблема на самом деле их не интересует.
Одно мне было ясно: у Измаила были друзья, о которых я ничего не знал, возможно бывшие ученики. Единственный способ связаться с ними, который пришел мне в голову, был тот самый, который использовал сам Измаил: дать объявление в газете.
ДРУЗЬЯМ ИЗМАИЛА.
Один из друзей не может с ним связаться.
Пожалуйста, позвоните и скажите мне,
где он находится.
Объявление было ошибкой: оно дало мне предлог выключить мозги. Сначала я ждал, пока оно появится в газете, потом неделю его печатали каждый день, потом еще несколько дней я ждал ответа — как оказалось, напрасно. В результате за две недели я и пальцем не пошевелил, чтобы найти Измаила.
Когда я наконец осознал факт, что отклика на объявление не получу, я стал искать новый подход к делу, и не прошло и трех минут, как я его нашел. Я позвонил в мэрию и вскоре разговаривал с человеком, который выдавал разрешения на размещение в городе передвижных ярмарок.
— Находится ли сейчас такая ярмарка в городе?
— Нет.
— А были ли какие-нибудь за последний месяц?
— Да, «Карнавал Дэррила Хикса», девятнадцать фургонов, двадцать один аттракцион, ежедневное представление. Отбыл из города около двух недель назад.
— А что-то вроде зверинца?
— Ничего такого в списках не значится.
— Бывает ли, что на ярмарке в представлении участвуют животные?
— Кто его знает. Возможно.
— Куда отправилась ярмарка Хикса?
— Никакой информации.
Это, впрочем, значения не имело. Еще несколько звонков, и я выяснил, что ярмарка побывала в городке в сорока милях к северу и покинула его неделю назад. Предположив, что Хикс по-прежнему будет двигаться на север, я благодаря единственному звонку выяснил, и где он останавливался, и где находится в настоящий момент. Да, на его афишах значится: «Гаргантюа, самая знаменитая горилла в мире»; правда, лично мне было известно, что животное с таким именем уже лет сорок как подохло.
У любого человека с более или менее современной тачкой путь до «Карнавала Дэррила Хикса» занял бы девяносто минут; мне же с моим «плимутом» того же года выпуска, что и сериал «Даллас», потребовалось два часа. Когда я туда добрался, то увидел перед собой типичную ярмарку. Понимаете ли, ярмарки как автобусные станции: бывают побольше, бывают поменьше, но все они похожи друг на друга. Ярмарка Дэррила Хикса представляла собой два акра неряшливого веселья, толп несимпатичных людей, шума, запаха пива, сахарной ваты и попкорна. Я стал пробираться сквозь все это в поисках обещанного афишей представления.
У меня сложилось впечатление, что представления на ярмарках, какими я их запомнил с детства (скорее даже из виденных в детстве фильмов), в современном мире практически вымерли. Но если это и так, Дэррил Хикс предпочел не обращать внимания на такую тенденцию. Когда я подошел, зазывала как раз объявлял выступление глотателя огня, но я не стал его смотреть. В расположенном рядом павильоне можно было увидеть много чего — обычную коллекцию чудовищ, уродцев, человека, разгрызающего стеклянные бутылки, татуированную толстуху. Я прошел мимо.
Измаил оказался в темном углу, самом дальнем от входа; перед клеткой торчали двое десятилетних мальчишек.
— Спорю, он может вырвать прутья, если захочет, — говорил один.
— Ага, — кивнул другой, — только он этого не знает.
Я стоял рядом, зло глядя на Измаила, а он спокойно сидел, не обращая на меня никакого внимания, пока мальчишки не ушли.
Но и после этого пара минут прошли в молчании. Я продолжал в упор смотреть на Измаила, он продолжал притворяться, что меня тут нет. Наконец я сдался и сказал:
— Объясни мне, пожалуйста, почему ты не попросил о помощи? Я же знаю, что ты мог это сделать. Выселение не происходит мгновенно. — Измаил и вида не подал, что слышал меня. — Как, черт возьми, нам теперь вытащить тебя отсюда?
Измаил продолжал смотреть сквозь меня, словно я был пустым местом.
— Послушай, Измаил, ты что, обиделся на меня? Тут наконец он посмотрел на меня, но этот взгляд никак нельзя было назвать дружественным.
— Я не просил тебя становиться моим патроном, — сказал он, — так что будь любезен, не веди себя покровительственно.
— Ты хочешь, чтобы я не лез не в свое дело.
— Грубо говоря, да.
Я беспомощно огляделся.
— Ты хочешь сказать, что в самом деле решил здесь остаться?
Взгляд Измаила снова стал ледяным.
— Ну ладно, ладно, — сказал я ему. — Только как насчет меня?
— А что насчет тебя?
— Ну, мы же не закончили, верно?
— Нет, не закончили.
— Так что ты собираешься делать? Я что, должен стать твоей пятой неудачей или как?
Измаил минуту или две мрачно смотрел на меня, потом сказал:
— Нет никакой необходимости тебе становиться моей пятой неудачей. Мы можем продолжать наши занятия.
В этот момент семья из пяти человек подошла полюбоваться на самую знаменитую гориллу в мире: папаша, мамаша, две девочки и младенец, в коматозном состоянии застывший на руках у мамаши.
— Так, значит, мы можем продолжать? — спросил я, не понижая голоса. — Тебе это кажется вполне возможным, не так ли?
Семейство внезапно решило, что я — гораздо более интересное зрелище, чем «Гаргантюа», который, в конце концов, просто сидел в углу с угрюмым видом.
— Хорошо, с чего начнем? — продолжал я. — Ты помнишь, на чем мы остановились?
Заинтересованные зрители уставились на Измаила, гадая, какой последует ответ.
Ответ последовал, но слышал его, конечно, только я.
— Заткнись.
— Заткнуться? Но я думал, мы с тобой будем продолжать занятия, как и раньше.
Измаил с кряхтением отошел в самую глубину клетки и предоставил нам возможность смотреть на его спину. Через минуту зрители сочли, что я заслуживаю издевательского взгляда, с чем и отправились глазеть на мумифицированное тело человека, застреленного в пустыне Мохаве в конце Гражданской войны.
— Позволь мне забрать тебя отсюда, — сказал я.
— Нет, спасибо, — ответил он, поворачиваясь ко мне, но оставаясь в задней части клетки. — Как это ни покажется тебе невероятным, но я предпочитаю жить так, чем пользоваться чьей-то щедростью, даже твоей.
— Щедрость понадобится только до тех пор, пока мы не придумаем, как нам быть.
— Что ты понимаешь под «как нам быть»? Выступать в шоу «Сегодня вечером»? Или в ночном клубе?
— Послушай, если мне удастся связаться с остальными, может быть, мы сумеем все вместе что-то сделать.
— О чем, черт возьми, ты говоришь?
— Я говорю о людях, которые помогали тебе до сих пор. Ты же не сам сюда перебрался?
Измаил из полумрака бросил на меня уничтожающий взгляд.
— Уходи, — прорычал он, — уходи и оставь меня в покое.
Я ушел и оставил его в покое.
5
Такое не входило в мои планы — по правде говоря, я вообще никаких планов не строил, — так что я растерялся, не зная, что предпринять. Я снял номер в самом дешевом мотеле, какой только смог найти, потом отправился в ресторанчик, заказал стейк и пару порций виски и стал обдумывать ситуацию. К девяти часам я понял, что ни до чего не додумаюсь, и снова отправился на ярмарку. Мне в каком-то смысле повезло: погода переменилась и начавшийся дождь разогнал посетителей, испортив им все удовольствие.
Как вы полагаете, тех, кто ухаживает за зверями, все еще называют подсобными рабочими? Я не стал спрашивать об этом того, которого нашел рядом с павильоном на ярмарке. Ему с виду было лет восемьдесят, и я сунул ему десятку, чтобы обеспечить себе привилегию общения с природой в лице гориллы, которая была таким же Гаргантюа, как я сам. Старику явно было наплевать на этическую сторону дела, но размер взятки вызвал у него ухмылку. Я добавил еще одну десятку, и он пошаркал прочь, оставив гореть свет у клетки. В павильоне хранилось несколько складных стульев, предназначенных для зрителей, и я подтащил один к клетке и уселся.
Измаил несколько минут молча смотрел на меня, потом поинтересовался, на чем мы остановились.
— Ты как раз кончил объяснять, что легенда в Книге Бытия, начиная с грехопадения Адама и кончая убийством Авеля, совсем не то, что обычно понимают под этим люди моей культуры. На самом деле это история земледельческой революции в том виде, как ее понимали первые ее жертвы.
— И что еще нам остается, как ты думаешь?
— Не знаю. Может быть, осталось свести все воедино. Я так и не понял, какой вывод следует из рассказанного тобой.
— Хорошо, согласен. Дай мне немного подумать.
6
— Что такое культура? — наконец заговорил Измаил. — В том смысле, как это обычно понимается, а не в специальном значении, которое используем мы в своих рассуждениях?
Мне показалось, что задавать такой вопрос в павильоне на ярмарке чертовски неуместно, но я честно его обдумал.
— Я сказал бы, что это совокупность всего, что делает людей людьми.
Измаил кивнул.
— И как же эта совокупность возникает?
— Не уверен, что улавливаю направление твоей мысли. Культура возникает в процессе человеческой жизни.
— Да, но ласточки тоже живут, однако культуры не имеют.
— О'кей, понял. Культура — аккумуляция. Совокупность появляется в результате аккумуляции.
— О чем ты мне не сказал, так это как такая аккумуляция возникает.
— Э-э… Ладно. Аккумуляция — это совокупность опыта, передающегося из поколения в поколение. Она возникает, когда… Когда вид достигает определенного уровня интеллекта, одно поколение начинает передавать информацию и умения следующему. Следующее поколение получает эти аккумулированные знания, добавляет к ним собственные открытия и усовершенствования и все вместе передает дальше.
— И такая аккумуляция и есть то, что называется культурой.
— Да, мне так кажется.
— Это, конечно, совокупность всего, не только информации и умений. Сюда входят верования, догадки, теории, обычаи, легенды, песни, сказки, танцы, шутки, суеверия, предубеждения, вкусы, отношения… Словом, все.
— Правильно.
— Как ни странно, уровень интеллекта, требующийся для такой аккумуляции, не очень высок. Шимпанзе, живущие на свободе, учат свой молодняк делать и употреблять орудия… Как я вижу, тебя это удивляет.
— Не то чтобы… Пожалуй, меня удивило, что ты приводишь в пример шимпанзе.
— Вместо того чтобы назвать горилл?
— Да.
Измаил нахмурился:
— По правде говоря, я намеренно избегал всяких полевых исследований жизни горилл. Это не тот предмет, который мне хотелось бы изучать.
Я кивнул, чувствуя себя весьма глупо.
— Как бы то ни было, если шимпанзе уже начали накапливать знания о том, что идет на пользу шимпанзе, когда, на твой взгляд, люди начали накапливать знания о том, что идет на пользу людям?
— Я предположил бы, что это началось тогда же, когда начался род человеческий.
— Ваши палеоантропологи согласились бы с таким заключением. Человеческая культура началась одновременно с человеческой жизнью, — иными словами, с появлением Homo habilis. Те существа, что стали Homo habilis, передавали своим детям все, что узнали сами, и по мере того как каждое поколение вносило свою лепту, происходила аккумуляция знаний. И кто же унаследовал все это богатство?
— Homo erectus?
— Правильно. И те люди, что стали Homo erectus, передавали накопленные знания из поколения в поколение, и каждое поколение добавляло к этому свой вклад. Кто оказался наследником аккумулированных знаний?
— Homo sapiens.
— Конечно. А наследниками Homo sapiens стали Homo sapiens sapiens, которые тоже передают знания из поколения в поколение, каждое из которых добавляет то, что удалось узнать. Ну и кто же наследует им?
— Наверное, различные народы — Несогласные.
— А почему не Согласные?
— Почему? Не знаю. Я сказал бы… Очевидно, что во время земледельческой революции произошел полный разрыв с прошлым. Такого разрыва не пережили народы, которые примерно в этот же период мигрировали в Америку. Не знали разрыва с прошлым и жители Новой Зеландии, Австралии, Полинезии.
— Что заставляет тебя так думать?
— Не знаю. У меня просто сложилось такое впечатление.
— Да, но что лежит в основе твоего впечатления?
— Пожалуй, вот что. Не знаю, какую сказку разыгрывают все эти народы, но явно одну и ту же. Я не могу еще назвать ее сюжет, но он определенно имеется — и весьма отличается от сюжета той сказки, которую разыгрывают люди моей культуры. Где бы мы ни встретили Несогласных, всегда оказывается, что они делают одно и то же, всегда ведут одну и ту же жизнь. Точно так же, как и мы, — мы всегда делаем одно и то же, ведем одну и ту же жизнь.
— Но какая связь между этим и передачей аккумулированных культурой знаний, полученных человечеством за первые три миллиона лет жизни?
Подумав немного, я ответил:
— Связь такова. Несогласные все еще передают накопленное в том виде, в каком получили. Однако мы поступаем иначе, потому что десять тысяч лет назад основоположники нашей культуры сказали: «Все это чушь. Люди должны жить не так», — и избавились от унаследованного. Они наверняка полностью избавились от унаследованного, потому что к тому времени, когда их потомки вошли в историю, не сохранилось и следов тех отношений и идей, которые можно повсюду обнаружить у Несогласных. И еще…
— Да?
— Любопытно… Я никогда раньше этого не замечал… Несогласные всегда хранят традиции, уходящие в глубокую древность. У нас ничего такого нет. По большей части мы совсем «новые» люди. Каждое поколение становится все «новее», все более отрезанным от прошлого, чем их предшественники.
— Что же может сказать по этому поводу Матушка Культура?
— Ох, — вздохнул я, закрыв глаза, — Матушка Культура говорит, что так и должно быть. В прошлом ничего ценного для нас нет. Прошлое — дерьмо. Прошлое должно быть оставлено позади, от него нужно избавиться.
Измаил кивнул:
— Вот видишь — так вас и поразила культурная амнезия.
— Что ты имеешь в виду?
— До тех пор пока Дарвин и палеонтологи не включили в историю три миллиона лет жизни человечества, в вашей культуре было принято считать, что рождение человека и рождение вашей культуры произошли одновременно — были фактически одним и тем же событием. Я хочу сказать, что люди вашей культуры полагали, будто человек и родился одним из вас. Предполагалось, что земледелие — такой же инстинкт человека, как у пчел — производство меда.
— Да, все верно.
— Когда люди вашей культуры обнаруживали в Африке и Америке охотников и собирателей, они полагали, что эти народы одичали, утратили естественные сельскохозяйственные навыки, с которыми были рождены. Согласные и не догадывались, что видят перед собой то, чем являлись сами до того, как стали земледельцами. Насколько им было известно, никакого «до того» не существовало. Акт творения произошел всего несколько тысяч лет назад, и «человек земледельческий» сразу же принялся создавать цивилизацию.
— Правильно.
— Ты видишь, как все это произошло?
— Что именно «все это»?
— Как случилось, что потеря вами воспоминаний о том прошлом, которое было у вас до земледельческой революции, оказалась полной, — такой полной, что вы даже не знали, что это прошлое существует.
— Нет, не вижу. У меня такое чувство, будто я должен бы понимать, но все равно…
— Ты же сам только что сказал, что Матушка Культура учит: прошлое — дерьмо, от прошлого нужно как можно скорее отделаться.
— Да.
— Вот я и хочу показать, что она, несомненно, учила этому вас с самого начала.
— Ну да, тут все понятно. Теперь все сходится. Я говорил, что, оказавшись среди Несогласных, всегда испытываешь чувство, будто перед тобой люди, чье прошлое простирается до начала времен. Среди Согласных же видишь перед собой людей, чье прошлое началось в 1963 году.
Измаил кивнул, потом сказал:
— Все же следует отметить, что древность придает ценность многому в вашей культуре — если только ее функция ограничена явлениями именно вашей культуры. Например, англичане желают, чтобы все их государственные установления и окружающая их пышность были как можно более древними, даже если они таковыми не являются. Тем не менее они живут вовсе не так, как жили древние бритты, и не имеют ни малейшего желания возвращаться к обычаям прошлого. То же самое можно сказать и о японцах. Они почитают ценности и традиции мудрых благородных предков и скорбят об их утрате, но ничуть не стремятся жить так, как жили мудрые благородные предки. Короче говоря, древность хороша для установлений, церемоний и праздников, но в повседневной жизни Согласных ей места нет.
— Действительно.
7
— Конечно, Матушка Культура не требовала, чтобы абсолютно все из прошлого было отброшено. Что следовало сохранить? И что на самом деле сохранено?
— Я сказал бы, что уцелела информация о том, как что-то делать.
— Все, касающееся производства, было, несомненно, сохранено. И именно это объясняет, как случилось, что все сложилось именно так.
— Да.
— Несогласные, безусловно, тоже сохраняют информацию о том, как что делать, хотя производство как таковое редко имеет большое значение в их жизни. У Несогласных не существует еженедельной нормы выработки глиняных горшков или наконечников для стрел. Они не озабочены увеличением производства каменных топоров.
— Верно.
— Таким образом, хотя они хранят знания о трудовых навыках, большая часть сохраняемой ими информации касается чего-то другого. Как бы ты охарактеризовал эти знания?
— По-моему, ты сам ответил на этот вопрос несколько минут назад. Они хранят знания о том, что идет им на пользу.
— Именно им? Не всем вообще?
— Нет. Я не так уж увлекаюсь антропологией, но все же читал достаточно, чтобы знать: ни зуни, ни навахо не считают, что их обычаи — обычаи для всех. Они живут так, как это идет на пользу им.
— И тем обычаям, которые идут им на пользу, они учат своих детей.
— Да. А мы учим своих детей, как делать предметы. Все больше и все лучшего качества.
— Почему же вы не учите их тому, что идет вам на пользу?
— Мне кажется, потому, что мы не знаем, что идет нам на пользу. У каждого поколения собственное мнение об этом. У моих родителей было свое представление, довольно никчемное, у их родителей — свое, тоже довольно никчемное, а мы теперь вырабатываем свое, которое, скорее всего, покажется никчемным нашим детям.
8
— Я позволил нам отклониться от темы, — ворчливо сказал Измаил и переменил положение, отчего клетка затряслась. — Я хочу, чтобы ты понял вот что: каждая культура Несогласных сохраняет совокупность знаний, накапливавшихся непрерывно с самого начала рода человеческого. Поэтому не приходится удивляться, что каждая из них учит тому, что идет ее представителям на пользу. Каждый такой способ проверялся и усовершенствовался тысячами поколений.
— Да. Знаешь, у меня появилась мысль…
— Я тебя слушаю.
— Подожди минутку. Что-то тут… связано с тем, что знание о том, как следует жить, недоступно.
— Не спеши, подумай.
— О'кей, — сказал я через несколько минут. — Если вернуться к началу, то, когда я говорил, что не существует достоверного знания о том, как людям следует жить, я имел в виду следующее: достоверное знание — это знание о единственно правильном пути. Именно этого мы хотим. Именно этого хотят Согласные. Мы не хотим узнать, как жить, чтобы это шло нам на пользу. Мы хотим узнать о единственно правильном пути. Это-то нам и дают наши пророки. Это дают нам наши законодатели. Позволь мне еще подумать… После пяти или восьми тысяч лет амнезии Согласные так и не узнали, как им следует жить. Должно быть, они в самом деле повернулись спиной к своему прошлому, потому что вдруг появляется Хаммурапи, и все спрашивают: «Что это?» — а Хаммурапи отвечает: «Это, дети мои, законы!» «Законы? Что такое законы?» — спрашивают люди, и Хаммурапи отвечает: «Законы — это такие штуки, которые говорят, каков единственно правильный способ жить». Да, так что я пытаюсь сказать?
— Не могу определить в точности.
— Пожалуй, вот что. Когда ты начал говорить о нашей культурной амнезии, я подумал, что ты говоришь метафорически или немного преувеличиваешь, чтобы подчеркнуть свою мысль. Ведь на самом деле не можешь же ты знать, что думали те неолитические земледельцы. И тем не менее факт есть факт: после нескольких тысяч лет потомки неолитических земледельцев стали чесать в затылках и спрашивать: «Как бы нам узнать, как следует жить?» Однако в тот же самый исторический период Несогласные помнили, как следует жить. Они все еще знали это, хотя люди моей культуры все забыли, отсекли себя от традиции, которая говорила им, как нужно жить. Теперь они нуждались в Хаммурапи, который им это сказал бы. Они нуждались в Драконе, и Солоне, и Моисее, и Иисусе, и Мухаммеде. А вот Несогласным нужды в них не было, потому что у них был путь — даже множество путей — которые… Погоди! Похоже, я наконец понял, что хочу сказать.
— Не спеши.
— Каждый из путей Несогласных возник в результате эволюции, методом проб, который возник даже прежде, чем люди придумали для него название. Никто не говорил: «Ладно, давайте создадим комитет, который написал бы для нас свод законов». Ни одна из этих культур не была изобретена. Но именно это — изобретения, механизмы — и давали нам наши законодатели. Не решения, проверенные тысячами поколений, а довольно произвольные поучения о единственно правильном способе жизни. И все так и продолжается до сих пор. Не разрешается делать аборт, если только беременность не угрожает жизни или не наступила в результате изнасилования. Есть множество людей, которые хотели бы, чтобы закон читался именно так. Почему? Потому что существует единственно правильный способ жить. Ты можешь спиться до смерти, но если тебя поймают с начиненной марихуаной сигаретой, тебя, малыш, ждет каталажка, потому что существует единственно правильный способ жить. Никому нет дела до того, хорошо ли работают наши законы. Не ради эффективности они создаются… Ох, я опять забыл, к чему веду.
Измаил крякнул.
— Ты не обязательно ведешь к чему-то одному. Ты исследуешь целый комплекс глубоких проблем, и нельзя ожидать, что ты доберешься до самого дна за двадцать минут.
— Верно.
— Тем не менее я хочу подчеркнуть одно обстоятельство, прежде чем мы двинемся дальше.
— О'кей.
— Ты убедился теперь, что Согласные и Несогласные хранят две совершенно различные разновидности знания.
— Да, Согласные накапливают знания о том, что идет на пользу вещам. Несогласные собирают знания о том, что идет на пользу людям.
— Но не всем людям. Каждый народ, принадлежащий к Несогласным, имеет образ жизни, который хорош для этих людей потому, что возник у них, подходит к территории, на которой они живут, к климату, к биологическому сообществу вокруг, к их особым вкусам, предпочтениям, видению мира.
— Да.
— И как же называется такое знание?
— Не знаю, что ты имеешь в виду.
— Чем обладает тот, кто знает, что идет на пользу его народу?
— Ну… мудростью.
— Конечно. А теперь подумай вот о чем. В вашей культуре ценится знание о том, что идет на пользу производству вещей. И каждый раз, когда Согласные уничтожают культуру Несогласных, из мира навсегда исчезает мудрость, накопленная и проверенная тысячами поколений с момента появления рода человеческого, так же как каждый раз, когда Согласные уничтожают вид живых существ, из мира навсегда исчезает форма жизни, проверенная эволюцией с момента за рождения жизни.
— Отвратительно, — сказал я.
— Да, — согласился Измаил, — это отвратительно.
9
Почесав голову и подергав себя за ухо, Измаил отослал меня.
— Я устал, — объяснил он, — и слишком замерз чтобы думать.
