Вечером в субботу объявился Эсхил.

— Это великий писатель Петр Авдеев? — раздался в трубке звучный баритон.

— А это — великий режиссер Эсхил Христофоридис? — Чтобы сделать другу приятное, писатель опустил слово «документалист». — Эс, я помню, что в гости звал, но пока насчет своего графика не пойму…

В ответ послышалось смущенное кхеканье:

— Да я не про то… Петше, ты машину из ремонта уже забрал? Не свозишь нас завтра в храм на утреннюю службу? Тут, конечно, всего две остановки, да с детьми, сам понимаешь…

— Ты же говорил — там новую церковь стали строить?

— Да старая-то остается! Кто же будет храм ломать — ну, ты даешь!

* * *

За те два дня, что они не виделись, в зале у Христофоридисов появились иконы, занявшие половину белой, в трещинках стены. Под иконами стояли не до конца разобранные сумки с торчащими оттуда рубахами и свитерами. Помимо отпечатанных типографским способом изображений Авдеев увидел лики, писанные на досках, и даже один определенно старинный складень.

— Это мне на Афоне подарили, — похвалился одетый как на праздник Эсхил. — Я в Грецию свой фильм про храмы возил.

В комнате внезапно посветлело: выглянувшее впервые за неделю солнце сразу отреставрировало образа, озарило лежащий на подоконнике молитвенник со стертыми уголками.

— Эха, давай поторопимся, — нервно попросила Татьяна. Пальцами с коротко остриженными ногтями она сжимала булавку, пытаясь закрепить на упитанном Глашином боку нарядную юбку. — Глашка, не верти башкой — косой своей мне нос щекочешь!

Полившийся сквозь окно солнечный свет разметил палас на неровные четырехугольники. Прокравшаяся в зал пестрая кошка развалилась было на одной из трапеций, но, услыхав доносившийся откуда-то Варин голосок, нервно подобралась.

— Варя, опаздываем, собирайся! — скомандовала мать.

— Вот, котейко завел, — похвалился Эсхил. — Муркою назвали.

— Ты же не любишь животных? — подковырнул Петр.

— Я не люблю, когда из них фетиш делают.

Вбежавшая с громким топотом Варвара упала на пол, вынула из карманов кофты носки.

— В церковь поедем? — улыбнулся ей не очень-то умевший общаться с маленькими детьми Петр.

Девочка отрицательно замотала головой.

— А куда? — встревожился писатель.

— В х-р-р-рам!

— Может ведь не картавить, если старается, — покачала головой Татьяна.

* * *

Когда Авдеев остановил машину около церкви, Эсхил хлопнул себя по тулье черной кепки-капитанки:

— Не подумал я! В храме, куда мы в Москве ходили, утренняя служба на час раньше начинается. Могли бы поспать еще. Ну, ничего. Татьяна Владимировна, ты пока иди записочки подавай, а мы с братом Петром тут постоим, я покурю.

Глаша и Варя на время оставили разногласия и не отходили от матери. Она подтолкнула их в сторону двора:

— Идите-идите — с детьми познакомьтесь. Эха, дай денег.

Положив купюры в карман, Татьяна двинулась к храму, у входа трижды перекрестилась и поклонилась.

Наполовину снесенный из-за строительства забор открывал низенькую Покровскую церковку, надворные постройки и греющихся на солнышке прихожан. По темному от талого снега асфальту разгуливали дети в расстегнутых пальтишках. У южного придела что-то клевали воробьи.

Невдалеке возвышался желтый бревенчатый четверик будущего храма — выглядывал из ржавых лесов, как медведь из клетки. В черный проем двери вели деревянные мостки с брусками-ступеньками. Изнутри доносился визг электропилы. У фундамента покоились бревна и пухли кучи влажных опилок, распространяющих сосновый запах. Участок пересек рабочий в робе и резиновых сапогах. От церковного двора строительное пространство отделяла понатыканная в землю арматура с привязанной к ней, колышущейся на ветру красно-белой лентой.

Напротив, через узенькую улочку, стояли скособоченные, точно от радикулита, домишки. Маленькие окошечки с разверстыми щелястыми ставенками напоминали книжки из «Букиниста».

Людей во дворе становилось все больше. Из остановившегося рядом джипа выкарабкался старик с длинными седыми космами. Снял и бросил в кабину пальто, оставшись в белейшей шелковой рубахе навыпуск. Поежился, поспешил в тепло храма, но задержался, увидев Эсхила. Они почеломкались, сцепляясь бородами, как частями застежки-липучки.

— Иван, это мой друг Петр, большой писатель, — завел знакомую песню Христофоридис и, уловив на лице Ивана недоверие, добавил: — Серьезно, у него книга в Москве вышла.

— Две книги, — поправил Авдеев.

— А это, Петше, настоящий цыганский барон! — Эсхил обнял старика за плечи. — Как дочка поживает, у которой на свадьбе гуляли?

— Через месяц уже другая выходит — Зора. Помнишь, песню красивую в микрофон пела? Приходи, я тебе потом приглашение принесу. И вы, Петр, приходите. — Цыган снова поежился. — Пойду — холодно.

— Храни Господи, — кивнул ему Христофоридис.

Сидевшие во дворе церкви стали понемногу заходить внутрь. Эсхил вынул еще одну сигарету.

— Правда, что ли, барон? — не поверил Авдеев.

— Без всяких-яких. Ты же заметил — цыгане поутихли? Так это потому, что Иван по-настоящему в православие обратился.

Действительно, жившие оседло в пригороде Святограда чавелы в последнее время присмирели и даже почти перестали продавать героин, на доходы от которого давно понастроили себе аляповатые дворцы.

Из строящегося храма, пружиня на мостках, спустился священник в рясе. Увидав Эсхила, направился к нему, но задержался у торчащей посреди участка трубы, отвинтил кран и стал пить.

— Отец Даниил, настоятель, протоиерей. — Эсхил затоптал недокуренную сигарету. — Потомственный священник. Только благодаря ему новый храм и строится. Столько успевает! За городом реабилитационный центр для бывших зеков открыл, церковнославянский язык в приходской школе преподает. — Режиссер шагнул навстречу отцу Даниилу, сложил на уровне живота ладони лодочкой — правую на левую, опустил голову:

— Благословите, батюшка.

Священник перекрестил склоненную перед ним фетровую капитанку и подал руку для поцелуя. Наблюдая сцену, Авдеев испытал неловкость — как если бы подсмотрел что-то очень личное.

— Отец Даниил, это мой друг Петр, гениальный писатель, — сделал Эсхил театральный жест в сторону Авдеева.

Растерявшийся Петр протянул настоятелю руку, которую тот крепко пожал. Выглядел отец Даниил на шестьдесят с лишним. В косматой бороде блестели капли воды, низ рясы запорошили опилки, а поверх позолоченного креста висел фотоаппарат с длинным, похожим на завалившуюся-таки Пизанскую башню объективом.

Священник глазом хозяина оглядел синие кабинки туалетов для рабочих, перевел взгляд на птичек, клюющих утеплитель между бревнами:

— Все-таки надо было по канадской технологии строить, бо еще раз конопатить придется…

— Денег-то хватает на строительство? — деловито поинтересовался Эсхил.

— Знаешь ведь, миром строим. Сам по организациям, аки выжлец мотаюсь, выпрашиваю: на епистолии они не больно-то отвечают. Плюс община наша подсобное хозяйство имеет, казачий округ денег дал… Опять же, именные кирпичики. С велицей помощью Божией.

Незаметно разглядывая отца Даниила, Петр попытался представить его в строгом костюме и удивился, до чего похож стал бы священник на профессора, читавшего у них на филфаке «зарубежку».

Протоиерей с Эсхилом взялись обсуждать, во что обойдется подключение храма к электричеству, а заскучавший Авдеев решил поразмяться и отправился к машине. Всего за полчаса его «мазда» ухитрилась вписаться в местный пейзаж: на лобовом стекле темнела осыпающаяся со старой сливы труха, а между колесами пристроилась немолодая дворняга.

Когда Петр вернулся, отца Даниила уже не было, зато к его другу подступала нищенка в массивном, как снятом с памятника, пальто. Ее мужественное лицо с крупными чертами выражало решимость викинга, готового сей же час вознестись в Валгаллу.

— …бабе Клаве покушать, — хрипела старуха. — Тебя как зовут, зайка?

— Эсхил, — представился Христофоридис.

Увидев, с какой готовностью потянулся ее собеседник во внутренний карман, баба Клава решила ковать железо:

— Мясхил, — «повторила» она, напирая на «я» и ничуть не выдавая удивления тем, до чего иногда странные попадаются у людей имена. — Мясхил, ты вот сейчас денежку дашь, а потом завтра еще приходи: у бабы Клавы день рождения, так ты бумажечку принеси побольше…

В руках Эсхила появилось портмоне. Глаза старушенции воссияли надеждой:

— Мясхил, ты приходи сюда часто. Как придешь — сразу меня спрашивай…

Бумажник перекочевал из левого внутреннего кармана в правый. Взгляд бабы Клавы поугас. Рука Эсхила забралась обратно, в пальцах шоркнула пятисотрублевая купюра. Взор «викинга» помутился. Купюра последовала за портмоне. На свет явилась монета в десять рублей, но и она не достигла шершавой мужской ладони бабы Клавы. Наконец, пошерудив в кармане брюк, Христофоридис извлек рубль, который и вложил в простертую длань. Чтобы не выдать разочарования, просящая задвигала-зашмыгала внушительным, как выросший на нитратах огурец, носом.

— Это я ее смиряю, — пошутил Эсхил, когда баба Клава испарилась. — Отец Даниил говорит, она тут всех своим днем рождения доконала. Идти надо, брат ты мой, скоро служба начнется.

Авдеев снова прошел к машине, открыл дверцу. Не садясь за руль, включил зажигание. Вздрогнувшая от звука мотора дворняга нехотя убралась из-под колес, постояла в раздумьях и исчезла в ближайшем дворе, с усилием протиснувшись между деревяшками штакетника.

— Смотри-ка — Толян! — вдруг воскликнул Петр тоном, не позволяющим определить, доволен он неожиданным появлением старого знакомого или огорчен.

С теневой стороны улицы, шлепая кроссовками по укатанному снегу, в их направлении переставлял ноги человек с волнистыми, давно не мытыми русыми волосами. На его плечах коробилась короткая, напоминающая рыцарскую кирасу куртка, далеко распространявшая запах секонд-хенда. Сверху из-под куртки выглядывал ворот поношенной олимпийки.

— Петруся! — обрадовался Толян. — Прикинь, «однёра» заблудилась — по другому маршруту пошла, а я с бодунища закемарил, не расслышал, чё водила в микрофон бухтит… — Повернувшись к Эсхилу, бывший студиец прищурился и энергично облизал обветренные губы: — Хилуха, бродяга!

…В студию Толян попал, скажем так, по инерции: одинокая мать тетя Люда старалась дать ему как можно больше разумного-доброго-вечного и записывала во все кружки и секции подряд. Так Кишканов выучился шить мягкие игрушки, кататься на коньках, гонять на спортивном велосипеде и стрелять из мелкашки. А однажды тетя Люда вырезала из газеты заметку о наборе, объявленном Домом офицеров для желающих стать «клованами» («Мы же все — клованы», — сентиментально говаривал пьянющий в лоскуты Бобров). На вопрос, кто виноват в том, что из Толяна с таким багажом ничего не вышло, существует три варианта ответа: водка, среда, гены, — отец Толяна, пока не ушел из семьи, так мутузил тетю Люду, что она неделями сводила следы побоев бодягой.

Сейчас Кишканов работал от случая к случаю: жил и пил на пенсию матери.

— Друзья встречаются вновь, — понуро засвидетельствовал он, не увидев ответного энтузиазма, но тут же предпринял новую попытку подбросить поленьев в костер беседы: — Ты, грек, расскажи, как дела-то!

— В другой раз. — Христофоридис кивнул на церковь. — Уже служба начинается.

— Ве-е-ерущий… — Толян с ядовитым уважением поднял к небу подбородок.

— А то со мной пошли, — позвал Христофоридис.

Толян ухмыльнулся, показывая — шутку оценил.

— Ты лучше скажи, семья, спиногрызы есть? — не отставал он.

Как раз в этот момент отца с налета боднула в бедро девочка-торпеда Варя:

— Папоська, пойдем!

— Ой, какая мартышечка, — умилился Толян.

— Сейчас, мой золотой, — наклонился к дочке Эсхил, и Варя унеслась быстрее, чем появилась.

Пытаясь подъехать к коробу строящегося храма, в узком проулке кряхтел самосвал.

— А может, по пиву? Не убежит церковь твоя, — снова попробовал оживить диалог Кишканов.

— Потом, — обнадежил Эсхил.

Авдеев поддержал друга кивком.

— Чё у вас моськи-то такие кислые? — презрел наконец условности Толян.

Христофоридис крепко взял его за рукав:

— Ты почему мать бьешь, подонок?

— А-а-а… — Захмелевший собеседник недобро глянул на Петра. — Это не я — это водка проклятая.

Эсхил с силой ткнул Толяна пальцем в грудь:

— Тебя, гаденыш, посадить надо!

— Мать не даст, — возразил Толян так горячо, как будто сам, дай волю, освободил бы общество от этого мерзавца Кишканова.

— Тогда в ЛТП сдать! Петше, у нас сейчас ЛТП-то есть?

— Только по решению суда, я узнавал, — развеял Толян и этот мираж.

Эсхил задумался. Пожилая дворняга вернулась и привела с собой еще трех таких же. Пристроившись поближе к люкам теплотрассы, собаки сибаритствовали, довольно поигрывая бровями. Через опустевший церковный двор торопливо прохромал дед в штанах с заплатами. Петр машинально отметил, что уже много лет видел заплаты только на картинках.

— Это Валентин, — перехватил взгляд друга Эсхил. — Кстати, бывший муж бабы Клавы, мне отец Даниил еще в первый приезд рассказывал. В сорок первом году Валентину пятнадцать лет было, он на фронт убежал. Воевал, в плен попал. В Германии на мебельной фабрике работал: сначала табуретки делал, потом гробы. Когда баба Клава его бросила, он в храм попросился, так и живет здесь уже много лет, по хозяйству работает.

Валентин вошел в свою сторожку и тут же вышел с лопатой для уборки снега. Неплотно прикрытая дверь распахнулась, он вернулся — захлопнул получше, но за несколько секунд Авдеев успел увидеть все, что стяжал в мире этот человек: лежанку, печку, стул, стол, стопку книг на столе, иконы.

Пройдя на теневую часть церковного двора, Валентин стал сгребать снег.

— Шел бы ты работать, Толян. — Христофоридис кивнул на ворочающийся в проулке самосвал. — Везде объявления — на стройках водители нужны.

— Я чё, как Герасим, на все согласен?! За пятьсот баксов гравий возить?

— Так в такси иди!

— Да нельзя мне за баранку! Не дай Бог, бухой поеду — еще собью кого.

— А ты не садись бухим за руль! — подал мысль Петр. — Хоть на пиво и сигареты перестанешь у матери с пенсии тянуть.

— Может, все-таки со мной, Петше? — показал глазами на церковь Эсхил.

— Я считаю, Бог должен быть в душе, — тактично отклонил предложение Авдеев.

— Это как? Папа, я тебя люблю, но в гости к тебе ходить не буду? Подумай: если бы в твоей душе и правда Бог был, ты бы сам стремился туда, где Его изображения, Его благодать. На самом деле это тебе враг говорит — Бог у тебя в душе.

— Враг — это дьявол, что ли? — сощурился Толян.

Эсхил перекрестился:

— Это он подкидывает тебе мысли, которые ты начинаешь считать своими.

Петр вздохнул:

— Эс, ты сам веришь в то, что говоришь? Какой он, по-твоему, с хвостом и рогами?

— Я, брат ты мой, его, к счастью, не видел. Но верь мне, были люди, которые видели.

— Тогда считай, я еще к этому не пришел.

— Вот-вот, это тебе враг и говорит. Но чтобы прийти, нужно идти. А ты же не идешь.