Орон Кэттс сделал карьеру на отвращении. Сегодня он культивирует в эмбриональной бычьей сыворотке рубцовую ткань мыши с помощью инкубатора из навоза. «Температура внутри компоста 65°C, — объявляет он, показывая на клетку из кованого железа, где на внушительной куче лежит колба с культурой ткани. — Она из щепок и навоза лошадей конной полиции».

Мы стоим во дворе Королевского колледжа, в Лондоне, — так близко к небоскребу «Шард», что почти не видно его верхушку, — рядом с усеченной пирамидой из навоза. Это последнее на данный момент произведение Орона под названием «Сосуды ухода и контроля: Компосткубатор 2.0» (Vessels of Care & Control: Compostcubator 2.0), он приехал на выставку «Запчасти» (Spare Parts) из Университета Западной Австралии в Перте. Удивительно красивая компостная куча — первое, что видят посетители, когда входят на выставку в лондонской Научной галерее. «Компосткубатор» основан на принципах пермакультуры — микробы в компосте генерируют достаточно тепла, чтобы соединительная ткань мыши росла без дополнительного подогрева. По задумке, глядя на него, мы должны усомниться в своей уверенности, что люди могут контролировать и воссоздавать жизнь. «Это один из первых случаев, когда часть культивированной мыши выставляется на улице», — с гордостью говорит Орон.

25 лет Орон использовал живую ткань в качестве средства художественного самовыражения. Вместе со своей партнершей в творчестве и жизни Ионат Зурр он вырастил крылья из стволовых клеток свиньи («Крылья свиньи» («Pig Wings»), 2000), живой пиджак из культивированных клеток мыши («Кожа без жертв» («Victimless Leather»), 2004) и построил домашний биореактор для создания мяса насекомых в пробирке («Стир-флай» («Stir Fly»), 2016). Но и он же, возможно, самый малоизвестный пионер и нечаянный первопроходец в мире чистого мяса. В 2003 году его выставка «Бестелесное блюдо» («Disembodied Cuisine») стала первым случаем на планете, когда кто-либо вырастил и съел мясо из пробирки — за целых девять лет до того, как Марк Пост представил публике бургер, проспонсированный Сергеем Брином. Одним-единственным пятиграммовым лягушачьим стейком, замаринованным в кальвадосе, Орон пробудил индустрию, ныне переживающую бум в Кремниевой долине и за ее пределами. Теперь он же — ее самый ярый критик.

Почти никто в Кремниевой долине не знает его имени, но сам Орон — человек запоминающийся. Он похож на волшебника: у него завораживающая длинная заостренная борода, кучерявая, кустистая и седая, а волосы зализаны в кудрявый хвост. Ему есть что сказать, и говорит он слишком быстро. Я хотела встретиться с ним, чтобы послушать про лягушачье мясо, но, когда мы присаживаемся побеседовать, он хочет пересказать всю историю своей профессиональной жизни. Мои вопросы, кажется, только мешают.

— Я вышел из продуктового дизайна, — начинает он. — Что я распознал еще в начале 1990-х — и что становится до боли очевидным сейчас, — так это что биология превращается в поле деятельности инженеров, а жизнь — в сырье для технических проектов. Это новая палитра художественных возможностей. — Орон предпочел быть не дизайнером биологических продуктов, а художником. — Мне казалось, как у художника, у меня есть право проблематизировать ситуации, а не быть солюционистом , — другими словами, Орону можно задавать вопросы, но он не обязан на них отвечать.

Свои творения он называет «спорными объектами».

— Я считаю спорной всю идею конструирования жизни, ее не стоит принимать как должное.

— Хотя многие принимают, — умудряюсь вставить я.

— Определенно, и с этим все хуже и хуже. А в местах вроде Сан-Франциско понимаешь, что там люди разучились смотреть на себя со стороны.

Мясо занимало мысли Орона с тех пор, как в детстве он насильно откармливал гусей для фуа-гра на ферме в Израиле. Он объединился с Ионат — ученой, показавшей ему техники культивирования ткани.

— Их не так уж трудно освоить. Это ремесло, а не наука, — говорит он, теребя свою сказочную бороду. — Мне казалось, я нашел возможное решение мировых проблем. Но чем больше я во все это закапывался, тем больше понимал, что это крайне рискованный подход.

По словам Орона, люди не готовы управлять биологическими системами, потому что мы еще толком не понимаем, что такое жизнь. Если спустя несколько часов после того, как сердце кролика перестало биться, клетки в роговицах остаются живы, жив ли кролик? Или полужив? «У нас в английском языке есть только одно слово для жизни, тогда как для говна — пятьдесят слов. То есть мы даже словами не можем передать, что делаем». И этот образ мышления, это непонимание тонкостей, пока мы балуемся с сотворением жизни, в конечном итоге могут привести к ужасающим последствиям. «Когда речь заходит о нашем контроле над живыми системами, мы впадаем в культурную амнезию. То, что мы решим делать с жизнью, мы в итоге будем делать и с собой». В XX веке систематическое разведение животных привело к евгенике , говорит он; кто знает, куда заведет систематическое выращивание животной плоти.

— Проблему, которую пытается решить мясо in vitro, можно решить намного проще — сократив употребление мяса. С точки зрения эффективности это избыточная инженерия, — говорит он мне. — Зато мы получаем соблазнительную сказку, что все хорошо, не нужно менять наше поведение, умные ученые что-нибудь придумают, все останется как было и можно дальше увеличивать объемы потребления.

Инсталляция «Бестелесное блюдо», представленная в марте 2003 года на бывшей фабрике печенья в Нанте, Франция, с самого начала была направлена на то, чтобы вызывать дискомфорт. «Мы поиграли с представлениями людей о плохой еде. Мы знали, что французам не нравится сама идея искусственной еды, а лягушек выбрали, потому что в остальных культурах мысль о блюде из них не вызовет аппетита».

В галерее они построили столовую и лабораторию для выращивания ткани за пластиковыми занавесами со знаками биологической опасности. Три месяца на глазах у публики они культивировали клетки гладкой шпорцевой лягушки. В последний день выставки шесть человек — Орон, куратор выставки, директор музея и три посетителя — попробовали лягушачье мясо. (Ионат была беременна и отпросилась.)

Орон раскрывает ноутбук, чтобы показать запись поедания лягушек во время исторической кульминации этого произведения искусства. Гости сидят за безупречно накрытым столом. Орон одет как официант, но в латексных перчатках; уже с бородой, но она короче и чернее. Французский шеф жарит в миниатюрной сковородке на газовой горелке стейки из лягушки, маринованные в кальвадосе, а гости курят, ожидая, когда их обслужат: все это чересчур по-эстетски, чересчур по-французски, чересчур напоминает порождение другой эпохи. Затем на большие белые тарелки выкладывают пинцетом шарики из мяса лягушки. «Bon appétit!» — говорит кто-то, и гости врезаются в мясо скальпелями. Со стороны и не скажешь, что кто-то из них понимает — положив кусочек мяса в рот, они вот-вот войдут в историю.

— Меня волновала техника безопасности, так что я попросил шефа готовить в соусе с чесноком и медом, они известны своими антибактериальными свойствами. Соус удался, — вспоминает Орон. — Мы смогли вырастить где-то пять грамм и распределить на шесть человек. Вот уж точно nouvelle cuisine .

Но с полимерной матрицей, где выращивали лягушачью ткань, возникла проблема.

— По задумке, полимеры должны распадаться в условиях выращивания клеток млекопитающих и теплокровных, при 37°C. Клетки лягушки росли в комнатной температуре, так что полимеры не распались до конца. На вкус они как сукно, сильно чувствовалась текстура ткани, а клетки лягушки, хоть и мышечные, но мы же их не разминали, они были больше похожи… — он ищет подходящее слово, — …на желе.

— Звучит совершенно отвратительно.

— Именно! — восклицает он радостно. — Трое это проглотили, трое просто не смогли. А нам это было только на руку, ведь то, что они выплюнули, мы использовали в выставке-продолжении под названием «Останки бестелесного блюда» («The Remains of Disembodied Cuisine»).

Все это так лукаво, так нарочито игриво — и одновременно, в каком-то смысле, это упущенная возможность: критическое высказывание Орона представлено в виде заумного курьеза для крошечной аудитории любителей искусства и интеллектуалов, а не в виде катализатора совершенно необходимых дебатов широкой общественности о будущем еды. Первый в мире съеденный кусочек чистого мяса произвели, чтобы подчеркнуть, насколько проблематична эта потенциальная технология, и мир получил продукт — но не посыл.

— Мы ожидали широкого интереса, но освещали наш проект совсем мало, — признает он. — Главным образом потому, что мир был занят совершенно другим, а именно — второй иракской войной в Персидском заливе.

Орон и Ионат перешли к другим проектам, вроде маленького пиджака из живой мышиной ткани (который куратору в Музее современного искусства в Нью-Йорке пришлось «убить», выключив инкубатор, потому что пиджак рос слишком быстро) . Казалось, они не особенно фокусировались на мясе, но из их диеты оно бесследно пропало: Орон говорит, что после той инсталляции перестал есть все теплокровное. Затем в 2011 году ему скинули ссылку на сюжет о голландском ученом, заявившем, что он станет первым, кто вырастит и съест мясо in vitro, — и планирует сделать из этого шоу в прямом эфире. «Это было поразительно. Но это было уже слишком».

Тем голландским ученым был, конечно же, Марк Пост. Орон нашел его и договорился о его участии в другом произведении — «ArtMeatFlesh 1» («ИскусствоМясоПлоть 1», 2012): кулинарном шоу в Роттердаме перед публикой с судьями и дебатами о мясе при участии ученых, художников и философов. Еду не выращивали в лаборатории, но каждое блюдо содержало что-нибудь отвратительное и провоцирующее на размышления о будущем питания — будь то мучные черви или эмбриональная бычья сыворотка. «Настоящий мультимедийный опыт, и всем очень понравилось: мы смогли обсудить очень серьезные темы, — говорит Орон. — Марк подыгрывал, за что я его очень уважаю. И он любит готовить. Он был в поварском колпаке».

В сети можно найти клипы с «ArtMeatFlesh 1». На видео Марк, уважаемый ученый и «отец» чистого мяса, сидит в поварском колпаке, смеется, шутит и подает отвратительные блюда. Хотя во многом это полная противоположность нешуточной презентации бургера в 2013 году. Если смотреть оба мероприятия одно за другим, очевидно, что Марк после участия в произведении Орона позаимствовал пару идей о том, как увлечь публику и устроить шоу. Во всем этом чувствуется явная ирония: работа Орона задумывалась только как перформанс, а теперь у нас есть целая индустрия, основанная на перформансе, от бургера Марка до наггетса JUST.

— Вы первый, кто вырастил мясо в лаборатории и съел, но никто об этом не знает. Как вы к этому относитесь? — спрашиваю я.

Впервые за час разговора Орон делает паузу.

— У меня есть эго. В какой-то мере меня это беспокоит, — наконец говорит он. — Меня поразило, насколько у нас долбанутые медиа: после бургера Марка ко мне за комментарием обратились только два СМИ во всем сраном мире. Одно — журнал Time, а второе — передача на провинциальном радио ABC. Я провел довольно много времени с репортером Time, рассказал всю историю, а осталось от этого всего одно крошечное предложение. Она прислала мне по электронной почте извинения и сказала: «К сожалению, редактор счел, что ваш сюжет не дополняет статью так, как мы хотим». А хотели они хороший новостной сюжет. — На миг в его голосе слышится горечь, но потом он мягко добавляет: — Марк — занятный персонаж, несколько раз он действительно отдавал нам должное, упоминал нас, хоть и походя.

Но спасительный бургер в чашке Петри намного привлекательнее, чем nouvelle cuisine из тошнотворного лягушачьего мяса, потому о нем и рассказывают.

— У вашего «ArtMeatFlesh 1» и презентации Марка много общего. Может, его бургер не привлек бы столько внимания, если бы не подавался в формате перформанса?

— В этом есть своя сила. Это прекрасный пример того, как наука следует за искусством.

— Но как вы относитесь к тому, что вы — нечаянный прародитель новой индустрии, которая вас явно беспокоит?

— Это не то, что мы задумывали, но довольно важная часть нашего творчества — критика психопатологии контроля: люди пытаются управлять системами, тысячелетиями существовавшими без нашего вмешательства, — отвечает он. — С самого начала работы мы задались целью — не пытаться ее контролировать. Стоит произведению стать всеобщим достоянием, как оно порождает собственные истории, свой нарратив. — Он улыбается. — Мне интересно, к чему все это придет.

Кампаний против чистого мяса не существует. Найденные мной отдельные критические голоса начисто заглушаются хором одобрительных речей из индустрии чистого мяса. Но, несмотря на идею неумолимой неизбежности, продвигаемую стартапами и Good Food Institute, никто не представляет, куда же нас приведет чистое мясо.

Брюс, Джош и Майк абсолютно уверены, что потребители его просто примут, что их не будет волновать лабораторное происхождение и они предпочтут его мясу, выросшему в телах животных, но вообще-то «фактор отвращения» — серьезная проблема для индустрии. Брюса совершенно не смущает, что люди воротят нос от этой идеи. «Меня не волнует, когда опросы показывают, будто какая-то часть населения готова одобрить мясо из пробирки не больше, чем их предки одобряли детей из пробирки, — написал он в LA Times в 2018 году . — Всегда будут луддиты, порицающие новые технологии и противостоящие им. Этого следует ожидать. Но все остальные будут с чистой совестью наслаждаться чистым мясом».

Но душеспасительные преимущества чистого мяса тоже спорны, обнаруживаю я, когда вдумчиво читаю несколько доступных научных статей, исследующих заявления индустрии и GFI. Больше всего меня тревожат как минимум четыре работы, внушающие доверие. В них заключается, что, хотя чистое мясо эффективнее в использовании земли, воды и электроэнергии, чем говядина, оно дает больше парниковых газов, чем птицеводство — на целых 38% больше, согласно одному исследованию . Чтобы спасти планету, уж лучше есть курицу. (На самом деле две из этих статей говорят, что намного лучше есть насекомых, но в том, что касается фактора отвращения, — это совсем другая проблема.)

Все эти исследования использовали весьма спекулятивные оценки объема производства чистого мяса; ученые и предприниматели все еще придумывают, как лучше выращивать мясо в лабораториях, так что методы производства точно станут эффективнее. Но суть в том, что на данный момент никто не может сказать наверняка, лучше чистое мясо для планеты или нет, а эта неопределенность тревожит, учитывая уверенность, с которой инвесторам и потребителям продают его утешительные экологические преимущества.

И, конечно, для нас чистое мясо все так же вредно. Риски от поедания горы красного мяса никуда не денутся только потому, что растили его в лаборатории. Оно все так же вызывает рак и сердечно-сосудистые заболевания, в нем по-прежнему есть холестерин и жиры и нет клетчатки, хоть однажды его и могут сделать полезнее. Опасность в том, что, услышав термин «чистое мясо», мы можем подумать, будто получили право есть его сколько заблагорассудится, а оно все равно вредит планете и нашим телам больше растительной диеты.

Значит, ответ — мясо растительного происхождения? Impossible Burger с «кровью» и сочный Beyond Burger? Возможно. А может, и нет. Растительные имитации животноводческой продукции — это сверхпереработанная еда из умопомрачительного количества компонентов. Когда я нашла ингредиенты яйца JUST, которое уже успела попробовать, показалось, будто я читаю таблицу Менделеева: изоляты, смолы, масла, экстракты и ароматизаторы, тетрапирофосфат натрия, трансглутаминаза, лимоннокислый калий и так далее. Beyond Burger позиционируется как бургер из горохового белка и кокосового масла, но содержит и куда более загадочные компоненты: метилцеллюлозу, мальтодекстрин, растительный глицерин, гуммиарабик и янтарную кислоту. Чтобы растения напоминали животноводческую продукцию, надо еще немало с ними повозиться. А если учесть, сколько километров проделывают ингредиенты, чтобы попасть на фабрику, и их спорную питательную ценность в сравнении с овощными блюдами, которые не прикидываются мясом и делаются из продуктов, легко выращиваемых на грядке, такие старания кажутся довольно глупой затеей.

Веганское мясо основано на пессимистичном взгляде на человечество, на мысли, что мы неспособны изменить свой образ питания. Но единственный способ гарантировать, что наша еда не убивает планету и наши тела, — это отказаться от пристрастия к мясу. В конце концов, проблема не в самом животноводстве, а в человеческом аппетите.

Впрочем, необязательно впадать в крайности. «Даже сама возможность замедлить будущий потенциальный рост объемов мяса скота с помощью этой технологии — уже по-своему победа, по-своему успех», — говорит доктор Нил Стивенс, социолог из Университета Брунела. Пожалуй, он разбирается в индустрии получше любого другого ученого в мире, и он единственный из тех, с кем я пока что говорила, кто изо всех сил старается сохранять беспристрастность и осторожность. Нил — веган, но, похоже, с его работой это не связано. Чистое мясо он изучал с 2008 года, рассматривая политические, этические и нормативные вопросы, которые вызовет эта форма пищевого производства, и я только что прочитала его статью о «проблемах клеточного скотоводства» — такую уравновешенную, что я чуть со стула не упала. Я позвонила ему в надежде услышать долгожданный голос разума.

— Если индустрия все сделает правильно и найдет что-то, что действительно способно заменить мясо, о чем нам тогда стоит волноваться? — спрашиваю я.

— Волноваться — слишком сильно сказано, — осторожно отвечает Нил. — Нужно помнить о возможных последствиях. Сегодня технологию разрабатывают ряд компаний и сотрудников университетов при поддержке совершенно других людей, которые искренне озабочены сегодняшним состоянием мира и искренне посвящают свои жизни, интеллект и страсть тому, чтобы исправить его с помощью технологий. Глядя на культуру стартапов, можно ожидать, что их хозяева вполне могут смениться из-за продажи патентов или компании вовсе перекупят. Кто будет владеть этой технологией через 20 лет, что за ценности будут у этих людей и как те соотносятся с рентабельностью — все это может повлиять на применение технологий.

Это потенциально колоссальный повод для волнения, каким бы сдержанным ни был ответ Нила. Мы не можем контролировать направление рынка. Мы не можем контролировать, кому будет принадлежать индустрия чистого мяса в будущем — а это вполне могут оказаться не веганы-доброхоты, не чудик Майк или евангелист Брюс. Это может быть кто-то с совсем другими приоритетами.

— Если все получится, можно представить себе коммерчески успешный сектор, прибыльные компании, которые зарабатывают и совсем не заботятся о социальном и экологическом влиянии так, как это делают маленькие компании, — продолжает Нил.

Я думаю о больших инвестициях от мясных гигантов, за которыми так рвутся стартапы.

— Не перехватят ли управление компании, уже обладающие доступом к инфраструктуре и логистике, необходимым для чистого мяса? — спрашиваю я.

— Это кажется вполне возможным, даже, пожалуй, самым вероятным сценарием, — отвечает он.

Брюс при всем своем идеализме и Майк при всем своем коммунизме вполне могут помочь существующим мясным компаниям обогатиться еще больше и заложить фундамент для индустрии, из-за которой мы станем зависимыми от все более далеких транснациональных корпораций. В будущем, за которое борется индустрия чистого мяса — когда люди еще будут есть мясо, но уже перестанут убивать животных, — мы добровольно вверим свою самодостаточность компаниям с новыми технологиями. Никто не может гарантировать, что эти компании станут силой добра или будут действовать во благо кого угодно, кроме себя.

Иногда, чтобы понять, к чему все придет, надо вернуться к началу. После месяцев электронной переписки я наконец сижу напротив Марка Поста. И он рассказывает мне, как часто ест колбасу.

— Если честно, я каждый день кладу колбасу на бутерброд, — говорит он, голландец до мозга костей, несмотря на американский акцент. — И по вечерам мы иногда тоже едим мясо. Я ем мясо не меньше других.

Я приехала к Марку в Университет Маастрихта, где его мятая коричневая рубашка и темно-зеленые штаны красиво контрастируют с рыжим ковром и желтыми стенами кабинета. Он выше даже Майка Селдена, у него проглядывает маленькое брюшко, на голове видны залысины и седина, наш разговор перемежает его добродушный смешок — «а-ха-ха-ха-ха» — как пулемет. В университете Марк — профессор физиологии, но еще он кардиохирург, научный руководитель самого большого европейского стартапа чистого мяса Mosa Meat и очень занятой человек. Мне повезло, что я здесь. Но и Марк тоже везунчик: судя по тому, что он рассказывает, вся индустрия культивированного мяса существует только благодаря череде случайностей, неявок, совпадений и непреднамеренных происшествий.

Все началось со страсти и решительности 81-летнего человека, объясняет Марк. Уиллем Ван Элен был голландским предпринимателем, мечтавшим о мясе без жертв, культивированном из клеток, еще с тех пор, как на себе испытал жестокость и голод в японском лагере для военнопленных. Ван Элен знал, что для воплощения мечты в реальность нужно действовать. «Ради этого он уговорил ученых из трех университетов — в Утрехте, Амстердаме и Эйндховене — подать заявку на грант голландского правительства», — рассказывает Марк. Голландское правительство согласилось раскошелиться на достаточную сумму, чтобы спонсировать проект культивированного мяса в течение пяти лет начиная с 2004-го.

Но энтузиазм еле теплился. «Никто из первоначально привлеченных ученых культивированным мясом не интересовался. Все пользовались этим как прикрытием для собственных идей». Они работали над проектом, пока могли продвигать существующие исследовательские интересы: университет Эйндховена больше стремился разработать модель образования пролежней, чем что-либо съедобное. Марк пришел через два года после начала проекта, когда заболел научный руководитель из Эйндховена. «Мне просто показалось, что это прекрасная идея. Чем больше я о ней узнавал, тем больше воодушевлялся».

О своей работе Марк рассказывает с горящими глазами. Его заразительный энтузиазм оказался основополагающим для успеха чистого мяса, но талант к коммуникациям обнаружился только из-за новой череды совпадений в 2009 году. «Одним дождливым четвергом я ехал на поезде, приходил в себя после скучного собрания в Гааге (а большинство собраний в Гааге очень скучные, а-ха-ха-ха-ха), и мне позвонила журналистка из The Sunday Times. Тогда я даже не понял, что такое The Sunday Times». Никто из ученых, ответственных за общение с прессой, сейчас недоступен, сказала журналистка, не мог бы Марк ответить на несколько вопросов? «Мне больше нечем было заняться, так что я сказал — давайте. И это стало началом шумихи в СМИ, потому что ее статья пошла на передовицу и AP с Reuters разослали ее по всему миру. Внезапно я стал ведущим специалистом».

Когда в том же году деньги правительства закончились (голландское министерство экономики не видело коммерческого потенциала в том, чем они занимались: «Знаю, сейчас они об этом жалеют», — смеется Марк), он уже осознал силу СМИ и импульс, который они могут дать спонсированию проекта. А благодаря Орону он увидел, что создание мяса можно превратить в развлекательное шоу. «Я подумал: почему бы не сделать колбасу и не предъявить ее публике вместе с хрюкающей на сцене свиньей, давшей для нее клетки», — говорит Марк. Свинья стала бы живой рекламой области, в которой они были первопроходцами.

Но даже для производства колбасы требовалось 300 000 евро — на оплату труда и ингредиентов. Марк пробавлялся ограниченным финансированием, пока ему ни с того ни с сего не позвонили, как оказалось, из офиса Сергея Брина. «Они хотели поговорить о моей работе, я согласился. В то время я говорил об этом проекте со всеми, почему бы и нет». На голландский национальный праздник в Маастрихт прилетел один из помощников Брина, и Марк рассказал ему о своих планах на перформанс со свиньей и колбасой.

— И тогда он сказал: «Что ж, Сергей хочет это спонсировать». Я понятия не имел, кто такой этот Сергей. Он говорил так, будто его должны знать все, так что я притворился, что тоже знаю. А-ха-ха-ха.

Марку дали две недели на двухстраничную заявку.

— Я спросил: «На какую сумму можно рассчитывать?» Он сказал: «О, пара миллионов». Я сказал: «Мы это сделаем». А он мне: «Кстати, это не может быть колбаса, это должен быть гамбургер». Не представляя, насколько это сложнее, я ответил: «Ладно, давайте».

— Почему именно гамбургер? — спрашиваю я.

— Потому что это Америка.

— А почему гамбургер намного сложнее?

— Потому что он должен выглядеть как мясо. Колбаса может быть чем угодно. В нее кладут что хотят. С гамбургером все иначе: нужно делать волокна, похожие на мясо. Но в конце концов мы этого добились.

К Марку сложно не проникнуться симпатией. В этом странном мире чистого мяса он больше всех может претендовать на то, чтобы к нему относились серьезно, и в то же время он скромный до самоустранения, единственный, кто готов по-настоящему посмеяться над собой. Возможно, потому что видит, каким умеренным оказался его успех. Возможно, потому что был ученым почти 40 лет и больше не нуждается в чьем-то одобрении. А может, и потому, что он не стартапер из Кремниевой долины.

Сама презентация прошла в телестудии в западном Лондоне, где раньше снимали шоу TFI Friday. Офис Брина нанял пиар-компанию Ogilvy. «Я так и не видел чек, но уверен, что это было еще дороже, чем весь гамбургер, — говорит Марк. — Мы даже думали о том, чтобы бургер приготовил Ферран Андрия , а пробовали его Леонардо Ди Каприо и Натали Портман. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!» В конце концов они выбрали менее гламурный сценарий, чтобы не отвлекать внимание от науки. Но это все равно было шоу, причем успешное, тогда как первый перформанс Орона — гораздо более развлекательный, но прошедший без поддержки пиарщиков — канул в прошлое без следа.

— Вас удивило, сколько об этом писали? — спрашиваю я.

— Удивило, да. Я понимал силу нашей истории, но все равно сидел как на иголках и думал: надеюсь, они все не испортят, — Марк заговорщицки понижает голос. — Чтобы вы представляли, насколько мы все в то время были наивны, буквально за день перед шоу представители Ogilvy собрали нас всех в комнате и спросили: «Зачем вы это делаете?» — а я такой: «Что?» Я правда не подумал о посыле. Мне даже пришлось задуматься — а зачем я это делаю? Мы нашли две причины: во-первых, мы хотим показать публике, что это вообще возможно, что технология существует, и во-вторых, нам всем нужно задуматься о том, как мы будем производить мясо в будущем, что текущее мясное производство не вечно. Весомая третья причина состояла в нашем желании подзаработать, но об этом мы не стали говорить. А-ха-ха-ха.

Получается, потенциал лабораторного мяса в спасении планеты — доделка, задняя мысль, пришедшая в голову после толчка пиар-компании в день перед презентацией.

По счастливому совпадению, они презентовали бургер в августовский день без новостей, когда за эфир не нужно было сражаться ни с какой войной в Персидском заливе. Но местоположение выбрано стратегически: они не могли доставить бургер в Америку из-за ограничений по импорту. «В США презентацию можно было провести только в голландском посольстве, ха-ха-ха-ха, а это, понятно, не самое лучшее место. Оставались либо Нидерланды, либо страна, куда мы могли провезти мясо контрабандой. Мы смогли снимать в Лондоне, потому что с ним есть железнодорожное сообщение».

Эффект презентации удивляет Марка по сей день. «Я встречаю тех, кто мне говорит: “У нас инвестиционный фонд, и он существует, по сути, только благодаря вашей презентации”, “Так мы создали компанию”. Или студенты, которые из-за нас начали изучать биоинженерию. Оглядываясь назад, я понимаю, что это был очень-очень удачный выбор».

Компания Марка Mosa Meat была основана в 2015 году (Mosa — латинское название реки, протекающей через Маастрихт). Бургеры Mosa будут производиться на голландской фабрике и должны появиться в продаже к 2021 году, их стартовая цена — девять евро.

— Вы планируете перейти на отрубы мяса? — спрашиваю я.

— Да. Конечно.

— А их когда можно ожидать?

— О-о-о-о. — Он берет маленькое голландское печенье спекулос из блюдца своей кофейной чашки. — Если честно, очень трудно ответить. Сейчас мы только постепенно начинаем над этим работать. — Он медленно хрустит печеньем. — Теоретическая основа есть. Мы все знаем, что должны сделать, чтобы это случилось. А вот когда это будет рибаем на глаз, на вкус и на запах настолько, что не отличить от рибая из коровы, — не угадаешь. Так что я и не буду.

Я вспоминаю, как беспечно Витор рассказывал, что в JUST могут «вырастить стейк за неделю, если захотят». Это напоминает мне о другом вопросе.

— А правда можно взять биопсию из пера и сделать из этих клеток мясо?

— О боже. Теоретически можно. Если честно, это самая дурацкая идея, что я слышал. Если хочешь сделать курицу или рыбу, очевидный источник клеток — оплодотворенное яйцо, это идеальный источник нужных клеток. К сожалению, с коровами так не получится.

Но на промовидео процесс протыкания яйца и выкачивания из него клеток смотрелся бы не так красиво, как перышко на зеленом лугу.

— Теоретически это возможно, но это самая ужасная идея на свете, ведь перо грязное, оно лежало на земле. Придется докинуть много антибиотиков. И нужна генетическая модификация клеток. Вообще-то год назад я разговаривал с учеными из JUST на своей конференции и спрашивал: «Серьезно? О чем вы думали?» — а они ответили: «Ну, это не наша идея. Это все маркетинг». А-ха-ха-ха-ха. — Марк так хохочет, что я вижу все его зубы.

Но, по словам Марка, он «исключительно рад», что он больше не единственный, кто пытается вырастить мясо из клеток — каких бы то ни было. Он благодарен за сообщество ученых, которое создала эта индустрия. В какой-то момент он был готов поделиться информацией о том, что не сработало, чтобы другие не повторяли его ошибок, но его инвесторов это не обрадовало, и коллаборация компаний, говорит он, сводится к нормативным вопросам. Его долговременный план — создать объект интеллектуальной собственности и продавать права, чтобы инвесторы остались довольны, но его техника может стать широко распространенным, мировым методом. И, конечно, это значит, что за определенную сумму ей смогут воспользоваться все.

— Сейчас идет гонка за то, кто первый выведет такое мясо на рынок. Это поможет индустрии?

— Да, думаю, поможет. Но в гонке есть и свои недостатки: я боюсь, что люди выпустят слабые продукты, только чтобы стать первыми. Это повредит репутации технологии. Некоторые компании, похоже, готовы пожертвовать качеством ради коммерческого успеха. Вот это меня беспокоит.

Легко представить, что чистое мясо будет в надежных руках, если им занимаются такие люди, как Марк. (Он предпочитает «культивированное мясо» «чистому» или «мясу клеточного происхождения».) Как и во время беседы с Брюсом, создается впечатление, что у него есть разумный и выразительный ответ на любое критическое замечание об индустрии, которое я могу упомянуть.

Когда я спрашиваю, не пузырь ли все это, он отвечает, что если и да, то это неважно. «Я старше большинства людей в этой сфере. У меня немного более умеренная точка зрения, — говорит он. — Возможно, это одна из тех технологий, которые поднимаются на волне хайпа, однако после нее нас ждет период разочарования и отток инвестиций. Тогда придет время начинать большую кампанию за государственные вложения. — Марк больше предпочитает работать с государственными деньгами. — В ближайшие 30 лет это будет в первую очередь научный проект. Даже если на рынке продукт появится через три года, он все равно потребует множества изысканий и доработок. Для этого нужно широкое привлечение ученых, а это возможно только при госфинансировании».

Когда я спрашиваю, не спровоцирует ли его работа избыточное потребление, Марк только отмахивается.

— У каждого человека с возрастом все больше проблем с перевариванием мяса. Физиологически просто невозможно есть больше мяса, чем позволит организм, существует некий предел. Вообще-то потребление мяса в сильно развитых странах — на спаде.

Но когда я привожу точку зрения Мэтью Коула насчет пропаганды пристрастия к мясу, что это пристрастие может быть культурным, а не природным, Марк говорит нечто неожиданное:

— Мясо действительно связано с культурой. Отчасти привлекательность мяса — я сейчас скажу чрезвычайно спорную вещь, но, кажется, в этом есть доля истины, — отчасти привлекательность поедания мяса и есть в том, что для этого нужно убивать животных.

— В каком смысле? О чем вы?

— Это превосходство над другими видами. Мясо всегда ассоциировалось с властью, с маскулинностью, с огнем и всем прочим.

И он рассказывает о рекламе соуса барбекю Remia, недавно прошедшей по голландскому телевидению: Сильвестр Сталлоне вышибает овощной шашлык из рук тощего актера, а потом стреляет с вертолета из автомата. «Хочешь сражаться как тигр — не ешь как кролик», — орет Слай в лицо актеру. Потом мажет огромный стейк соусом и шлепает перед ним на стол. «Хочешь быть мужиком? Ешь как мужик», — рычит он.

— Если делать мясо в лабораториях или на фабриках, без риска, без убийства — это очень хлипкая версия мяса, — развивает мысль Марк. — Это мясо больше похоже на брокколи, чем на гамбургер. Будучи переходным продуктом, оно на самом деле поможет двигаться к растительной диете.

И я внезапно понимаю, почему мясо так много значит, почему нам трудно от него отказаться: мясо правда неотъемлемая часть того, что делает мужчин мужчинами, а людей — людьми, обладателями власти над миром вокруг, плотоядными на вершине пищевой цепи, наделенными неоспоримой властью и контролем над окружающей средой.

— Все это завязано на том, что значит быть человеком, да? — говорю я.

— Правильно.

— Так мы господствуем над миром. И мы господствовали настолько хорошо, что теперь мир уничтожаем.

— Верно.

Чистое мясо изменит наше представление о том, что значит быть человеком: людям больше не придется жить за счет животных. Но если мясо — это культурное явление, а не естественное, то в наших силах изменить культуру, не полагаясь на технологии. Культура и так уже изменилась: мужественность больше не определяется умениями разжигать костер и убивать. Да, чистое мясо может стать переходным продуктом, который отучит нас от убийства животных точно так же, как секс-роботы могут стать метадоном для педофилов. Но оно же может продлить нашу зависимость и вынудить полагаться на безликие транснациональные компании в сфере основных продуктов питания. Вместо того чтобы сложить власть над животными, став настоящими веганами, мы передаем еще больше власти отстраненным корпорациям.

— А это не подтолкнет нас к миру, где мы будем еще больше полагаться в производстве еды на очень специализированную технологию и корпорации, тогда как раньше были в этом самодостаточны? Скажем, крестьянин из Вьетнама может сам себе вырастить свинью для пропитания. В будущем, где убивать животных запрещено, а есть их — все еще нормально, мы сами себя лишаем власти, полагаясь на технологии.

— Да. И я полностью с вами согласен, — отвечает он тут же. — Я привожу в пример микропивоварни или «микролавки мясников», чтобы проиллюстрировать, что эти технологии необязательно ассоциировать с корпорациями, которые производят мясо где-то далеко-далеко, в странах с низкой оплатой труда.

— Но только ведь так не получится, правда же?

— Ну… знаете… микропивоварни все-таки существуют.

— Но пьют люди «Хайнекен» и «Будвайзер». Микропивоварни есть, но это 0,5% рынка.

— Да, и все же они есть. Сейчас это 0,5% рынка, но мы не знаем, во что они эволюционируют. Но я полностью согласен: факт в том, что люди скорее заплатят за килограмм говядины 4,99 фунта, чем пять, и если захочешь поставить цену 4,99 вместо пяти, производство придется значительно увеличить. А затем надо смириться с тем, что мясо производят очень-очень далеко. Видимо, таков потребительский рынок.

— Вам не кажется, что это мрачная, пугающая мысль?

— Да, но надо смириться с мрачной стороной человеческой расы. Я не верю, что мы — жертвы больших корпораций. Мы сами даем им возможность становиться большими корпорациями. Здесь я склонен к очень либеральному подходу: если уж так происходит, то это, должно быть, воля народа. Я бы предпочел микропивоварни, но это не в моей власти. Если Unilever захочет культивировать колбасу, мне их не остановить.

Чистое мясо — один из множества возможных вариантов развития событий при условии, что мы продолжим питаться плотью животных. Мы всегда в силах отказаться от мяса или есть его намного меньше. Вот где настоящая сила: в обуздании наших желаний, а не в освоении технологий. Пока мы этого не сделаем, мы будем все больше отстраняться от производства продуктов и чувствовать все меньше ответственности. Мы будем поддерживать мышление, которое и привело к этому мясному хаосу.