Желтый

Одно воспоминание: Роза спрыгивает с наших нар, крича: «Жить, жить, жить!» Она вскидывает руки над головой и кружится, кружится, пока и у нас от этого зрелища не начинает кружиться голова.

– Я так люблю движение! Я люблю дышать! Я люблю хлеб! Я готова расцеловать весь мир и за любого выйти замуж!

Балка задумчиво жует вечерний паек.

– Она совсем с катушек слетела, это точно.

Весенняя грязь превратилась в сухую летнюю пыль.

Это было пекло.

Я всегда ненавидела последние дни летнего семестра в школе. Мы сидели, склонившись над партой, закатав рукава школьного платья, одежда липла к потным спинам, а солнце заглядывало в окно, словно смеясь. А затем наступала свобода – последний школьный звонок! И тогда – скорее на улицу, из куч книг в толпу, слушать веселый перезвон велосипедов и замирать от счастья, зная, что впереди недели и недели свободы!

Каждое утро, проснувшись, мы строились по пять человек в ряд на перекличку. В разгар лета жарко было даже на рассвете.

Мы плавились в наших тонких робах, бритые головы были покрыты только хлопковым треугольным платком. Среди нас медленно прохаживались надзирательницы. Как во́роны, высматривающие на земле насекомых. Они закончили перекличку, проверили, на месте ли винкель и все ли мы работоспособны. Как вороны, они искали среди нас, насекомых, лакомый кусочек – того, кого можно наказать. И набрасывались на него стаей. Я видела женщину, забитую до полусмерти за то, что она смочила свои курчавые волосы слюной, чтобы выглядеть более опрятно.

Однажды мимо нас прошла Карла со своей собакой по кличке Пиппа. Собака тяжело дышала и рвалась вперед. Карла резко дернула поводок, и Пиппа, моментально успокоившись, пошла рядом со своей хозяйкой.

Карла не обратила на меня никакого внимания. Для нее я была еще одной полосатой. И только накануне в примерочной она хвасталась своим загаром. Я сшила для нее лимонно-желтый сарафан, который Марта снова приписала себе. Карла знала, что Марта лжет, я уверена.

– Как думаешь, Марта сможет сшить мне купальник?

– Уверена, Марта сможет, – ответила я скромно.

К этому времени мне уже разрешалось находиться в примерочной наедине с заказчицами. Натирать полы и убираться меня больше не заставляли. Шила, пока у меня не сводило пальцы и не начинало двоиться в глазах. Так усердно работать мне не доводилось еще никогда. Раньше в моих планах было учиться портновскому искусству дома у бабушки, потом накопить денег и получить дополнительное образование в торговом колледже. После этого начать свое дело в мире модной одежды – с самых низов и подняться до владения собственным салоном.

Конечно, мое пребывание здесь не входило в планы, но это не значит, что я не могу продолжать учиться. Неожиданно полезной оказалась Марта, она поделилась со мной многими портновскими секретами:

– Я же сама у самых лучших мастеров училась.

И все же Карла хотела, чтобы я шила для нее новую одежду, а не Марта.

Однажды, раздевшись из-за жары до белья, Карла, развалившись в примерочной, листала последний номер «Мира моды», ворча себе под нос:

– Мне нужно поработать над своим загаром, а для этого нужны шорты. Я смотрела в универмаге, но там меня ничто не впечатлило. Вот взгляни… – Она жестом подозвала меня к себе так, будто я была нормальным человеком, а не полосатой. Я наклонилась над гладким плечом Карлы, пахнущим мылом, и мы вдвоем стали рассматривать фотографии сияющих от счастья девушек, позирующих в купальниках и парео на берегу моря. – Как ты думаешь, в шортах я была бы похожа вот на ту, которая справа?

– Да, только еще красивее, – ответила я.

– В шортах я стану звездой бассейна.

– В Биркенау есть бассейн? – выпалила я раньше, чем успела подумать.

– Не для твоего народа, – раздраженно ответила Карла. – Только для настоящих людей.

Она вытащила из кармана своего френча серебряный портсигар и эффектно со щелчком раскрыла его, как звезда казино. В портсигаре лежало пять сигарет. Я смотрела на них, все еще оглушенная ее небрежными словами: «Не для твоего народа».

Как она могла? КАК ПОСМЕЛА? Я стою рядом с ней, дышу тем же воздухом, потею от той же жары, и при этом она не считает меня настоящим человеком? Только потому, что она ходит в приличной одежде, а я в полосатом мешке с прорезями для рук? А если поменяться одеждой, что тогда?

Мое раздражение утихло. Даже обменявшись одеждой, мы с Карлой не сравняемся. Карла была человеком, я – больше нет.

Еще задолго до войны полные ненависти люди у власти составили списки тех, кого они хотели стереть с лица земли. Сначала это были люди, которые думали иначе. Потом люди с физическими или ментальными расстройствами. Люди другой религии. Люди другого народа.

Стоило попасть в список, и ты больше не человек. Ты станешь номером, если захочешь жить. И в зависимости от того, в каком он окажется списке, тебя ждет либо скорая смерть, либо отправка в Биркенау, что в принципе одно и то же.

Карла тряхнула портсигаром, очевидно, предлагая сигарету.

Как поступила бы Роза?

Отвергла бы безумную щедрость Карлы.

Как поступила бы Марта?

Постаралась остаться в живых.

Я взяла все пять сигарет.

* * *

Карла прошла мимо нас по плацу. Мой ряд облегченно выдохнул. Большинство надзирательниц во время нудной, бесконечной проверки предпочитали стоять в стороне, в тенечке, предоставляя считать заключенных своим помощницам – капо. Ведь до тех пор, пока числа в списках не сойдутся, проходило иногда несколько часов. А мы все это время жарились на солнце, как яичница на сковородке.

Каждый день рядом со мной стояла Роза. По ее взгляду было понятно, что мыслями она далеко. Мои мысли тоже были не здесь: я мечтала о ведерке лимонного мороженого. Целой ванне лимонного мороженого. Эти мечты помогали мне отвлечься от всего, что творится вокруг меня, и ничего не слышать, не видеть, не чувствовать запахов. Только так можно было продержаться здесь.

Однажды, когда мы бежали после проверки в свою мастерскую, я вдруг увидела, что голова Розы не покрыта. Ходить в разной, как у нее, обуви, было делом рискованным. Ходить с непокрытой головой – просто безумием.

Я остановила ее и схватила за руку:

– Твой платок! Ты его потеряла! Роза, когда же ты перестанешь терять все подряд?

Честно говоря, Роза была безнадежна. Она уже потеряла ложку. Нам всем выдали по миске и ложке, без них есть невозможно. И Розе пришлось пить суп прямо из миски, и ее это не волновало. «Экономия на мытье посуды», – шутила она, как будто здесь можно было вообще что-нибудь помыть.

– Наверное, в твоем дворце все ложки были серебряными? – поддела я ее.

– Конечно, – закивала Роза. – Армии слуг постоянно приходилось их полировать. Даже особые вилочки были для ананасов, предмет гордости домоправительницы. Люблю ананасы. Они снаружи такие колючие, но внутри… ярко-желтая мякоть и сок… Напиток богов.

Я облизнула свои потрескавшиеся губы. Никогда в жизни не пробовала ананасовый сок.

– Но где твой платок? Его кто-то украл?

– Нет! Там, на проверке, была одна женщина. Ты не видела? Она стояла перед нами.

– Никого я не… Погоди, та, что упала в обморок? – Я вспомнила возню, которая началась после того, как женщина впереди села на корточки и пережидала дурноту. – Пожилая женщина?

– Я отдала ей свой платок.

– Ты с ума сошла? С тобой солнечный удар случился, что ли? Потому что если нет, то скоро будет. Зачем ты отдала его?

– Он был ей нужен.

– Как и тебе! Марта убьет тебя, если ты не будешь одета, как положено. Что это вообще за женщина?

Роза изящно повела своим маленьким беличьим плечиком и ответила:

– Не знаю. Она просто кто-то. Никто. Она выглядела такой печальной и одинокой. И взгляд у нее был… потерянный, понимаешь? Она дрожала, когда я повязывала ей платок. Даже не могла произнести «спасибо».

– Так неблагодарно.

Роза покачала головой:

– Скорее всего, она забыла, что к ней могут хорошо относиться, что есть еще то, за что благодарят. И она не пожилая. Она могла бы быть моей матерью или твоей. Послушай, Элла, разве тебе не хотелось бы, чтобы кто-то где-то заботился о твоих близких?

Эти слова заставили меня замолчать.

Ту женщину мы больше не видели.

Мне очень нравилось прятаться от мира в мастерской. Внутри нее был свой маленький мир, сжавшийся до размеров тысячи строчек. Я склонилась над работой так, что почувствовала, как на спине выпирают позвонки – я так похудела, что чувствовала, как они трутся о грубую мешковину полосатой робы. Иголку воткнуть, иголку вытащить, нитку протянуть. А дальше следующий стежок, и еще один, и еще. Так я и надеялась дожить до конца войны. Тогда я открою свое ателье модной одежды и больше никогда не увижу безобразных вещей.

Однажды мы открыли окна в мастерской, один раз, в начале лета, в надежде впустить свежий воздух. У нас потели ладони, куски ткани бугрились, швейные машинки к полудню раскалялись так, что за них невозможно было взяться. На мундире стоящей в дальнем углу надзирательницы темнели пятна пота.

Лягушка Франсин подошла к окнам. Они были так высоко, что никто не мог ни выглянуть в них из мастерской, ни заглянуть снаружи. Деревянные оконные рамы покоробились от жары. Подтянувшись, Франсин ударила ладонью нижний край рамы, и она открылась. Остальные долго сопротивлялись, но наконец поддались, и в окнах показалось чистое небо.

Все девушки, как по команде, повернулись к окнам, закрыли глаза и открыли рты.

– Так и подмывает выбежать на улицу и расстегнуть все пуговки, какие только можно, – пробормотала Роза.

Открыв окна, мы ждали прохлады, но она не приходила. Вместо нее повалила пыль. После долгой засухи вся грязь в Биркенау высохла, потрескалась и превратилась в желто-коричневый порошок, который поднимался вихрями от любого, даже самого слабенького, ветерка. И очень скоро все подоконники у нас покрылись слоем этой пыли.

– Лучше закрой их обратно, – сказала я Франсин, – ткани могут испачкаться. Ты же сама понимаешь.

– Да мне наплевать на эти тряпки. Я хочу дышать.

И она выпрямилась во весь рост, но все еще не доставала и сердито посмотрела на меня. Я тоже посмотрела на нее в ответ, сжимая кулаки.

Не знаю, право, чем бы это закончилось, если бы не внезапный собачий лай с улицы и выстрелы. Франсин вздрогнула и быстро закрыла окна.

Я ненавидела момент, когда нужно было сдавать инструменты. «Булавки!» – приказывала Марта, и мы сворачивали работу, чтобы выйти за дверь мастерской и влиться в стада зебр, снующих по унылым улицам Биркенау.

Улицы были прямыми линиями, вдоль которых до самого горизонта тянулись ряды бараков – блоки. Там, где заканчивались бараки, начиналась колючая проволока. У блоков сидели… лежали от истощения полосатые. Некоторые походили на привидения, их тела напоминали догорающие угольки.

После работы я потянула Розу сквозь толпу занимать лучшее место в очереди за супом. Если встать слишком близко к началу очереди, получишь только соленую водичку. Окажешься слишком близко к концу – получишь горелые поскребки со дна кастрюли или еще хуже – ничего. Так что лучше стоять в середине. Здесь даже может попасться немного картофельной шелухи.

Моя бабушка варит такой густой суп, что в нем стоит ложка. Однажды дедушка даже взял нарочно нож и вилку и притворился, что будет резать суп на кусочки.

Мне хотелось надеяться, что дедушка освоился с походами в магазин и следит за тем, чтобы бабушка нормально питалась. Прошлой весной она чувствовала себя не очень хорошо. Может быть, сейчас ей лучше. А долго сидеть без дела она не может. Значит, вскоре ей надоест неумелая стряпня деда, она улизнет из постели прямо на кухню. Шлепнет там дедушку пару раз половником, назовет старым дураком и примется за работу. «Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на болезни», – любит повторять она.

А летом у нас вообще не было ужина. Но порции настолько мизерные, что одной больше, одной меньше – какая разница? Большая! Это было мучительно. Есть хотелось так, что я едва сдерживалась, чтобы не начать жевать ткань, чтобы хоть что-то положить в рот.

В тот день, когда нам не дали ужина, у меня чудовищно разболелась голова, потому что приходилось слишком долго щуриться. Я вручную прошивала крохотные складочки на нижнем белье для одной из офицерских жен. Роза обожгла руку об утюг, и смазать ожог было нечем, поэтому она тоже была подавлена. Лучше бы она плакала или жаловалась, но она продолжала притворяться, что с ней все в порядке.

По крайней мере, у нее появился новый платок – он обошелся ей в две сигареты Клары, ими я заплатила ей за веточки плюща, вышитые на лацканах шелкового зеленого жакета. Свои сокровища я хранила в маленьком тряпичном мешочке под платьем. Там они будут в безопасности, пока надзирательницы не станут обыскивать нас.

В тот день мы закончили работу и уже приготовились покинуть мастерскую, как на пороге вдруг появилась надзирательница и крикнула:

– Сидеть! Никто не выходит!

– Но мы опоздаем на ужин, – рискнула возразить я. За моей спиной забормотали, поддерживая меня, остальные.

– Значит, останетесь без ужина! – прикрикнула на нас Марта. – Сказано сидеть – значит, сидите. Эй, принцесса, отойди от окна!

Роза стояла на цыпочках, пытаясь выглянуть наружу. Ее лицо побледнело.

– Они… Они высадили из поезда людей и гонят их по платформе, – сказала она. – И людей больше, чем обычно.

Я вздрогнула. Мне очень не хотелось вспоминать о платформе, к которой прибывали поезда со всего нашего континента. О платформе, на которой заканчивалась прежняя, нормальная жизнь. Само слово «платформа» теперь ассоциировалось у меня с собачьим лаем, криками охранников и чемоданами. Здесь мужчин отделяли от женщин, матерей разлучали с детьми, здесь когда-то и меня саму швыряло из стороны в сторону в толпе, словно упавший в грязную реку листок.

Прямо на платформе нас распределили направо или налево. На работу или в трубу. Жизнь или смерть.

– Вот именно, – сказала Марта. – Там хаос. Я не хочу, чтобы кто-то из моих работниц случайно… попал не туда…

Надзирательница кивнула и покинула мастерскую, закрыв, а затем и заперев за собой входную дверь.

И тут мы услышали глухое бух, бух, бух – шаги. Сотни, тысячи ног шаркают по пыльной, сухой земле.

По слухам, их было десять тысяч человек. Десять тысяч человек в день и билет в одну сторону.

Мне сложно было представить такое количество людей. Это больше населения моего родного города. Целый город привозили в Биркенау каждый день, зачастую до позднего вечера.

Немногие из прибывших оставались в лагере. Остальные… Не хотелось думать о том, что происходило с остальными, пока я не в их числе. Нельзя допустить, чтобы то же самое случилось со мной! И я шила так быстро, словно каждый стежок все крепче связывал меня с жизнью.

Проблема была в том, что сам Биркенау трещал по швам. Теперь на каждом матрасе спали уже трое, а иногда и четверо. Вдвоем под одним одеялом. А днем стало не хватать работы на всех. Но поезда продолжали прибывать. Жутко кричали паровозные гудки, они напоминали мне о моем собственном путешествии через невидимые пейзажи до Биркенау. Дни и ночи тряски по путям. Ожидание. Неопределенность.

По вечерам в бараки загоняли новеньких полосатых – испуганных, плачущих. Они прибывали сюда из разных уголков Европы, бормотали на разных языках, ломано объясняя нам, насколько далеко распространилась война от своего центра, которым была наша суровая родина. Как-то мы их понимали.

Было ясно, что Они объявили войну всему миру, но до сих пор оставались страны, продолжавшие давать Им отпор. Страны, которые, как мы надеялись, станут нашими освободителями. Кто одерживал верх? Ответ на этот вопрос зависел от того, кому вы его задаете. Надзиратели хвастались новыми завоеваниями. А по слухам, страны-освободители не отставали.

И в то же время каждый новенький получал свой номер и свой винкель – красный или зеленый треугольник, желтую звезду, как у меня; их в нашем лагере была целая галактика.

Я слушала разговоры новоприбывших о местах, которых не видела. Мой город был в нескольких сотнях километров к северо-востоку отсюда. А новые заключенные говорили о городах, пахнущих жгучим перцем и другими пряностями, или южных островах под ослепительным солнцем. Были полосатые и с самого запада, из страны на краю океана. Это были землячки нашего Жирафа Шоны – очень гордые и такие элегантные даже в полосатых робах. Я хотела бы шить красивые платья для них после войны. Совсем другими были полосатые с востока – коренастые, вроде Франсин, и хорошие работницы.

Несмотря на разную национальную принадлежность и родину, они были схожи в одном – каждый был для местных ценнейшим кладезем информации.

«Откуда ты? Как дела на фронте? Когда придут освободители?»

Еще я любила расспрашивать об изменениях в моде. Какие юбки сейчас носят – длинные или короткие? Прямые или плиссированные? А рукава какие – плоские или фонариком? А потом я до бесконечности придумывала у себя в голове новые фасоны платьев, когда Роза на целый вечер уходила куда-то с грузной женщиной, которую привезли с их общей родины, из страны полей, лесов, музыки и красоты. Во всяком случае, так говорила Роза. Но с ней никогда нельзя быть уверенным, правда это или фантазия.

* * *

Лагерь стал напоминать переполненный муравейник, а новенькие продолжали прибывать. Может, я и трусиха, но слышать тем жарким, летним вечером это жуткое бух, бух, бух под окном нашей мастерской было невыносимо.

Все застыли в напряжении, ожидая, пока толпа пройдет мимо наших окон.

У меня дрожали пальцы. Судорогой свело ноги. Сжимало сердце.

Бух, бух, бух! И журчание голосов. И детский плач, услышав который Шона вскочила на ноги. Прекрасная, изящная Шона – сплошные ноги и ресницы, Жираф. К тому времени, когда ее арестовали, потому что ее имя было занесено в список, она всего лишь год успела побыть замужем. Ее муж и их маленький ребенок тоже были в том списке. Иногда мы слышали, как Шона тихонько напевает колыбельные своей швейной машине. Однажды надзирательница в дальнем углу комнаты тоже узнала мелодию и принялась мурлыкать ее себе под нос. Но быстро опомнилась, подошла к Шоне и ударила ее по голове, чтобы та заткнулась. Теперь на ресницах Шоны дрожали слезы.

– Мой малыш, – всхлипнула она. – Мой чудесный малыш…

– Кто это сказал? – резко обернулась Марта.

Шона всхлипнула.

– А вы слышали историю о королеве и лимонном пироге?.. – выпалила Роза.

Смешная, забавная фраза, идеально подходящая для ситуации. Она подействовала, как вылитое на голову ведро холодной воды.

Все повернулись к Розе, она уселась на краешке стола и смотрела на нас своими блестящими беличьими глазами.

Ждала.

– Продолжай, – кивнула ей Марта.

Я уже знала об этом удивительном таланте Розы – в тот самый момент, когда ты впадаешь в отчаяние и ненавидишь весь мир, она вдруг начинает рассказывать какую-нибудь историю. Например, о девушке, которая нахмурилась, а тут ветер вдруг возьми и переменись, и она так навсегда и осталась с перекошенным лицом. Или о великане, который так громко крикнул, что свалилась луна с неба.

Это началось однажды после отбоя, в нашем бараке. Мы лежали на нарах втроем – к нам с Розой подселили еще одну заключенную, и мы с Розой оказались лежащими вплотную. Подруга тяжело вздохнула.

– Я так скучаю по книгам. Иногда мама читала мне, когда не была занята. Я и сама читала под одеялом с фонариком. Истории под одеялом кажутся еще более захватывающими. А ты? Какая твоя любимая книга?

Этот вопрос застал меня врасплох:

– У нас не было книг. Дедушка покупал газеты – в основном из-за кроссвордов и комиксов. А бабушка модные журналы.

– У тебя не было книг?! – Роза резко села на нарах и приложилась головой о потолочную балку, заставив подпрыгнуть сидевших на ней крыс. – Как ты живешь без чтения?

– Пока замечательно, – засмеялась я. – Эти истории в книгах – всего лишь чья-то выдумка.

– Выдумка? Я думаю, что книги – это чья-то правда. – Она помолчала немного. – Нет, ты серьезно? У вас не было книг? Ох, Элла, ты просто не представляешь, что теряешь! Книги – это еда, питье… это жизнь. То есть ты не слышала даже историю о девушке, которая соткала себе платье из звездного света?

– Платье из звездного света? Но как такое возможно?

– Хорошо, – сказала Роза. – Слушай. Давным-давно…

С этого все и началось. С тех пор я не засыпала, пока Роза не закончит очередную историю триумфальным: «Конец».

Запас историй Розы не иссякал. Она сплетала их буквально из ничего, как прядет свою нить шелкопряд или девушка из сказки превращает солому в золото.

* * *

«А я когда-нибудь рассказывала вам уже о?..» – так обычно начинала свои истории Роза, и за этим следовал сумасшедший каскад небылиц. Например, о жизни самой Розы в графском дворце, где на завтрак подают варенные всмятку яйца на подставочках из чистого золота. В историях Розы люди танцевали до утра при свете сотен канделябров и спали в огромных, как лодки, кроватях, укрываясь шелковыми пуховыми одеялами. Стены дворца были сделаны из книг, а шпили башен задевали луну.

– …и по парку бродят единороги, а рядом стоят фонтаны, бьющие шипучим лимонадом, да? – ехидно перебивала я.

– Какая же ты глупая, – говорила Роза в ответ.

Тем летним вечером Роза рассказывала свою историю все три часа, что мы были заперты в мастерской.

Снаружи доносилась тяжелая поступь сотен ног – бух, бух, бух! – а мы затерялись в мире, где королевы сами пекут пироги, и лимонные деревья разговаривают. Я даже не помню, что еще происходило в той истории. Там были великаны, которые охотились за королевой, а она убегала с перепачканными мукой руками. Еще я помню, что лимонные пироги на вкус как солнечный свет и слезы, и в них спрятаны кольца королевы, которые искали, но никак не могли найти великаны. А еще в той сказке была принцесса, которая спряталась на дереве, и великаны сначала не могли ее найти, но потом все-таки унюхали и утащили ее в свое унылое логово без деревьев и травы.

– Совсем как здесь, – пробормотала Франсин.

Но история не была грустной. В какой-то момент Франсин расхохоталась до слез: «Прекрати! А то я сейчас описаюсь!» В другой раз даже Марта улыбнулась, прикрыв рот ладонью. И я впервые поняла, что она такой же человек, как и все мы. Даже надзирательница в дальнем конце комнаты слушала нас и иногда ухмылялась.

А потом неожиданно Роза объявила:

– Конец.

– Нет, нет, нет! – запротестовали все.

– Тсс, – сказала Шона. – Слушайте.

Тишина.

Надзирательница подошла к входной двери и приоткрыла ее.

– Все чисто! – крикнула она. – Все на выход! Живо! Пошли!

Мы побежали на плац, лавируя среди вещей, брошенных проходившими здесь людьми. Грязный носовой платок. Канареечного цвета перо из чьей-то шляпы. Успевший слегка запылиться крохотный ботиночек с детской ноги.

Той ночью, когда мы стояли по пять в ряд, не было ни звезд, ни луны, ни неба. Биркенау был похоронен в дыму. Я чувствовала на языке привкус пепла, и мне впервые за долгое время совершенно не хотелось есть.

– Роза… – позвала я в темноте. Наш барак в ту ночь был переполнен, в нем совершенно нечем было дышать. Солома, на которой мы лежали, казалась по-особому горячей и жесткой. – Роза, ты не спишь?

– Нет, – шепнула она в ответ. – А ты?

– Тссс! – шикнула лежавшая рядом с нами костлявая женщина.

Мы с Розой придвинулись еще ближе, чтобы разговаривать еще тише.

– Это была хорошая история, – шепнула я. – Из тебя вышла бы хорошая писательница.

– Моя мама, – ответила Роза, – действительно хорошо пишет. Можно даже сказать, что она знаменита. Поэтому нашу семью и арестовали, она не боялась публиковать книги, в которых писала правду, а не то, что Они хотят слышать.

Я хотела спросить про арест, но не успела, потому что Роза моментально продолжила:

– Я была бы счастлива уметь писать хотя бы вполовину так же хорошо, как она. Что насчет тебя?

– Меня? Писать? Это смешно. Я шью.

– Да нет, что начет твоей мамы.

– О, знаешь, мне нечего сказать о ней.

– Не может быть, – возразила Роза.

Я на самом деле мало что могла вспомнить о своей матери.

– Когда я была еще совсем маленькой, моя мама устроилась на большую швейную фабрику. Никто не говорил мне о моем отце, но я думаю, что он был каким-то небольшим начальником там. Я никогда его не знала. Женаты они не были. Кстати, представляешь, на той фабрике были машины, которые могли за раз кроить сразу двадцать сложенных вдвое слоев шерстяной ткани?

– Твоя мама, Элла… – напомнила Роза.

– Меня вырастила бабушка. Швейную фабрику перевели в другой город, и все, кто работал на ней, тоже должны были переехать или лишиться работы. Сначала мама приезжала навестить нас каждые пару недель. Затем каждые пару месяцев. Потом просто стала присылать деньги. А когда началась война, фабрика начала шить военное обмундирование, и работникам перестали платить зарплату. Ну а дальше… Дальше ты все знаешь, – пожала я в темноте плечами.

Я действительно немногое знала об этом.

В темноте меня обняла пара тонких рук.

– Ты чего? – не поняла я.

– Ничего, – еще крепче обняла меня Роза. – Просто проверяю, как далеко могу вытянуть руки.

Позднее той же ночью одна женщина, лежавшая на нижнем ярусе, начала плакать – сначала тихо, затем все громче, все истеричнее.

– Почему я, почему я, почему я? – причитала она. – Что я такого сделала, чтобы оказаться здесь?

– Замолчи! – крикнула Балка из своего огороженного угла в конце барака.

– Не хочу я молчать! – закричала женщина. – Я хочу домой! К мужу и детям! Почему Они пришли за нами? Что мы такого сделали?

– Заткнись, я сказала! – прогремела Балка.

Но женщину было уже не остановить. Она визжала, визжала и визжала так, что, казалось, сейчас лопнут барабанные перепонки. Роза в темноте нашла мою руку и сжала ее.

Балка не выдержала. Скинула женщину на пол и встряхнула.

– Ты здесь ни при чем! Это Они. Им нужно кого-то ненавидеть. Убивать. Для Них мы все преступницы.

– Только не я! – возмущенно воскликнула Роза.

– И не я! – хрипло хихикнула бандитского вида девушка, двумя пролетами дальше. Винкель у нее был зеленым, и всем хорошо было известно, что список ее правонарушений был длиннее, чем рулон туалетной бумаги.

– Мне приходилось воровать яблоки, – раздался скрипучий голос снизу. – Они были кислыми, как уксус, от них сразу желудок сводило, но мы все равно каждую осень крали их.

– Идиотки! – Балка сложила руки на груди. – Я не о том. Если кто-то из вас стащил тюбик губной помады из магазина, или пенсию старухи, или даже пришил свою мамашу… не важно. Что бы мы ни творили раньше, это не важно. Мы с вами здесь не за реальные преступления.

В бараке повисла мертвая тишина. Не слышно было даже хруста соломы.

Балка любила внимательную аудиторию:

– Разве вы до сих пор еще не заметили, что Им безразлично, кто мы такие и что сделали? Мы здесь просто потому, что существуем. Для Них мы не люди. Вот ты, Роза-мимоза со своими благородными манерами, этикетом и прочей ерундой, ты думаешь, Они согласились бы выпить с тобой чаю? Это все равно что Они стали бы спрашивать у крысы, какой вилкой есть рыбу!

– Как грубо, – сказала Роза, хотя было непонятно, относилось ли это к языку Балки или к трапезе с крысой.

– Грубо? – буквально выплюнула это слово Балка. – Грубой будет наша смерть!

– Но Они же не всех нас хотят убить, – рискнула заметить я.

– Только до тех пор, пока мы им полезны, портняжка. А что с тобой будет, когда им надоест играть в переодевания? Думаешь, тебя отпустят? О, люблю этот момент. Ты вылетишь в трубу, как все остальные.

– Заткнись! – крикнула я, затыкая свои уши ладонями. – Заткнись, заткнись, заткнись, не говори о трубах!

В следующую секунду Балка уже тащила меня вниз, и я пересчитывала своим позвоночником все деревянные перекладины. Едва я успела коснуться ногами пола, как Балка уже врезала мне кулаком по лицу и заорала:

– Я здесь главная, и это только мне решать, кто здесь должен заткнуться, ясно?

Затем отпустила. Я рухнула на пол мешком. Балка посмотрела на меня и вздохнула.

Похоже, что, ударив меня, она моментально остыла, вся злость вытекла из нее словно желтая жижа из стоявшего в углу барака туалетного ведра.

Я дрожала, когда Балка помогла мне встать и забраться обратно на полку. Она повернулась к женщине, из-за которой все началось:

– Вы все, вбейте это в свои пустые головы: больные, которые сослали нас сюда, настолько переполнены ненавистью, что им все равно, на кого ее выплескивать. Если бы не другая национальность, другая религия или еще что, они придумали бы новые критерии. Сейчас они изрыгают это на нас. В следующий раз это будут нищие, потом…

– Я хочу домой! – заныла несчастная женщина и снова зарыдала.

– А я хочу убить каждую тварь в этой дыре голыми руками, – вспыхнула Балка. У нее были большие руки, с обеденную тарелку каждая. – Но лучшее, что мы можем сделать, – это жить. Ты слушаешь меня? Единственный способ победить Их – это не умереть. Так что заткнись и думай о том, как тебе выжить, несчастная корова. И дай нам поспать.

Я постепенно начинала забывать о том, что где-то существует другой мир, в котором люди ездят на поездах не в лагерь за колючей проволокой, а в города с красивыми магазинами или к морю. Где можно ходить в приличной одежде и спать в своей кровати, ужинать со своей семьей. Жить нормальной жизнью.

Роза говорила, что книги – это жизнь. Но я знала кое-что получше. Работа – это жизнь. И что бы ни приказывала мне сделать Марта, я всегда отвечала: «Я могу это сделать».

Каким бы сжатым ни был срок или какой бы привередливой ни была заказчица, я никогда не подводила Марту. За это я стала получать лучшие заказы. И время от времени лишний кусок хлеба или несколько сигарет. А иногда даже скупую похвалу: «Хорошая работа».

Я многому училась – иногда просто глядя на то, что делают другие портнихи, иногда помогая им шить. Кстати, все они оказались намного дружелюбнее, чем мне показалось вначале. Охотно делились со мной секретами мастерства.

Со временем я узнала их истории. Реальные истории их жизни до Биркенау.

Франсин, например, работала на большом заводе, и привычка к тяжелому физическому труду чувствовалась в ней до сих пор. Для Франсин было одно удовольствие сидеть в тихой мастерской и шить разные вещи каждую неделю. Вот только отсутствие туалетной бумаги в местной уборной Франсин очень огорчало, и она постоянно клянчила у меня бумажные обрезки.

Шона была когда-то одной из лучших мастериц в салоне одежды для новобрачных и рассказывала нам всевозможные истории о привередливых невестах и их чудовищных мамашах. «Угодить обеим сразу просто немыслимо, – жаловалась Шона. – Угодишь невесте – мамаша от злости готова лопнуть, угодишь мамаше – невеста беситься начинает».

Я заметила, что Шона часто прикасается к тому месту на своем безымянном пальце, где было обручальное кольцо. Они забрали все драгоценности, когда мы приехали. У меня был только маленький золотой кулон, который подарил мне дедушка на мой последний день рождения. Там были выгравированы мое имя и дата рождения. Интересно, увижу ли я его когда-нибудь снова?

– Ты сама себе шила свадебное платье? – спросила я у Шоны.

– Сама, – улыбнулась Шона. – Оно было повседневным, из золотистого, как карамель, крепа. А когда забеременела и у меня вырос живот, я это платье распорола и сделала из него ползунки для малыша.

Она была готова заплакать.

К середине лета у меня одной была своя швейная машина, на которой разрешалось работать только мне. Мне даже доверили булавки! А когда Марта была занята в примерочной, я становилась вместо нее старшей в мастерской. И остальные портнихи должны были мне подчиняться. Я сделала так, чтобы Розу перевели на вышивание, и теперь ей больше не приходилось целыми днями прибираться и гладить. Правда, Роза не оценила это повышение.

– Ну же, – сказала я ей. – Мы с тобой теперь почти элита. Ты лучшая вышивальщица в нашей мастерской, поэтому заслужила повышение. Кстати, те одуванчики, которые ты вчера вышила на ночной рубашке, замечательные!

– Мне нравятся, – кивнула Роза. – Если не считать того случая, когда меня отправили рвать одуванчики и крапиву для супа. Я обожгла все ладони, они огнем горели. На лугу возле нашего замка их было много. Еще лютики. Знаешь этот фокус, когда нужно подержать лютик под подбородком, чтобы узнать, любит человек масло или нет?

– Что? Нет. Зачем держать под подбородком какие-то лютики? Все любят масло. Бабушка делает пудинг из хлеба и масла. Со свежим молоком, с… Стоп, все. Не отвлекай меня. Карла просила вышить ромашки на воротнике новой летней блузки. Если удачно получится, она даст мне сигарет. На них я куплю тебе пару приличной обуви вместо этого безобразия.

Роза посмотрела вниз, на атласную туфельку и тяжелый рабочий башмак.

– А я уже к ним привыкла, – сказала она. – Туфелька позволяет мне чувствовать себя элегантной леди, а башмак напоминает мне о том, что нужно, не останавливаясь, шагать вперед. Кстати, есть одна история…

– Как у тебя получается все превращать в истории?

– А как у тебя получается брать от надзирательницы подарки?

– Она заказчица. – Я поправила ее, но сама смутилась. Все же на примерки Карла обычно приходила в мундире и с хлыстом. Иногда приводила с собой Пиппу. Привязывала ее поводок к ножке кресла, и Пиппа лежала там, настороженно следя за каждым моим движением своими желтыми глазами и скаля зубы. Лагерные собаки были натренированы набрасываться на полосатых.

– Прекрати, Роза! Не нужно так на меня смотреть. Карла неплохо к нам относится, правда, на свой, довольно глупый лад. Ну, знаешь, как хавронья, которая нечаянно может своих поросят раздавить, когда в грязи валяется.

Роза улыбнулась и взяла меня под руку. Этот разговор мы вели, стоя в очереди за кружкой темной водицы, которая называлась вечерним кофе.

– Скажи, ты всех людей с животными сравниваешь? – спросила Роза. – Я гляжу, у тебя уже целый зоопарк собрался. Карла – свинья, Франсин лягушка, Шона жираф, Марта акула.

– Только не говори им, что я так их называю.

– Конечно, не скажу! Ну а я? Каким зверьком ты меня видишь?

– Не важно.

– Каким?

– Белкой.

– Белкой?! – взвизгнула Роза. – Вот какой ты меня видишь? Капризной и пугливой?

– Белки очень милые! У них красивые пушистые хвосты. И они забавно склоняют голову набок, когда смотрят на тебя. Мне нравятся белки. Кем бы тебе хотелось быть? Лебедем, наверное? Под стать графине, которая живет во дворце, где к завтраку подают яйца всмятку на золотых подставочках. Угадала?

– Лебедь, между прочим, и очень сильно клюнуть может, – рассмеялась Роза и «клюнула» меня в бок своим локтем.

Я вскрикнула и захохотала:

– Прекрати, дуреха! Щекотно же!

Невероятно, но на какое-то мгновение я вдруг почувствовала себя счастливой. А ведь мне следовало бы думать совершенно о других вещах – о том, как в мастерской укрепить свое положение и вернуться домой.

Стоявшие в очереди за коричневой бурдой женщины смотрели на нас, как на сумасшедших. Мы с Розой перестали смеяться. Поняли, как дико здесь это выглядит.

– А что за зверь ты? – спросила меня Роза.

– Мм… не знаю. Никакой. Или глупый какой-нибудь. А, ерунда!

А в голове у меня тем временем мелькало: «Змея? Пиранья? Паук? Скорпион?» – и ничего более приличного.

– Зато я, кажется, знаю, что ты за зверь, – сказала Роза и взглянула на меня, по-беличьи склонив набок голову.

Что за зверь, спрашивать я не стала.

День за днем шитье, шитье, шитье. Ночные разговоры, а потом спать и видеть сны.

Сны о доме. О накрытом к завтраку столе с чистой льняной скатертью. Свежий тост, густо намазанный чудесным желтым маслом. Яйца с ярко-оранжевыми желтками. Горячий чай из чайника в желтый горошек.

Но я всегда просыпалась раньше, чем успевала съесть что-нибудь.

Посыльная прибежала в наш первый блок после вечерней проверки. Эта маленькая юная девушка в полосатой робе была похожа на птицу. На скворца, возможно. Она переговорила с Балкой. Балка выкрикнула мой номер. Я спустилась вниз со своей верхней полки, стараясь сдержать страх. Такой вызов не сулил ничего хорошего.

– До скорого, – спокойно попрощалась со мной Роза с таким видом, словно я собралась в лавку за бутылкой молока.

Я вышла из барака вместе со Скворцом, и мы пошли, точнее, побежали вперед. Сначала по главной улице, вдоль протянувшихся с обеих сторон бараков. Затем через мощеный двор к большому каменному строению с застекленными окнами, за которыми виднелись полоски ткани – неужели занавески?

Возле входной двери мы остановились, и Скворец показала мне, приложив к губам палец: «Первой иди».

«Сама иди», – беззвучно ответила я.

Скворец вздохнула и толкнула дверь. Я на секунду задержалась на пороге, хотя никакого выбора у меня, разумеется, не было. Если честно, я в этот момент едва не описалась (что было бы достижением, потому что я все лето так сильно потела, что на поход в туалет у меня в организме воды уже не хватало).

Внутри коридор с рядом закрытых дверей. И запах лимонного дезинфектора. И гомон голосов. Возле одной из дверей – пара сапог. Скворец вела меня дальше по коридору.

Она постучала в дверь, на которой не было ни таблички, ни номера, и исчезла. Исчезла так быстро, словно в самом деле была юркой маленькой птичкой. Сердце колотилось в груди.

Дверь открылась.

– Не стой на пороге, заходи быстрее и закрой за собой дверь. Вытри обувь. Садись. Ну, что скажешь? Не дворец, конечно, но жить можно.

Я была в общежитии для надзирательниц. В комнате Карлы.

Карла очень свежо выглядела в сшитом мной желтом сарафане. Она встала в балетную позу, демонстрируя мне свои туфельки, и спросила:

– Симпатичные туфли, правда? Одна из наших девочек приглядела их в универмаге, и я сразу поняла, что они то, что мне надо. К счастью, и размер как раз мой оказался.

Одна из девочек – это другая надзирательница.

Карла нервно рассмеялась:

– Ты не волнуйся, все в порядке. Тебе ничто здесь не угрожает, если мы будем разговаривать вполголоса и последим за тем, чтобы тебя никто не увидел. Садись в кресло, если хочешь, только сначала дай я подушку с него сниму. Или на мою кровать. Вот на эту, та кровать Гражины. Она сейчас на службе. Ты наверняка знаешь ее, волосы курчавые, как у пугала. Это оттого, что она слишком много в бассейне плавает. Я говорила ей, что так она станет слишком мускулистой, но она не слушает.

Я помнила Гражину. Видела ее в действии. Гражина всегда ходила с изрядно потертой от постоянного употребления деревянной дубинкой. Я, конечно, не стала говорить Карле, но у нее и прозвище было Костолом в честь кровожадного великана-людоеда из одной истории, которую нам рассказывала Роза.

Карла села на кровать, и под ее весом скрипнули пружины. Я опустилась в кресло.

– Оно должно тебе понравиться, – сказала Карла, поглаживая рукой лоскутное, в коричневых и бежевых тонах, покрывало на кровати. – Оно сшито из обрезков ткани, оставшихся от платьев, и все они разные.

Оно напоминало мешанину из нелюбимых дедушкиных галстуков, которые он никогда не надевал. На кровати у бабушки тоже лоскутное покрывало, но намного красивее, чем у Карлы, с веселенькими цветочками и полосками. То покрывало можно назвать своеобразной хроникой нашей жизни. «Ты помнишь платье из этой ткани? Оно было на мне, когда мы отправились к реке на пикник и ели кремовый торт с посыпкой из мускатного ореха? – могла, например, сказать мне бабушка. Или: А помнишь, откуда этот лоскуток? От старого дедушкиного пиджака, в котором он ходил на работу. Он еще пуговицы на нем всегда не на те петли застегивал. А помнишь?.. А помнишь?..»

Карла наклонилась вперед, и пружины снова заскрипели. Теперь я могла рассмотреть даже маленькие катышки пудры на ее щеках.

– Что с тобой? Ты в порядке?

Я кивнула, а затем чуть не свалилась с кресла, когда Карла вдруг сунула мне под нос свой кулак.

– Вот понюхай! Эти духи называются «Синий вечер». Вот флакон от них, посмотри. – Она упруго вскочила, подбежала к комоду, заваленному открытками и фотографиями, и взяла с него граненый флакон синего стекла с блестящей металлической пробкой. – Я где-то читала, что сейчас придумали новый самый модный способ душиться. Нужно распылить духи в воздухе, а затем пройти сквозь это облако. Давай, протяни руку, попробуй!

Я осторожно протянула вперед свою руку.

– Боже, какая ты худая! – воскликнула Карла. – Мне нужно будет сесть на диету, а то я слишком округлилась.

На мою кожу упали холодные капли «Синего вечера». Они пахли изысканными нарядами и мягкими меховыми накидками. Холодным шампанским в подернутых инеем бокалах. Высокими каблуками и сверкающими шелками. А потом на смену первому, довольно резкому запаху пришел более тонкий аромат, послевкусие. Оно напомнило мне медленно опускающиеся в воздухе цветочные лепестки, а еще сказочное место, которое Роза в своих историях называла прекрасным и сияющим Городом Света. После войны мы вдвоем – я и Роза – каждый день будем пользоваться духами, чтобы отбить въевшийся в нас вонючий запах Биркенау. Только душиться мы будем какими-нибудь другими духами, а не «Синим вечером». Его запах в тесной комнатке Карлы был таким густым, таким плотным, что его хотелось вытошнить так, как кошки выплевывают застрявший у них в горле комочек шерсти.

– Ну… ты еще не догадалась? – требовательно спросила Карла.

Догадалась о чем?

Она вышла на середину комнаты, покрутилась пару раз на месте, а затем восторженно защебетала:

– Сегодня же мой день рождения! Я даже прическу специально для этого сделала. Кстати, парикмахерский салон здесь просто отменный! Мне сегодня исполнилось девятнадцать, я теперь почти женщина средних лет. Вот смотри, я получила ко дню рождения открытки – эта от папы с мамой и моего младшего брата Пауля, эта от моего старого учителя физкультуры – ух, смотри, какой дракон! – а эта от Франка, парня из нашей деревни. Правда, я люблю его совсем не так сильно, как он меня. А вот эта открытка от тетушки Ферн и дядюшки О́са, у них ферма недалеко от нашей. Они мне еще торт прислали. Хочешь кусочек? Я хочу. Ты шоколад любишь? Этот торт весь шоколадный – и бисквит шоколадный, и кремовая шоколадная начинка внутри, и даже сверху глазурь тоже шоколадная. Между прочим, у меня и свечки есть.

Карла достала маленькие свечки, воткнула их в торт, зажгла, затем сложила трубочкой свои накрашенные красной помадой губы и задула огоньки.

– Ну вот! Я желание загадала!

«Молодец!» – подумала я. У меня тоже было несколько заветных желаний. Я хотела вернуться домой. Хотела стать самым знаменитым в мире дизайнером модной одежды. Но больше всего мне сейчас хотелось, чтобы Карла прекратила болтать, взяла нож и разрезала торт.

Это мое последнее желание исполнилось на удивление быстро, и Карла протянула мне тарелку с большим коричневым куском торта, из которого сочился крем.

– Это ничего, если мы будем есть торт пальцами? – спросила она. – Мы с тобой только вдвоем, и поэтому не пойдем вилочки для торта искать, правда? Ха-ха.

Я откусила маленький кусочек. Сахар! Потрясающе! Восхитительно!

– Я и другие подарки получила, – заметила Карла с полным ртом. – Не смущайся, не смущайся. Я и не ожидала, что ты мне что-нибудь подаришь. Так вот, я получила новый набор – гребень и щетку для волос от папы и мамы. Я говорила им, что этого добра у нас в универмаге тонны, но они все-таки прислали его мне. Да, и еще одну вещь, я знаю, что она тебе понравится. Угадай, что именно? «Мир моды»! Все выпуски за последние три месяца плюс бумажные выкройки для летнего пляжного костюма и купальника, и еще всякая всячина…

Карла разложила журналы на кровати и принялась листать страницу за страницей, комментируя наряды со своим тяжелым деревенским акцентом:

«Божественно… Боже, ужас какой!.. О, вот это мне нравится… Разве можно показаться в таком на людях, если ты еще в своем уме?..»

Меня начинало слегка мутить. Сахар… духи… надоедливый голос Карлы. Нужно держаться. Нельзя испортить это лоскутное покрывало.

– Вот это ты могла бы для меня сшить, – указала Карла своим липким пальцем на одну из картинок в журнале. – Как ты думаешь, это не слишком броско? Слишком вызывающе? Я думаю, что, поскольку скоро осень, это очень хорошо будет смотреться с маленькой вязаной кофточкой, которую я видела в универмаге. Знаешь, я и не подозревала, что ваш народ умеет так хорошо шить. Кстати, после войны я открою салон модной одежды. Буду придумывать фасоны платьев, а ты будешь их шить.

Я едва не подавилась от такого предложения, а Карла плавно, без пауз, перетекла к новому своему монологу, взяв на этот раз фотографию с комода:

– Вот взгляни, это я и Руди, один из псов с нашей фермы. Красавец, правда? К сожалению, я не могла взять его с собой. Но это ничего, теперь у меня есть Пиппа. Собака – лучший друг девушки, верно? А здесь мы с Руди на поле возле нашей фермы. Видишь, оно все желтое до самого горизонта от лютиков и ромашек. Скажи, ты когда-нибудь гадала на ромашках? Ну, это когда отрываешь лепесток за лепестком и «любит – не любит…».

Она была так близко ко мне, что я видела крошечные комочки туши на ее ресницах. Почему-то мне вспомнилась Пиппа, которая наверняка предпочитает обрывать не лепестки с ромашек, а головы с плеч.

Я поставила свою пустую тарелку на стол, и, заметив это, Карла сказала:

– Ты что, уже уходишь? Так скоро? Вот возьми, я положила кусок торта тебе с собой. Я одна весь его съесть могу, меня не остановишь. Пусть в платье потом влезать не буду, но съем, и с другими девочками не поделюсь. Они ведь мне даже не подруги, даже Гражина. У них нет вкуса, и за модой они не следят – о чем с ними разговаривать? Ну, ты меня понимаешь. Я знаю, что понимаешь…

Я подошла к двери.

– Да, поторопись, пока тебя никто не увидел, – заволновалась вдруг Карла. – Давай!

За весь этот вечер сама я так и не сказала ни слова.

Вернувшись в барак, я залезла на свои нары, примостилась рядом с Розой, развернула салфетку с куском торта, и мы с ней вдвоем уставились на это чудо.

– Не верится, что этот торт и Биркенау могут существовать в одно время и в одном месте. Невероятно! – сказала Роза.

– Да, это безумие, – согласилась я. – Что заставило Карлу позвать меня на свой день рождения? Это такая шутка? Она угостила меня тортом!

– Она пытается подружиться с тобой. Это, конечно, нарушение с ее стороны, но она, судя по всему, ужасно одинока.

– Одинока? Ты не слышала, как она распиналась о своих подарках и о том, что может достать в универмаге все, что только пожелает, и как остальные надзирательницы не понимают ее.

– Именно. Ей одиноко.

– Ну пожалей ее еще! Главное, что она угостила нас тортом. Давай разделим. Только не на всех в бараке, – поспешно уточнила я, помня о ненормальной, граничащей с безумием, щедрости Розы.

Роза потрогала торт, затем лизнула свой палец кончиком языка и прошептала, прикрыв глаза:

– Ах, как же я соскучилась по сладкому!

Я завороженно наблюдала за тем, как Роза пробует торт. Она улыбнулась, открыла глаза и откусила кусочек от краешка торта.

На нижней губе Розы осталось пятнышко шоколадного крема, и мне очень захотелось слизнуть его.

От такой роскоши, как торт, мы давно отвыкли, и вскоре наши желудки напомнили нам об этом, их скрутило. Но это того стоило.

На следующий день я выстирала салфетку из-под торта под краном в нашей мастерской, а Роза тщательно выгладила ее. Вечером, спеша на проверку, я заметила Карлу и хотела вернуть ей салфетку. Подошла достаточно близко к ней, чтобы заговорить, но тут на меня залаяла Пиппа, а сама Карла прошла мимо меня, как мимо пустого места, – голова поднята, рука помахивает зажатым в ней хлыстом. Я для Карлы вновь превратилась в безликую, полосатую, слишком незначительную, чтобы замечать.

Спустя несколько дней Марта вышла на середину мастерской и захлопала в ладоши, чтобы привлечь к себе наше внимание. Если она оторвала нас от работы, значит, случилось на самом деле что-то очень важное.

Я взглянула на Розу. Она улыбнулась, стоя за гладильной доской, на которой осторожно отпаривала полосу вышитого муслина. Я улыбнулась ей в ответ. Тут Роза сделала страшное лицо, мимикой показывая, что прожгла вышивку. Я широко раскрыла глаза от ужаса, а Роза снова улыбнулась. Шутка.

– Важное объявление! – громко сказала Марта. – Я только что встречалась с женой коменданта нашего лагеря. Лично. В ее доме.

По мастерской поползли удивленные шепотки. Комендант со своей семьей жил на вилле неподалеку от лагеря, но за его пределами. Иногда к нему в дом посылали на работу полосатых, и попасть на такое легкое задание считалось среди заключенных большой удачей.

Марта немного помолчала, наслаждаясь тем, что мы сгораем от любопытства.

– Как вам известно, Мадам любит отбирать лучшие платья, которые поступают в Биркенау, – продолжила она. – Наша задача подгонять и улучшать их для ее гардероба. Но вскоре, как я поняла, Биркенау должен посетить с инспекцией какое-то очень высокопоставленное лицо. Специально к его приезду Мадам хочет сшить новое платье. Ни одно из тех платьев, что я показала Мадам, ей не понравилось, поэтому она приказала сшить для нее наряд в нашей мастерской. Это должно быть вечернее платье, подходящее для женщины ее положения…

Дальше я уже ничего не слышала. Я уже мысленно набрасывала это платье – летнее, вечернее… достаточно скромное, не легкомысленное. Мадам – женщина немолодая, к тому же мать. Желтый ей подойдет. Зрелый желтый. Это будет атласное свободное платье цвета старого золота или соломы…

– Элла!

– Простите? – моргнула я. – Да?

– Ты что, меня не слышишь? – нахмурилась Марта. – Я сказала, чтобы ты забрала у Франсин тот желтый пижамный комплект, чтобы освободить ее для работы над вечерним платьем Мадам.

– Еще чего! – взорвалась я. – Я собираюсь сшить это платье! Франсин очень хорошая портниха, когда вам нужно сшить что-нибудь простенькое и повседневное, но… не обижайся, Франсин…

– Очень тронута, – хмуро пробурчала в ответ Франсин.

– Еще раз прости, но я мысленно уже представила себе это платье, – торопливо продолжила я. – Это будет поразительно красивое платье. Рукав три четверти, слегка приподнятые плечи, стрелки под бюстом, широкий пояс-шарф вот здесь на бедрах, а от него атласная юбка, свободно спадающая до самого пола…

Сама не знаю, как у меня хватило храбрости на такое. Возможно, я просто вспомнила одно из любимых высказываний моей бабушки: «Скромные всегда с носом остаются».

Мы с Франсин стояли теперь друг перед другом словно боксеры, готовые начать бой за титул чемпиона. Только ставка в нашем поединке была, пожалуй, выше, чем какой-то кубок. Марта внимательно наблюдала за нами, и глаза у нее возбужденно горели. Внезапно я догадалась, что она просто решила меня проверить, посмотреть, как далеко я готова зайти.

И по этому пути я была готова идти бесконечно.

Стану ли я портить работу Франсин? Да. Постараюсь ли прибрать к своим рукам и не отдавать ей лучшую швейную машину и другие инструменты? Да. Буду ли вредить ей?.. Возможно. Если придется.

– Хорошо, – жестко улыбнулась Марта, слегка приподняв свою верхнюю губу. – Тогда посмотрим, на что способны вы обе.

– Вы не пожалеете, если выберете мое платье, – заверила ее я. – Работу над ним я готова начать прямо сейчас, немедленно. Мне нужны будут размеры Мадам, манекен и пять метров желтого атласа, желтого, особого оттенка, который я укажу…

Мне показалось, что в этот момент Роза хмыкнула, и позднее, когда мы с ней уже стояли в очереди за супом, я спросила о том, что ее так развеселило.

– Просто увидела тебя в своем репертуаре, – усмехнулась она. – Марта приказала тебе сделать платье, и оно тут же возникло в твоем воображении. Ты прирожденный дизайнер, знаешь это?

– Ах, Роза, ты, конечно, можешь смеяться надо мной сколько тебе угодно, но платье действительно будет потрясающим. И я уже знаю, как оно будет украшено. Подсолнух! Представь вот здесь, на лифе, вышитый шелком подсолнух, такой большой, что его лепестки проходят через плечо и спускаются вдоль швов на рукаве. Шелк должен быть разных оттенков, тогда подсолнух будет казаться написанным масляными красками. А вместо семян будут бусинки – сотни стеклянных бусин…

– Чт… минутку, мадемуазель кутюрье! Надеюсь, ты шутишь?

– Как ты думаешь, мне удастся найти шелк нужного оттенка? Сможешь оформить бусинами?

– Мне нет дела ни до шелка, ни до бусин, ни до всего этого проклятого платья. Франсин первой назначили, оставь это ей.

Эти слова заставили меня замолчать. То волшебное платье в моем воображении перестало парить, сдулось, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух, и осело на землю.

– Почему я не могу сшить его? Кто знает, какую награду я получу за него? Может быть, мне удастся выторговать за него новые, более удобные спальные места в нашем барачном блоке или даже по целому одеялу на каждую полосатую? Что скажешь?

– А любит ли кошка сливки? Это не главное, Элла. Подумай, для кого ты собираешься шить это платье.

– Знаю! Для жены коменданта. Ей мы обязаны нашей мастерской. Мадам отличается хорошим вкусом, она здесь законодательница мод. Когда офицерские жены увидят на ней мое платье, они немедленно выстроятся в очередь за такими же.

Роза отошла от меня:

– Ты что действительно ничего не понимаешь, так? Не видишь, что происходит?

– Успех меня ждет, вот что происходит. И не пытайся меня отговорить. Мне поручили сшить это платье, и я его сошью. Все. Конец истории.

– У историй нет конца, – упрямая, как осел, сказала Роза. – Всегда начинается новая история и что-то происходит дальше.

– Дальше? – резко перебила я ее. – Вот что будет дальше. Ты перестанешь совать свой нос в мои дела! Мне нет дела до того, что я шью платье для жены коменданта! Меня волнует только то, что я его сделаю, нравится тебе это или нет.

– Мне это не нравится.

– Это мне совершенно ясно.

– А мне ясно, что ты забыла о том, где мы и что здесь творится. И по чьей милости творится!

– Будто ты так уж хорошо понимаешь все это, витая в своих облаках!

– Знаешь, что я вижу, Элла? Я вижу, что не только ты – все мы балансируем на очень тонкой грани между желанием выжить и необходимостью сотрудничать с нашими тюремщиками.

– Что? – У меня от неожиданности даже челюсть отвисла. – Ты хочешь сказать, что я с ними заодно? Это чудовищно! Ты просто завидуешь, потому не можешь без моего участия даже пару нормальной обуви себе найти, не то что платья для других шить! Что бы ты без меня делала? Без меня тебе негде было бы достать лишнего куска хлеба!

Я была невероятно зла. Раньше мы с Розой никогда так не ссорились, но это она виновата, она довела меня.

Тут Роза неожиданно сменила тактику.

– Послушай, Элла, – сказала она. – Если это все из-за лишнего куска хлеба, просто забери себе мою часть. Мне не нужно. Тогда ты не упустишь ничего, чем можно поживиться за счет работы в мастерской.

Господи, она становилась просто невыносимой! И ничего не понимала. Мне хотелось выбежать отсюда, но это бы означало потерю замечательного места в очереди.

* * *

Лето в Биркенау означает нестерпимую жару днем и удушливые от дыма ночи. Местные полосатые угасали на глазах, становились иссохшими и плоскими, как бумажные куклы. Я тоже прожарилась, изголодалась, меня тошнило от постоянного привкуса пепла во рту, но при этом я мысленно уносилась высоко над этой голой, покрытой толстым слоем пыли землей, с легкостью пролетала сквозь колючую проволоку и ограждения из оголенных проводов, по которым был пропущен электрический ток. Я не чувствовала ужасных лагерных запахов, меня не смогли бы догнать выпущенные охранниками пули. Все это не имело для меня никакого значения, потому что – нравилось Розе или нет – я делала Платье.

Самым удивительным стало то, что Марта позволила мне отправиться за покупками в универмаг! В знак примирения я выбрала себе в помощницы Розу. Но подруга то ли продолжала дуться на меня, то ли еще что, застонала, когда я сказала ей об этом.

– Я ненавижу таскаться по магазинам.

– Но, Роза, ты должна пойти со мной. Я прошу тебя, пожалуйста, – не отставала я. – Послушай, мне очень неприятно, что ты на меня рассердилась. Пойдем посмотрим на это место. Это же страна изобилия!

– У меня здесь работы в изобилии, – съязвила Роза.

– Пойдем, – продолжала я уговаривать ее. – Марта дала мне список покупок длиной в километр, я одна этого не унесу.

– Шону попроси.

– Она заболела…

Шона действительно почти каждый день чувствовала себя плохо. Из грациозного жирафа она превратилась в нарцисс, умирающий от жажды. Мне казалось, что Шона чахнет не только от тоски по своему мужу и ребенку, но на самом деле серьезно больна.

– И потом, – продолжила я. – Как ты можешь ненавидеть ходить по магазинам?

– Ты не представляешь, по скольким показам мод меня таскала мама!

– Показам мод?

– Дважды в год, на показе коллекций каждого нового сезона. Пойми меня правильно – модели там демонстрировались просто сногсшибательные. Я прямо проглотила бы каждое платье, будь у меня возможность вернуться туда хоть на несколько секунд!

– Одежду нельзя есть.

– Ах, если бы эти платья были съедобными! Мода Города Света – это действительно деликатес. Мне было тошно не от самих показов, а от публики, которая на них собиралась. Так много воздушных поцелуйчиков, так много до’хогушенька моя, так много напудренных лиц и длинных когтей на пальцах… Гадость!

– Когда у меня будет свой салон, я буду брать двойную цену с таких неприятных и высокомерных посетителей.

– Ах да, знаменитый модный салон Эллы!

– Я сделаю это. Я буду возить заказчиков на машине для закупки лучших тканей…

– Ладно, соглашусь быть твоим шофером, если ты разрешишь мне носить форменную фуражку. – Роза взяла меня под руку. – Прошу садиться, мадам, желаю вам приятной поездки…

– Так ты пойдешь со мной в универмаг?

Роза еще немного поломалась и согласилась.

* * *

– О, – разочарованно сказала я. – Честно говоря, я ждала чего-то более…

– Более шикарного? – подколола меня Роза. – Вращающихся дверей, огромных зеркальных витрин, кадок с пальмами?

– Что-то вроде того.

Так называемая страна изобилия оказалась на деле обнесенным оградой островом, состоящим из примерно тридцати больших бараков, вытянувшихся вдоль северной окраины Биркенау неподалеку от рощицы засыхающих от жары берез.

Мы проскользнули за ворота, не зная, чего ждать.

Нет, Шона не шутила, когда рассказывала нам о том, что в универмаге есть буквально все. В первом строении, куда мы заглянули, было тесно от посетителей. Позже я узнала, что этот барак называется магазинчиком. Здесь вперемежку толпились надзиратели и полосатые, выбирали товары или сновали туда-сюда со свертками в руках.

Заведовала магазинчиком миссис Смит. Она явно была из элиты. Ходили слухи, что раньше она была хозяйкой борделя. Роза спросила меня, что это такое. Я притворилась, будто не знаю сама, потому что мне не хотелось рассказывать ей, что это такое. Из лучших побуждений.

Миссис Смит выглядела совершенно не так, как обычная полосатая. На ней был темный, хорошо сшитый элегантный костюм из хлопчатобумажной ткани и простые, но крепкие туфли на каблуках. Жиденькие волосики миссис Смит выглядели так, словно их только что вымыли с шампунем и уложили, а ее ногти были накрашены. Мне миссис Смит представилась чем-то средним между ястребом и змеей. Ядовитой змеей.

Увидев нас с Розой, она поджала губы, и мне на секунду показалось, что сейчас появится раздвоенный кончик змеиного языка.

– А, девочки из мастерской Марты. Заходите.

Тепла в этом приглашении миссис Смит было не больше, чем в айсберге, а ее речь оказалась грубоватой, совершенно не сравнимой с речью Розы.

– Магазинчик в данный момент переполнен, как вы видите, – сказала миссис Змея. – Десять тысяч единиц каждый день. Такой объем поступлений. Чтобы рассортировать его, требуется масса времени, поэтому мои девочки постоянно заняты. Так что я могу дать вам только одну из них в сопровождающие. И даже не думайте. Воровство не прощается.

Миссис Змея постукивала своими наманикюренными коготками по выстроившимся в ряд на столе хрустальным флакончикам с духами. Среди них был и любимый Карлой «Синий вечер». Во внешнем, нормальном мире этот флакончик стоил бы больше, чем моя бабушка и дедушка вдвоем зарабатывают за год. И мне так хотелось понюхать каждый флакон…

Миссис Змея подозвала к себе низенькую кругленькую девушку в белой блузке и черной юбке.

– Отведи этих двоих в большой магазин. И захвати, когда пойдешь назад, стопку ночных рубашек. Сейчас, летом, на них очень большой спрос.

Наша провожатая оказалась такой бледной, будто сто лет уже не была на солнце, и носила очки с толстыми линзами. Плечи у нее были очень круглыми, а ладони широкими, как белые лопаты. Когда же я увидела, как она начала копаться в груде вещей, зарываясь в них, мне стало совершенно ясно, с каким зверьком ее можно сравнить. С кротом. Маленьким, мягоньким кротом под землей.

– Они заключенные, но при этом не обязаны носить на себе полосатые робы, – шепнула я Розе. – Скажи, разве тебе самой до боли не хочется вырваться отсюда и переодеться в нормальную одежду?

Избегая смотреть нам в глаза, Крот вывела нас из магазинчика в большой магазин – так назывались двадцать девять больших, вместительных бараков, забитых под завязку самыми разными предметами. Чемоданы, обувь, очки, мыло… детские коляски, игрушки, одеяла, парфюмерия…

На глаза мне попался огромный ящик, до верха заполненный гребенками и расческами, на некоторых из них виднелись застрявшие между зубьями волоски прежних хозяев. От этой картины защипало мой собственный, бритый наголо череп.

Между бараками сновали полосатые с тележками, на которых громоздились новые чемоданы и узлы, перехваченные и привязанные к тележкам прочными веревками. На открытых сортировочных площадках между бараками мелькали сурового вида женщины в белых блузках и черных юбках. Всего же в этой, самой странной в мире подсобке, трудилось, наверное, несколько тысяч заключенных.

– Ты можешь себе представить, что можешь иметь буквально все, что только захочешь? – спросила я у Розы. – Это же сокровищница.

– Ты хотела сказать, пещера людоеда, – презрительно фыркнула она. – Краденое и спрятанное.

– Ты могла бы подобрать здесь себе что-нибудь поприличнее на ноги, – сказала я. – Я имею в виду, одинаковую пару обуви.

Роза повела плечами. Мы последовали за Кротом дальше.

Каждый барак большого магазина был похож на наш блок, только длиннее, шире и выше, хотя его крышу поддерживали точно такие же, как у нас, деревянные стропила. Крот завела меня и Розу внутрь одного из таких бараков, и я невольно поморщилась от волны вони. Конечно, сиренью Биркенау никогда не благоухал, но этот запах оказался слишком крепким даже по лагерным меркам. Сырость. Плесень. Пот. Немытые ноги. Утрата и заброшенность. Мне стало плохо. Совсем не так я представляла себе это.

Посередине барака тянулся проход, такой узкий, что в нем едва могли разминуться, не столкнувшись, двое встречных.

Все остальное пространство было плотно забито грудами чемоданов и бугристыми холмами слежавшихся тряпок. Эти горы уходили к стенам барака и терялись в их тени, а своими вершинами достигали стропил под крышей. То тут, то там глаз выхватывал какую-нибудь деталь – высунувшийся наружу рукав, брючину, бретельку бюстгальтера, грязный рваный носок.

– Одежда, – произнесла Роза таким тоном, каким обычно разговаривают в храме или в картинной галерее, когда речь заходит о сексе. – Горы одежды!

– Да, – вздохнула Крот, оглядываясь вокруг. – Десять тысяч чемоданов каждый день. Это слишком много. Мы уже просто не справляемся. Ведь каждый нужно открыть, рассортировать содержимое. Одежда, ценные вещи, продукты. Еда успевает портиться, сколько ее пропадает!

– А откуда все это берется? – выпалила я, не подумав. Мне захотелось забрать слова обратно. Не задавай вопросов, на которые не хочешь получить ответ, Элла.

Крот посмотрела на меня как на сумасшедшую.

Роза тоже взглянула на меня и быстро спросила:

– А что вы делаете со всеми этими вещами, когда рассортируете их?

– Вещи, которые не годятся для Биркенау, проходят дезинфекцию, упаковываются и отправляются назад, в города. Там их раздают пострадавшим от бомбардировок или продают в комиссионных магазинах как подержанные товары, – ровным, лишенным интонаций голосом ответила Крот. – Но сначала каждое платье или пиджак проверяют – нет ли в нем спрятанных ценностей и денег. Люди часто прячут деньги и драгоценности в поясе, швах, лацканах, плечиках, везде. Потом все содержимое чемоданов отправляется в эти кучи, а надсмотрщики и капо следят за тем, чтобы никто из нас ничего не забрал себе. Вчера здесь пристрелили одну девушку, взяла украшение. Она сказала, что это обручальное кольцо ее матери…

Ее голос на секунду умолк, а затем Крот продолжила свой рассказ о том, как происходит сортировка вещей в большом магазине:

– Нужно удалить с вещей все написанные на них имена и метки. Новые владельцы не должны знать, кто носил эти вещи до них. Все фирменные этикетки и именные ярлыки портных также необходимо аккуратно срезать, чтобы сжечь в печи. Разумеется, этикетки самых известных кутюрье и торговых домов мы оставляем на месте. Именно эти дизайнерские вещи и поступают в вашу швейную мастерскую, девочки.

Меня гипнотизировала работа девушек, вытаскивавших из общей кучи отдельные предметы одежды. Их руки двигались в привычном размеренном темпе и напоминали лапки гигантских пауков. Щелк! И ножницы отре́зали то, что нужно было отрезать. Звяк! И на поднос упали монеты. Хрустели бумажные банкноты. Блестели золотые украшения. Медленно, постепенно мой мозг начал устанавливать связь между одеждой от прославленных модельеров, которую мы переделываем в нашей мастерской, и чемоданами, разбросанными по сортировочным площадкам универмага.

Каждый день десять тысяч чемоданов. Десять тысяч человек ежедневно. Все прибывающие никогда не возвращаются.

Мое сердце учащенно забилось, а внимание переключилось на отдельные, мелкие детали. Я рассмотрела мягкие ворсинки на детском джемпере. Пятна пота на старой рубахе. Пожелтевшие, потрескавшиеся от времени пуговицы, штопаные жилеты.

Попадались, конечно, и более красивые детали – атласные бретельки бра или блестящие юбки. Мой взгляд привлекла блестящая шелковая пижама, отороченная лебяжьим пухом. К этой пижаме лентой были привязаны стебельки лаванды – для приятного запаха.

Красивые вещи, как эта пижама, складывают отдельно, вместе с украшенными стразами туфлями на высоком каблуке или серебряными портсигарами. Здесь же можно было увидеть ночные рубашки и бальные платья, купальники и вечерние костюмы, туфли для гольфа и теннисные шорты.

Куда, эти люди думали, их везут?

Как будто кто-нибудь может заранее представить себе такое место, как Биркенау.

Мысль формировалась в моей голове: кто-то должен выбраться отсюда, чтобы рассказать всему миру о том, что здесь происходит. Тем людям, что еще на свободе, но их имена уже занесены в списки, должны знать, что их ждет на этом конце железнодорожной ветки. И кто-то должен сказать моей бабушке: «ТОЛЬКО НЕ САДИСЬ В ПОЕЗД».

– Элла.

Это была Роза. Она взяла меня за руку, и я вышла из своего транса и поспешила вслед за ней и за Кротом, чувствуя на языке горький привкус желчи.

– Как ты думаешь… – начала я, пока мы быстро шли вперед. – К нам попадают вещи отсюда? Мне бы не хотелось знать, что кто-то роется в моем школьном ранце и читает мою домашнюю работу. А рыться в одежде… У меня был очень красивый джемпер, бабушка связала мне его на день рождения. Неужели его сейчас носит кто-то другой? Если так, то этот человек наверняка постоянно думает о том, кто носил этот джемпер раньше, нет?

Роза не ответила.

Я никогда не спрашивала Розу, было ли у нее время собрать свои вещи. Я несколько раз пыталась поговорить с ней о том, как ее арестовывали, но она в ответ лишь пожимала плечами и отделывалась сказками о великанах-людоедах, заточивших ее в темницу. А потом деревянный дракон схватил Розу и с грохотом сбросил с неба прямо на железнодорожную платформу в Биркенау.

Мы продолжали кружить возле поднимавшихся под самую крышу завалов.

Я слышала, что людям дают несколько минут или часов, чтобы упаковать свои вещи перед поездом. Им повезло. Меня забрали прямо с улицы, когда я шла домой вдоль сточной канавы. Я была в списке, а значит, мне нельзя было идти по тротуару. Я шла, размахивая школьным ранцем и мечтая о новом номере «Мира моды». Затем рядом со мной затормозил фургон с решетками на окнах, из него выскочили полицейские, схватили меня и потащили внутрь. Я кричала, звала на помощь. Но люди на улице делали вид, что ничего не происходит. Меня втолкнули в фургон, и его дверцы захлопнулись, символизируя мой совсем не сказочный переход из одного мира в другой.

Интересно, что бы я взяла с собой, если бы у меня был только один чемодан на целую жизнь? Одежду, конечно, мыло, швейный набор. Еду. Столько еды, сколько бы влезло!

– Книги, – выдохнула Роза, увидев россыпь книг в твердых переплетах.

Каким идиотом нужно быть, чтобы класть в свой чемодан книги, когда можно положить больше одежды и еды? Таким, как Роза, которая словно завороженная шагнула к книжной горе.

– Это нельзя брать, – схватила ее за руку Крот. – Вам позволено выбрать только что-то для работы.

Я вытащила список, который дала мне Марта. Крот быстро пробежала по нему глазами и сказала:

– Нам туда…

* * *

В другом бараке, бродя среди отрезов и рулонов ткани, я нашла именно то, что мне было нужно. Я знала, что этот плотный, блестящий, словно солнечные лучи на раскаленном пшеничном поле, атлас как нельзя лучше подойдет для платья Мадам. Мне достался не целый рулон, а несколько небольших отрезов. Я, волнуясь, развернула, разгладила их, чтобы посмотреть размер, выдернула несколько торчащих ниток по краям. Это были остатки очень большого платья – волшебного бального платья – распоротого для переделки. Кто носил это платье раньше?.. Я не стала зацикливаться на этом.

– Что думаешь, Роза? Роза?

Ее нигде не было.

Я запаниковала. На какой-то страшный миг воображение нарисовало мне Розу, погребенную под горами одежды. В нескольких грудах мне даже привиделась торчащая из-под тряпья рука Розы, но это оказывался то пустой рукав, то брючина…

А потом я ее увидела.

Роза стояла, завороженно глядя на книгу.

Она не читала ее. Ее читал надзиратель.

Это был молодой парень, над его верхней губой пробивался пушок. Он отнял руку от кобуры с пистолетом и стал водить по строчкам коротким пальцем. Книга была раскрыта примерно на середине. Роза следила глазами за этим пальцем так, словно тот был унизан золотыми и бриллиантовыми кольцами. Мне книга не показалась заслуживающей внимания.

Я шепотом позвала Розу. Она не услышала.

Поначалу охранник не замечал стоявшую рядом с ним Розу, а когда увидел, то раздраженно наморщил лоб, но ничего не сделал, просто смотрел на нее.

– Хорошая книга? – вежливо спросила Роза, словно разговаривала с милым парнем в городской библиотеке.

– Эта? – поморгал глазами охранник. – Да. Хорошая. В самом деле, очень хорошая книга.

– Не оторваться?

– Эм, да.

– Я тоже так думаю, – кивнула Роза. – Правда, я могу оказаться предвзятой, потому что ее написала моя мама.

Охранник удивленно выкатил глаза – я даже испугалась, как бы они у него не лопнули от натуги, – а затем быстро и густо покраснел от самого воротничка до корней волос. Он посмотрел на Розу, затем на имя на корешке книги. Дальше, не говоря ни слова, он захлопнул книгу, подошел к горящей печи и швырнул книгу в огонь. Бумажные страницы моментально начали чернеть и сворачиваться, превращаясь в пепел. Он вытер руки о свой мундир с таким видом, словно на них осталась грязь. Думаю, что, если бы он мог промыть свои глаза и прополоскать мозги, он бы так и сделал.

Я подошла к застывшей, словно каменное изваяние, Розе и потянула ее за собой к выходу из барака.

– Поторапливайтесь! – сказала Крот, и мы поплелись следом за ней.

Много удивительного встретилось нам на пути. Мы прошли через комнату, полную очков – тысячи стеклышек блестели, уставившись в пустоту. Была еще гора самой разнообразной обуви – коричневые рабочие башмаки, футбольные бутсы, летние сандалии, танцевальные туфли на плоской подошве без каблуков. Новые туфли, старые ботинки, тусклые, яркие. Большие и маленькие. Детские туфли.

А мои?

Если ты не прекратишь думать об этом, твое сердце разобьется.

Это просто одежда.

От правды теперь уже было не спрятаться, не скрыться. Бесполезно отводить взгляд в сторону. Бесполезно прикидываться. Универмаг не был сокровищницей. Не был местом, куда приятно прийти за покупками. Это было жуткое кладбище вещей и жизней их хозяев. Все мы прибывали сюда во что-то одетыми. Все мы что-то приносили сюда. И все это отнимали. Конечно. Так мы были более уязвимыми. Заберите у человека вещи, и останется просто тело, которое можно избить, заморить голодом, поработить… или что-то похуже.

А одежду и багаж потом можно сортировать, дезинфицировать и снова использовать. Ужасающая экономия.

Роза была права. Это логово людоеда. Точнее, современных людоедов, одетых в костюмы и серые мундиры. Вместо сказочного замка они построили фабрику, которая делает людей призраками и превращает их имущество в звонкую монету.

Но только не со мной. Это может случиться, но только не со мной. Пусть у меня нет больше моего ранца или шерстяного джемпера с вишней, я все равно остаюсь Эллой. И я не стану призраком, вылетевшим в трубу крематория сизым облачком дыма.

Когда мы уже уходили, Роза споткнулась о маленький коричневый чемоданчик. Он раскрылся, и из него ручьем потекли на пол фотографии. Роза поскользнулась на них и упала на спину, окруженная морем снимков. Отдых на пляже. Мама в обнимку с ребенком. Чья-то свадьба. Первый день в школе.

Глаза незнакомцев смотрели на нас с пола и словно спрашивали: «Где это мы? Почему мы больше не стоим на каминной полке или не лежим в отделении бумажника?» Пока я помогала Розе подняться на ноги, мы поняли, что истоптали чьи-то лица.

– Простите, – шепнула Роза так, словно они были живыми людьми. Впрочем, когда-то действительно были.

Я ухватила Розу за рукав полосатой робы, глядя ей прямо в глаза.

– Мы с тобой не можем исчезнуть, превратившись в ничто. Мы по-прежнему настоящие, даже если Они забрали нашу одежду, и туфли, и книги. И мы должны как можно дольше оставаться живыми, все, как сказала Балка. Понимаешь меня?

Роза не отвела взгляда.

– Мы будем жить, – сказала она.

Я приказала себе больше не думать о магазине. Не думать о пыли, жажде или мухах. Смотреть вниз на свое шитье, а не вверх на трубы.

Чтобы меня не мучили кошмары, я с головой погружалась в мир желтого шелка и искусных швов. Я шила платье своей мечты.

Где-то там, снаружи, гудели поезда и лаяли собаки, оттуда долетала вонь из отхожих мест и еще более жуткие запахи. Но я не замечала всего этого, захваченная работой. Щелкали лезвия ножниц, сверкала игла, тускло мерцали булавки, и бежала бесконечная строчка нити.

С помощью накладок я придала манекену точные очертания фигуры Мадам. То же самое сделала со своим манекеном Франсин, работавшая в противоположном от меня конце мастерской. Меня это совершенно не интересовало. Ни ее манекен, ни ткань, которую она выбрала для своей работы, – какой-то дешевый шифон цвета детского поноса.

Роза любовно отглаживала мой шелк. Она так и осталась на глажке, и это был ее выбор. Я уже договорилась с Мартой, чтобы та перевела ее на вышивание. Но Розу, кажется, устраивало и гладить.

Однажды Марта отвела меня в сторону:

– Кажется, ты не понимаешь, что Роза не такая, как мы. Мы пытаемся приспособиться, чтобы выжить. Она продолжает думать, что может оставаться собой.

Мне хотелось сказать что-нибудь в защиту Розы, но ничего не пришло на ум.

– Она и пяти минут без тебя не проживет, – добавила Марта. – Ты сможешь выбраться отсюда, если сохранишь голову на плечах. А Роза… в ней бы я не была уверена.

К этому времени всем в мастерской уже был известен нетривиальный талант Розы к вышиванию. Ее тонкие пальцы могли превратить мотки шелковых ниток в лебедей, звезды или цветы. А еще она любила вышивать насекомых, которые никогда не появлялись здесь, в Биркенау, – божьих коровок, пчел и бабочек. Она вышила замечательных желтых утят на детском платьице, которое Шона делала для дочери одного высокопоставленного офицера. Утята выглядели так натурально, что, казалось, сейчас сойдут с платьица и направятся к ближайшему водоему. Только в Биркенау не было воды, не было для полосатых.

Наши губы трескались от жажды, а то, что капало из кранов, пить было опасно для жизни.

Когда Шона увидела тех утят, она просто уткнулась лицом в маленькое платьице и зарыдала.

– Тсс! – сказала я ей. – Марта в соседней комнате, с заказчицей. Нельзя, чтобы она тебя услышала.

– Я скучаю по моему малышу, – всхлипнула Шона.

– Конечно, скучаешь, – сказала Франсин. – Все мы по кому-то скучаем, правда, девочки? А теперь утри лицо и вернись к работе.

– Осторожнее! – предупредила нас Роза.

Дверь примерочной открылась. Я видела лежащие на дверной ручке пальцы Марты, она еще разговаривала с посетителем:

– Детское платьице? С утятами? Да, господин, сейчас принесу его вам… Да, они очень быстро растут в этом возрасте… Только-только учится говорить, вот как?..

Роза закрыла собой Шону.

– Давай платье, быстро, – сердито прошептала я Шоне. – Ты же знаешь, что будет, если тебя увидят! Выгонят, может быть, навсегда.

– Отдай ей платье, – сказала Франсин.

– Отдай, Шона, – упрашивала Роза.

Рыдания Шоны становились все громче и громче. Я не могла ни сдержать, ни успокоить ее.

Что сделала бы Марта?

Дала бы Шоне пощечину.

И я ударила Шону по щеке. Сильно.

Такое часто можно увидеть в фильмах, когда герой впадает в истерику. Я никогда не понимала, как пощечина может помочь в такой ситуации, особенно в Биркенау, где пощечины и подзатыльники – это часть повседневной жизни. Но, к моему удивлению, Шона глубоко, судорожно вдохнула, выдохнула… и затихла.

Когда Марта вернулась в мастерскую, там было так тихо, что можно было услышать упавшую на пол булавку – если бы это было разрешено. Шона к этому времени окончательно успокоилась и старательно подрубала занавески для кого-то из местных офицеров. Как мы позднее узнали, детское платьице с утятами очень понравилось маленькой девочке.

Но не только утят умела вышивать Роза, она работала над подсолнухом для моего творения. Она вы́резала из шелка контур подсолнуха, затем укрепила его слоем подкладочной ткани и слоем гладкого полотна. Наметила белыми нитками линии, по которым должны будут идти лепестки и листья цветка. Потом распутала моток шелковых ниток, который выдала ей Марта, и начала вышивать. Я любила наблюдать за ее работой – она с головой уходила в вышивание.

– Люблю вышивать, – сказала она позже тем же вечером, когда мы свернулись калачиком на своих нарах. – Когда я вышиваю, мне в голову приходят лучшие сюжеты для историй. Моя мама говорила, что свои книги она готовит на кухне, когда печет. Драмы, как кислинка в лимонных кексах, а комедии, как пряная и жгучая выпечка!

– А я думала, что вы живете во дворце, где есть и своя повариха, и целая армия слуг…

– Совершенно верно. Когда мама заходила на кухню, наша повариха всякий раз начинала клокотать, словно извергающийся вулкан. Она гремела кастрюлями и ворчала, что это непорядок, когда люди суют нос не в свое дело. Но мама не обращала на это внимания. Закончив печь, она легко отвлекалась на что-нибудь другое и уходила, оставляя после себя немытую посуду.

– Чтобы ты вымыла?

– Нет, конечно! Я за всю свою жизнь ни одной тарелки не вымыла до тех пор, пока не пришлось ополаскивать здесь свою миску после водички, которая зовется супом. Нет, моей работой было слушать мамины истории, вылизывая котелок, в котором она замешивала тесто для кекса, а потом пробовать то, что у нее получилось.

– Моя бабушка часто придумывает фасоны в ванне, лежит, пока вода не остынет. Туалет в той же комнате, так что нам с дедушкой приходится подолгу терпеть, когда на бабушку находит вдохновение. – Вздохнула. – Вот бы сейчас принять ванну.

– О да, – живо откликнулась Роза. – Сама ванна большая, массивная, а над ней высокая шапка пузырьков душистой пены, пены так много, что она выплескивается через край. Залезть в горячую воду с хорошей книжкой и множеством пушистых полотенец.

– Ты читаешь в ванне?

– А ты нет?

– Читать ты любишь больше, чем шить, вышивать?

– Мне обязательно нужно что-то выбрать? – уточнила Роза, подумав.

– Придется, если ты придешь работать в мой салон после войны.

– О, так это приглашение в это чудное место?

– Да! – Я поерзала от радости при мысли об этом. – Разве это будет не чудесно? Да, я знаю, мне еще многому нужно учиться, но… Возможно, ко мне придут работать и другие девочки из нашей мастерской. Шона очень хорошая швея, и Ежик тоже…

– Кто?

– Ну, ты знаешь ее, девушка, которая никогда не улыбается, зато подрубает ткань так искусно, что и шва не разглядишь.

– А, ты имеешь в виду Бриджит? Она не может улыбаться.

– Почему?

– Обычное дело. Она дала клятву королеве Ледяных Великанов, что будет улыбаться не чаще, чем один раз в день.

– Что?

– Шучу. Она стесняется своих зубов, – вздохнула Роза. – Надзирательница выбила ей несколько штук.

– Ой! Ну, ладно, все равно нужно будет спросить, хочет ли она получить работу после того, как мы все отсюда выберемся.

– А ты уже знаешь, где будет находиться твой легендарный салон модной одежды? – спросила Роза.

– В каком-нибудь шикарном месте. На красивой улице – не слишком тихой, не слишком шумной. Дом с огромными витринами, в которых выставлены образцы нарядов, дверь с колокольчиком, который звонит всякий раз, когда заходит новый посетитель…

– Толстые ковры на полу, вазы с цветами на каждом углу и тяжелые бархатные занавески перед входом в примерочные кабинки? – подхватила Роза.

– Именно!

– Ну, что ж, звучит неплохо, – поддразнила меня Роза.

Я даже перестала делать то, чем занималась в тот момент – давить вшей, которые жили в складках и швах наших полосатых роб.

– Неплохо? – переспросила я. – Это будет… лучшая вещь на свете!

– Лучше хлеба с маргарином?

– Как хлеб с маргарином. Серьезно, мы будем в деловых костюмах, из-под которых выглядывают белоснежные блузы с рюшами. И наши волосы будут уложены по последней моде…

– Стилистом, который работает в соседнем доме…

– В соседнем доме?

– Разумеется.

– А я думала, что рядом с нами будет шляпный магазин.

– Будет, чуть подальше, – охотно согласилась Роза. – Через две двери книжная лавка. И пекарня на другой стороне улицы. Хозяйка делает замечательные булочки с глазурью и эклеры с шоколадным кремом.

– О, господи, – простонал голос откуда-то снизу. – Кто говорит о шоколаде на ночь?

– Тсс! – зашикали на нее со всех сторон. – Балка услышит!

– Балка слышит все! – прогремел голос капо из закутка. – Если у кого-то в этом блоке есть шоколад, он через три секунды должен лежать у меня на столе.

Не обращая внимания на эти разговоры, Роза продолжила шепотом:

– Место, которое я себе представила, идеально подойдет нам. Заказчики будут либо приходить пешком, либо подъезжать на автомобилях. Улица достаточно тихая, сильного движения нет. Напротив – тенистый парк с фонтаном, где в жару будут плескаться дети. А еще киоск с мороженым и волшебная яблоня, которая весной засыпает все дорожки, словно снегом, лепестками своих цветков…

Мороженое для меня было слишком болезненной темой, чтобы вспоминать о нем. Я любила кремово-желтую ваниль с льдистыми крошками по краям рожка, то, как оно тает во рту…

– Когда ты рассказываешь, все это становится реальным, – сказала я. – Ты просто сказочница!

– Может быть, это место реально, – ответила Роза. – И я даже знаю, где оно. Может, оно действительно существует.

– Где? Неподалеку?

– Ха! Отсюда это место далеко, как луна от солнца. Это самое великолепное место на всем белом свете. Это столица искусства, моды…

– И шоколада…

– И шоколада, конечно. Место, где так много ярких фонарей, что его называют Городом Света. Вот где будет находиться наше ателье, на фасаде будет написано золотыми буквами: «Роза и Элла».

– Нет, «Элла и Роза», – спокойно поправила я.

* * *

Взлеты всегда сменяются падениями. На следующий день я готова была рвать и метать.

– В чем дело? – спросила Роза.

– Не понятно? Платье – настоящая катастрофа! Когда я сделала туаль, мне показалось, что с платьем все в порядке. Тогда я сделала выкройку из настоящей ткани, сметала платье и поняла, что все сделано совершенно не так, как надо. У меня получилась худшая вещь, которую я когда-либо шила.

В нашем случае туаль – это пробная модель будущего платья из дешевой ткани. Такая модель позволяет увидеть, каким получается платье, и внести все необходимые поправки. Моя туаль выглядела отлично, поэтому я уверенно принялась кроить желтый атлас. Катастрофа.

– Франсин выиграет, и Марта переведет меня шить наволочки. И то, если повезет, – простонала я.

– А что в том платье не так? – спросила Роза.

– Все не так.

– А, это многое объясняет.

– Хоть ты не смейся.

– Тогда скажи, что нужно изменить. Размер?

– Нет, платье в точности по фигуре Мадам.

– Отделка?

– Нет, с отделкой все отлично. Не считая того, что она не захочет носить это платье.

– Цвет?

– Да как ты можешь такое говорить? – взорвалась я. – Цвет изумительный. Прекрати критиковать. Учитывая условия, в которых приходится работать, – это просто чудо, что мне удалось его сшить. И Марта не помогает, а только спрашивает, когда будет готово.

– Значит, платье вышло хорошим?

(Почему она так улыбается?)

– Недостаточно.

– Конечно, потому что следующее будет лучше. Так это работает – ты набираешься опыта и совершенствуешь свое мастерство.

– Но почему я не могу сшить идеальное платье прямо сейчас, когда это для меня важнее всего на свете, Роза? Ведь если я не дизайнер модной одежды, то кто я? Ничто!

Роза обняла меня за плечи и прижала к себе.

– Ты хороший друг, – шепнула она мне на ухо, а затем поцеловала в щеку. То место, куда меня поцеловала Роза, покалывало на протяжении еще нескольких часов.

Роза закончила вышивать подсолнух раньше, чем я сражаться со своим платьем. У подсолнуха были яркие, вышитые гладью лепестки и сделанные из узелков семена – настолько не отличимые от настоящих, что так и хотелось вылущить их и съесть.

– Я знаю, ты собиралась поместить вышивку на плече, – сказала она. – Но я думаю, что он лучше будет смотреться на бедре, там, где ткань собирается в складки.

– Нет, он должен быть на плече… – Я приложила подсолнух к плечу. Затем перенесла его на бедро. Неприятно было признавать, но Роза оказалась права. На плече цветок смотрелся дешево, безвкусно, зато на бедре выглядел просто превосходно.

– Мило? – спросила Роза, внимательно наблюдая за мной.

– Мило? – едва не поперхнулась я. – Замечательно! Это лучшая вышивка, которую я видела.

Зачем она прячет такой талант? В тот момент мне захотелось встряхнуть ее или…

Сильно забилось сердце, и я прикусила губу.

…или поцеловать ее?

Затем работа над платьем зашла в тупик. Моя швейная машина стала ужасно плохо работать.

Я склонилась над своим платьем, когда почувствовала внезапное странное оживление и подняла голову. В мастерскую вошел мужчина. Настоящий мужчина, человек противоположного пола.

Его появление буквально наэлектризовало воздух. Я заметила, как Бриджит провела ладонью по своей голове, как будто у нее еще были волосы вместо ежика. Франсин пощипала себя за щеки, чтобы они слегка порозовели. Даже Марта выглядела взволнованной – гормонам не важно, начальница ты или нет.

В Биркенау Они обычно держали полосатых мужчин и женщин отдельно друг от друга. Единственными мужчинами, которых мы видели по эту сторону колючей проволоки, были надзиратели и офицеры. А перед нами был мужчина-заключенный. Живое напоминание о наших отцах, сыновьях, братьях, мужьях и возлюбленных. Нет, у меня никакого возлюбленного не было. Бабушка с ума бы сошла при одной мысли о том, что какой-нибудь парень может пригласить меня на свидание. «Ты еще слишком маленькая, чтобы думать о таких вещах», – сказала бы она. И вообще бабушка советовала мне держаться от мужчин подальше, «особенно от таких, при виде которых у тебя подкашиваются ноги».

Это был молодой мужчина, может быть, всего на несколько лет старше меня. Сложно сказать, в Биркенау все полосатые выглядят стариками. Свою серо-голубую робу этот парень умудрялся носить так, что она сидела на нем как мундир и оставалась на удивление чистой. В грубых от постоянной работы руках он держал ящик с инструментами. Я думаю, что окажись этот парень в одной из сказочных историй Розы, он был бы младшим сыном – бедным, но удачливым, в конце заполучившим все.

У него было симпатичное лицо. Яркие глаза. Из-под шапочки выбивались светлые волосы, напоминающие шерсть золотистого ретривера. Я улыбнулась, подумав о том, как быстро нашлось этому парню место в моем, как любит выражаться Роза, зоопарке. Он Пес. Хороший Пес, не имеющий ничего общего с собаками надзирателей. Такие вытаскивают из-под кровати палку или старый носок и ждут, что хозяин с ними поиграет.

Но у меня нет времени на игры.

– Что он здесь делает? – спросила я у Розы, как раз проходившей мимо, чтобы взглянуть, как идут у меня дела.

– Пришел ремонтировать машины, – ответила Роза. – Только не говори, что тебе он тоже понравился.

– Ха-ха. Мне нужно работать. Франсин почти закончила подгонять рукава к своему платью цвета детской неожиданности…

И я уткнулась в свой желтый атлас, но спустя какое-то время почувствовала рядом чье-то присутствие.

– Что-то сломалось? – спросил Пес, опуская свой ящик с инструментами.

Мои ноги, кажется, не подкосились. Потому что я сидела.

– Моя машина в порядке, – ответила я, отодвигаясь дальше от него.

– Точно? Дайте мне посмотреть…

– Только не испачкайте атлас машинным маслом!

Я подняла лапку и убрала ткань, пропуская его к машине.

– Вам повезло, что она до сих пор работает. – Пес покачал головой.

– Правда?

– Ужасное напряжение. Пружины слишком тугие. Шпульки заржавели. Машину нужно каждую неделю смазывать. Или каждый день, если за ней много шьют. Это проблема всех здешних машин.

Я покраснела от страха. Моя машина грозит сломаться? О нет, только не сейчас!

– Вы наладить ее сможете?

– Постараюсь. – Он наклонился ниже, делая вид, что копается в пружине, уменьшая ее натяжение, и чуть слышно прошептал мне на ухо: – Я могу сделать так, что она никогда больше не заработает. И не будет больше у этих свиней новых модненьких платьиц. Пусть хоть голыми ходят, нам до этого нет дела, верно?

– С-саботаж?

Он прикоснулся двумя пальцами к козырьку своей фуражки, словно отдавая честь, и прошептал:

– Секундное дело, мэм.

Я оглянулась на стоящую в дальнем конце мастерской надзирательницу. Та стояла, прислонившись спиной к стене, и читала журнал.

– Я Хенрик, а ты? – прошептал Пес.

Как меня зовут? С каких пор противоположный пол интересует, как меня зовут? И с каких пор вообще кого-либо интересует мое имя, а не номер?

– Не важно. И перестань чинить мою машину. То есть прекрати ломать ее. Я хочу, чтобы она работала.

Хенрик удивленно поднял бровь.

Я в ответ тоже подняла свою бровь и сказала:

– Я портниха и должна закончить это платье. Это будет лучшее платье, которое я когда-либо шила.

– Прошу прощения, я думал вы рабыня, как все мы, – насмешливо поклонился мне Хенрик. – Но теперь я вижу, что вы шьете красивые платья для убийц!

– Я не рабыня!

– О, неужели, Они платят вам? И вы можете покинуть лагерь, когда захотите?

– Нет.

– Ну тогда вы… рабыня.

Я покачала головой:

– Это Они называют нас рабами. А внутри я… это я, Элла. И я шью.

Усмешка сползла с лица Хенрика.

– Молодец, – сказал он тихо. – Это другой разговор. Серьезно. Они могут лишить нас свободы, но нашего духа Им не сломить, верно?

Марта уже присматривалась к нам, готовая вмешаться при любом намеке на проблему. Хенрик быстро сделал вид, что исправляет неисправность в механизме моей машины, хотя ее там не было. Перед тем как уйти, он пожал мою руку:

– Держись, Элла. Есть сведения, что война скоро закончится… Мы даем отпор. Хорошие парни с каждым днем приближаются к нам.

Мое сердце радостно подпрыгнуло в груди.

– Мы побеждаем? Откуда тебе это известно? Ты получаешь известия? А передать что-нибудь из Биркенау на волю ты можешь? Мне хотелось бы дать знать моей бабушке, что со мной все в порядке, – лавиной хлынули из меня вопросы.

– Есть предложение получше. Почему бы тебе ей самой об этом не сказать?

– Что, нас так скоро освободят?

– Не совсем, – наклонился ближе ко мне Хенрик. – Просто скажу, что можно придумать способ, как тебе самой освободиться.

– Побег?

Хенрик со стуком закрыл свой ящик и шепнул, приложив к своим губам палец:

– Еще увидимся, Элла.

Я проводила его взглядом, пока он пробирался к выходу между нашими столами. Счастливый! Может ходить повсюду, словно нормальный человек. Я подумала, что у Хенрика, должно быть, есть очень влиятельные покровители среди привилегированных заключенных, которые помогли ему получить такую работу. Если они ему доверяют, значит ли это, что и я могу доверять Хенрику? Или это, напротив, означает, что я не должна ему верить?

– Что, и ты тоже? – сказала Шона, проходя мимо, и шутливо ткнула меня под ребра.

– Что я?

– Глаз положила на этого механика? – Она ущипнула меня за щеку и поспешила прочь, не дожидаясь, пока на нее накричит Марта.

Я вернулась к работе над своим платьем и только тут обнаружила, что Хенрик сделал именно то, чего я просила его не делать.

Моя швейная машина перестала работать.

* * *

Марта приказала мне отнести платье Франсин Мадам Г., жене коменданта.

– Но я тоже закончила свое платье, оно готово, – сказала я. Платье действительно было готово, хотя это стоило мне огромных трудов, поскольку дошивать его пришлось вручную. Но я довела дело до конца, несмотря на поломку, которую устроил Хенрик. Я аккуратно обметала швы на подоле платья и вырезе под горлом. Работа настолько увлекла меня, что я совершенно не думала о том, для кого шью это платье.

– Закрой рот и делай, что тебе приказано, – ответила мне Марта с той кривой гримасой, которая заменяла ей улыбку. Она забрала у меня платье с подсолнухом и ушла, а спустя короткое время вернулась и вручила мне большую плоскую картонную коробку.

Все остальные швеи откровенно завидовали тому, что мне позволено будет сегодня выйти за пределы Биркенау, за пределы этой его части. Мое сердце забилось быстрее, когда я вспомнила разговор с Хенриком о побеге. Нет, это, разумеется, было невозможно. На мне полосатая роба, а за ворота лагеря я выйду в сопровождении надзирательницы.

В назначенное время появилась надзирательница, и ею оказалась Карла.

– Приятный денек для прогулки, – сказала она мне и подмигнула: – К ноге, Пиппа! Рядом!

Это Пиппа заметила группу полосатых и натянула поводок, сгорая от желания броситься на них.

Я сама шла рядом с Карлой, словно ее собака. Я не была на поводке, но разницы между нами не было. Ведущая из основного лагеря Биркенау дорога просматривалась часовыми, стоявшими на сторожевых вышках, с которых грозно торчали пулеметные стволы.

На иглах колючей проволоки блестели солнечные зайчики. Повсюду вокруг были надзиратели и капо, они охраняли толпы полосатых, которые таскали огромные каменные глыбы или рыли рвы под палящим солнцем. Я и сама сейчас была бы среди них, если бы только Они не выкрикнули мой номер, чтобы направить к начальнице мастерской по пошиву верхней одежды. Все работницы походили на одетые в полосатые мешки скелеты. Когда-то они были женщинами.

Дорога, по которой мы шли, тянулась пыльной лентой, разбитой колесами грузовиков и тысячами прошагавших по ней ног. Мои руки невыносимо болели, потому что мне приказано было нести плоскую коробку ровно, не наклоняя вбок. Я очень боялась выронить ее. Хотя я бы с большим удовольствием случайно обронила пышное платье Франсин в пыль, чтобы Мадам Г. точно понравилось мое.

Оказаться за пределами лагеря было приятно. Воздух здесь был свежее, и проклятая колючая проволока не попадалась на глаза на каждом шагу, хотя все равно пахло бензином, пеплом и дымом. По обе стороны от дороги тянулись сжатые поля, на которых осталась только засохшая пожелтевшая стерня. Вдали показалась коричневая полоска, с каждой секундой она приближалась, и вскоре стало видно, что это состав везет в Биркенау очередную порцию новеньких. Паровоз свистнул. Пиппа коротко залаяла в ответ.

Самым странным для меня было видеть вокруг мужчин. Я настолько привыкла к тому, что в Биркенау меня окружают только женщины, что сейчас завороженно смотрела на полосатых. Выглядели они такими же уставшими, исхудавшими и оборванными, как и женщины. На секунду мне показалось, что в толпе промелькнул дружелюбный Пес Хенрик. Я присмотрелась внимательнее и поняла, что это не он, а совсем другой парень. Мне вспомнилось, как Хенрик торопливо говорил мне про побег. Мысленно я представила себе, как скидываю с ног дурацкие деревянные башмаки и босиком бегу в поля… Свобода!

Выпущенные Карлой пули настигнут меня раньше, чем Пиппа со своими клыками. Бах, бах, бах мне в спину.

– Лучше держаться дальше от толпы, – сказала Карла, но кому именно сказала – мне или Пиппе, – я толком не поняла. – Летом от людей так воняет! А полчища новичков все прибывают на станцию и прибывают, так что не остается никакой надежды на то, чтобы съездить к морю, отдохнуть немного от этого пекла. Десять тысяч штук ежедневно! О чем они там думают? Что мы машины?

«Штук?» – подумала я, быстро моргая. По моим векам катились капельки пота, но мне нечем было смахнуть их – обеими руками приходилось держать в нужном положении чертову коробку.

– И Пиппе нужно больше гулять, так, моя хорошая? Гулять, гулять. Ну, кто у нас самая славная в мире собака? А? Кто?

Я остановилась и ждала, пока Карла наиграется с собакой. Я увидела у себя в ногах маленького мертвого крота – впервые за несколько месяцев я увидела существо (мертвое, к сожалению), которое не было собакой, крысой, вошью или клопом. Мне сразу вспомнились бабушкины домашние тапочки на кротовьем меху – мягком, местами потертом от времени.

Подошла Пиппа, понюхала мертвого крота и отвернулась. Карла натянула поводок.

По пыльной дороге мы шагали достаточно долго и пришли к кованым железным воротам. Они были очень красивыми, с изящными завитушками, как из сказки. Подбежал дежурный полосатый, распахнул перед нами ворота, и Карла прошла в них, даже не взглянув на вахтера. Пиппа слегка задержалась, чтобы сделать прямо в воротах небольшую лужицу.

Следом за Карлой я прошла по мощеной дорожке, спотыкаясь почти на каждом булыжнике брусчатки, потому что во все глаза смотрела на эту страну чудес. Цветы на каждом шагу. Не только отпечатанные на ткани или вышитые на шелке – еще и живые! Они росли вдоль дорожки на лужайке, покрытой ярко-зеленой травой. По ту сторону колючей проволоки в Биркенау давно была съедена последняя травинка.

На краю лужайки две черепахи лениво жевали кожуру каких-то овощей. Я завороженно смотрела на них. Лужайку поливал полосатый со шлангом в руках. Несколько капель воды попали на меня, и я вспомнила, как летним полднем дедушка мог высунуться из окна и полить водой из лейки двор, на котором я играла со своими подружками. Мы так визжали! Но сейчас не до визга. Мне пришлось посторониться и пропустить маленького мальчика на трехколесном велосипеде – того самого, что я видела в примерочной с Мадам Г. Он оставил темные следы на траве.

– Живее, – ворчливо поторопила меня Карла.

Я поспешила следом за ней к дому, слегка притормозив, чтобы вдохнуть аромат роз, которые цвели прямо у крыльца.

Пиппе было приказано сидеть и оставаться снаружи.

Затем тень. Вестибюль. Настоящий вестибюль настоящего дома. Здесь пахло мастикой для мебели, жареной рыбой и еще не выветрившимся одуряющим запахом свежевыпеченного хлеба. Дальше – больше. Настоящие ковры на полу, яркие.

Где-то в глубине дома открылась дверь. Послышались шлепающие шаги. Не собака, а только начинающий ходить ребенок. Настоящий, шумно топающий ребенок. Потом голос, окликнувший кого-то по имени. Очевидно, ребенка, очевидно, потому что его неуверенные шаги стали удаляться, а затем стихли.

Открылась другая дверь. В ее проеме, словно в окрашенной белой, блестящей краской картинной раме, стояла девочка. Она была года на два младше меня, в чистом желтом платье из хлопчатобумажной ткани. В каштановых волосах девочки красовался бант, в руке она держала книгу и смотрела на коробку.

– Мама в гостиной, – сказала она Карле. Меня она не замечала. Сказала и пошла дальше в легких летних сандалиях.

Мы подошли к еще одной двери. Карла постучала.

– Войдите! – сказали изнутри. Когда дверь открылась, я увидела гостиную, выдержанную в мягких пастельных тонах – ванильных и лимонно-желтых. Там была книжная полка…

– Книжная полка? – не выдержав, перебила мой рассказ Роза. – А какие книги на ней стояли?

– Кто рассказывает эту историю? – осадила ее я.

Роза сделала вид, что надулась.

– Если уж на то пошло, то твой рассказ скорее очерк, путевые заметки, а не история, потому что ты просто перечисляешь факты, – сказала она. – И ничего не выдумываешь. А насчет книг… У нас во дворце была целая комната, целиком заполненная книгами, и больше ничем. Все четыре стены были увешаны книжными полками от пола и до потолка. И еще была стремянка на колесиках, чтобы от полки к полке переезжать и наверх забираться. Вот это были путешествия, Элла, не то что твое. От истории к ботанике, от географии к волшебным сказкам и фантастическим романам…

– И все это в твоем воображаемом дворце, – фыркнула я. – А теперь замолчи, дальше я не расскажу.

– Да заткнись уже наконец, – хохотнула Балка. Она пристроилась под нами, на нижних нарах – жевала добытый на местном «черном рынке» хлеб и запивала его таким же «левым» спиртным. – Нам всем интересно узнать о доме, в котором живет комендант.

– И о мальчике! – хрипло прозвучал чей-то голос. Кто это был, не скажу, не знаю, не видно было. – Сколько ему лет? Моему было три, когда Они забрали нас…

Собираться для того, чтобы послушать истории, стало в нашем бараке традицией несколько недель назад, когда Роза начала вслух рассказывать свои сказки. Вначале на ее голос начали собираться полосатые с соседних нар, они тянулись к ней, как подсолнухи к свету. Известность Розы стремительно росла, и вскоре послушать ее собирались обитательницы всего барака. Слухи о Розе дошли и до Балки – от ее внимания вообще не ускользало ничего. Балке рассказы Розы понравились, и вскоре она уже начала требовать, чтобы это продолжалось каждый вечер.

– Я не уверена, что смогу придумывать истории, которые придутся вам по нраву, – осторожно заметила как-то Роза, помня о том, что сама Балка славится грубыми, непристойными куплетами. Именно их она голосила, когда была в настроении, и знала этих деревенских припевок больше, чем кто-либо в Биркенау.

– Ты продолжай рассказывать то же самое, что до этого, – ответила ей Балка. – Про дятлов, волков, про меч, который может камни рубить. Хотелось бы мне самой иметь такой ножичек!

А сегодня настала моя очередь рассказывать, ведь я побывала за воротами Биркенау, и потому меня встречали в бараке, словно путешественницу, возвратившуюся из далеких неведомых земель. А вечером Роза и Балка буквально приказали мне подробно поведать о том, где я была и что видела. При нашей лагерной жизни драгоценной будет каждая, даже самая малая деталь того, что происходит на воле.

– У коменданта пятеро детей, вместе с грудничком, – рассказывала я, и весь барак слушал, жадно ловя каждое мое слово. – Я это знаю потому, что в гостиной стояла колыбель, накрытая кружевной накидкой с лентами и байковым одеяльцем.

– У моего мальчика тоже было байковое одеяльце! – простонала безутешная мать. – Я так любила уткнуться в него носом, чтобы почувствовать запах теплой детской кожи и талька…

– На диване я заметила игрушки для детей постарше, – тяжело сглотнув, продолжила я. – Машинки и куклу…

– Тебе разрешили сесть? – спросила Балка. – Ох, бедная моя задница, как она истосковалась по мягким подушкам!

Разумеется, сесть на диван мне никто не позволил. Мне не разрешили даже войти в эту элегантно обставленную комнату. Карла оставила меня в вестибюле вместе с тяжелой картонкой, в которой лежало платье. Я разглядывала узор из цветов на обоях и фотографию коменданта на стене. Фотография висела криво. Если не знать, что это комендант лагеря, его можно было принять за обычного человека в обычном гражданском костюме. Уверенное, спокойное, даже, пожалуй, красивое лицо, освещенное вспышкой в ателье фотографа. Я вдруг задумалась над тем, как выглядел мой собственный отец. Человек, которого я никогда не видела. Интересно, что с ним сделала война, если он до сих пор жив? Когда я вернусь домой, то, возможно, смогу отыскать его. И мать тоже. И тогда у меня снова будет семья. Семья – это важно.

Комендант на фотографии выглядел как хороший семьянин.

– Как вы, моя дорогая? – донесся из гостиной женский голос. Это была Мадам Г., жена коменданта. Судя по этим словам, она уже знакома с Карлой. – Вам не стало немного лучше после нашего с вами вчерашнего разговора? Я понимаю, как вам тяжело, понимаю. Вы тоскуете по своей ферме, по своей семье, так ведь? Ничего. Продолжайте исполнять свой долг и будете вознаграждены за это.

Любопытно. Выходит, надзирательницы ходят поговорить с Мадам Г., словно со своей матерью? После этого они стали разговаривать тише, и я уже ничего не могла разобрать, но вскоре Карла сказала громко:

– Платье здесь. Его сшила заключенная, которую я вам рекомендовала.

Я оцепенела. Все это время прикидывалась моей подругой, а на самом деле продвигала работу Франсин?

В этот момент мой рассказ на секунду перебила Балка. Она назвала Карлу таким словом, которое мне бабушка даже мысленно произносить запрещает, не то что вслух. Уместное слово.

– О, это еще не все, погодите… – сказала я своим слушательницам.

Мадам Г. вышла в вестибюль. На ней было красивое летнее платье из муслина кукурузно-желтого цвета. Превозмогая ужасную усталость, я пошла следом за Мадам и Карлой – два лестничных пролета вверх, а затем по коридору, к дальней комнате на мансарде. В этой комнате был голый деревянный пол, стоял стол, стул и зеркальный двустворчатый шкаф. На столе примостилась корзинка с вышиванием. Окно было закрыто, и воздух здесь был спертым. На подоконнике лежала мертвая бабочка с бледными сложенными крылышками.

Двери шкафа были раскрыты, и было видно, что внутри умещается целый парад мод. Платья всех цветов на атласных вешалках. Короткие, длинные, узкие, пышные – всех фасонов. Некоторые были переделаны в нашей мастерской.

Некоторые могли попасть сюда прямо из Домов моды знаменитых кутюрье Города Света. Некоторые висели сбоку, на стенке. Летние платья, легкие костюмы, ночные рубашки, пеньюары…

Между прочим, при близком рассмотрении Мадам оказалась вовсе не утонченной аристократкой, какой я себе ее представляла. Нарядами она старалась больше отвлекать от недостатков, чем подчеркивать преимущества фигуры. Когда она сняла свое платье, под ним оказалось практичное нижнее белье и резиновый пояс-корсет. Он охватывал круглый живот, над ним виднелась жировая складка.

Я поставила коробку на стол, развязала и сняла крышку.

Небрежным движением руки Мадам отогнала меня, ей хотелось увидеть, что скрывается под слоями пергаментной оберточной бумаги. Карла стояла возле двери и наблюдала за нами, скрестив руки. Я ожидала увидеть разочарование на лице Мадам, когда она взглянет на уродливое творение Франсин, но вместо этого глаза у нее загорелись.

– Восхитительно! – прошептала она.

Карла ухмыльнулась. Выходит, ей с самого начала было известно, что в коробке лежит мое платье с подсолнухом!

– Марта тебя надула? – спросила одна из моих слушательниц.

– А что тут странного? – холодно сказала Балка.

Марта на самом деле меня обманула. Мадам вытащила мое желтое платье с подсолнухом, развернула и начала покачивать им в воздухе, держа его перед собой на вытянутых руках.

– Живее, живее, – скомандовала она мне, насмотревшись. – Помоги мне надеть его.

Платье сидело на ней как влитое. Если и требовалось что-то поправить, то по мелочи. Марта позволяла мне иметь при себе булавки, и я моментально внесла необходимые поправки – точнее, пыталась это сделать, потому что Мадам все крутилась и крутилась перед зеркалом, открывая рот, как золотая рыбка. Как одна из тех толстых рыб, нарезающих круги в пруду.

Интересно, едят ли золотых рыбок? Я была достаточно голодна для этого.

Мадам долго, с восторгом рассматривала вышитый подсолнух, а я сияла от гордости за Розу.

– Платье превосходное, – сказала наконец Мадам. – Сидит на мне великолепно, отличная работа. Карла, передай женщине, которая сшила это платье, что я очень довольна. И хочу, чтобы она впредь шила для меня.

Я кашлянула, и Карла кивнула мне, мол, скажи ей.

– Прошу прощения, Мадам, я сшила его, – чуть слышно пролепетала я.

И только теперь Мадам обернулась, чтобы впервые по-настоящему взглянуть на меня.

– Ты? Но ты же совсем девчонка!

– Мне уже шестнадцать, – быстро солгала я.

– Если честно, я никогда не думала, что среди вашего народа встречаются такие одаренные, – сказала Мадам, вновь повернувшись к зеркалу. – Это большая удача, что мне в голову пришло открыть здесь швейную мастерскую, правда? По крайней мере, ваши таланты не пропадут понапрасну. Ну а после войны ты, я думаю, будешь работать в каком-нибудь очень хорошем модном салоне, а я стану там заказывать свои платья. Что скажешь на это?

Она говорила так, словно нет в Биркенау никаких списков, никаких труб, и дожди из пепла здесь никогда не идут.

– Ну? – спросила меня Роза, когда я возвратилась в наш барачный блок. – Каково это чувствовать себя самым выдающимся модельером всех времен и народов?

И тут, к ее – и всеобщему, и даже моему собственному – удивлению, я разрыдалась. Это была странная радость.

– Тебе повезло, – сказала Марта, и от нее это прозвучало как скрытая угроза. – В конечном итоге я решила, что твое платье более приемлемо для Мадам. Ты многому научилась, работая у меня. Ну, еще бы, ведь я сама училась у лучших мастеров.

Это было на следующий день после моего триумфа в доме коменданта, я тщетно пыталась не хвастаться своим успехом в мастерской. Пыталась, но не вышло.

Марта разговаривала со мной, скрестив руки так, что торчали ее острые локти. Возможно, мне только казалось, что она впечатлена моим успехом.

– Мадам говорит, что ты можешь сшить для нее еще несколько вещей.

– Сошью, – быстро согласилась я. – Она не будет разочарована. У меня всегда много идей…

– За идею хлеба не купишь. Иди работать. Я достала для тебя новую машину в универмаге, старая же сломалась…

– Спасибо. Тогда я начну прямо сейчас.

– Давай, трудяга, – кивнула Марта с той гримасой, которая заменяла ей улыбку.

* * *

Я села на свое место как во сне. Думала рассказать Розе обо всем. Она бы порадовалась, что вышила тот подсолнух. Мы можем получить неплохую награду, может, целых шесть сигарет, это миллион возможных обменов. Мы могли бы вместе работать над новыми проектами – мой дизайн, ее…

Тут я взглянула на новую швейную машину и застыла.

– Помочь настроить? – спросила сидевшая через проход от меня Шона, зажав булавку в зубах. – Элла! Я спрашиваю, нужна помощь?

Она вытащила изо рта булавку и воткнула ее в отрезок хлопчатобумажной ткани цвета заварного крема и согнулась в приступе кашля.

Я отрицательно покачала головой. Мысленно я даже отвечала Шоне, но произнести не могла. Слова были слишком страшными.

Нет, спасибо. Я очень хорошо знаю, как управляться с этой машиной. Я справлюсь. Я делала это миллион раз, потому что это швейная машина моей бабушки.

Швейная машина стояла на моем столе и блестела золотыми узорами на покрытых угольно-черной эмалью боках. Табличка, на которой было выгравировано имя моей бабушки, исчезла – скрутили.

Бабушка всегда следит за тем, чтобы на ее машине не было ни пятнышка грязи, ни пылинки. Я подняла прижимную лапку и увидела под ней идеально чистую, никелированную пластину.

С нитками бабушка тоже обращается очень аккуратно. Я подняла крышку отделения для ниток и увидела там ровные ряды маленьких стальных катушек с ровно намотанными на них нитками – зелеными, желтыми, красными, серыми, белыми и розовыми.

Я внимательно осмотрела бок машины. Все, как я помнила с детства, – едва заметные царапины на эмали, оставленные бабушкиным обручальным кольцом. Они появляются, когда она регулирует машину.

Я сидела и смотрела на нее, словно парализованная, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Я пыталась убедить себя в том, что здесь какая-то ошибка. Ее не могло быть здесь, в Биркенау. Только не Бетти, бабушка любит ее так сильно, что дала имя. Нет, Бетти стоит сейчас в рабочей комнате бабушки, дома. Стоит на столе, на котором всегда стояла, сколько я себя помню. Сам стол у окна с занавесками в ромашку, а рядом с ним бабушкин стул с лежащей на нем, изжеванной поролоновой подушкой.

Роза подошла ко мне и спросила шепотом:

– Что с тобой? Ты выглядишь больной.

Я на нее даже не взглянула. Я представляла себе бабушку, идущую по улице к вокзалу в своих туфлях на широком низком каблуке, она клонилась влево, чтобы уравновесить тяжесть швейной машины, которую несет в правой руке. «В дорогу нужно брать еду, теплую одежду и самые необходимые вещи», – любит повторять она. Конечно, Бетти была необходима, ведь с ее помощью бабушка зарабатывает на хлеб.

До чего же невыносимо было думать о том, как бабушка прибыла в Биркенау, где ее под грубые окрики и тычки охранников вместе с остальными погнали в раздевалки. Я хорошо знала, что Они делают с новенькими. Раздеться догола. «Аккуратно сложить одежду! – орут охранники. – Вы получите ее назад, как пройдете санобработку!»

Потом стоять, сгорая от стыда вместе с тысячами обнаженных незнакомцев, и дрожать от страха и смущения.

И не важно, толстый ты или худой, молодой, старый или беременный, – стоять и ждать, пока одетые в полосатые робы обреют наголо твою голову тупой бритвой. И в следующие двери, и опять «Живо! Живо!», и…

…таким, как я, признанным годными к работе, после этого положен холодный душ, полосатая роба и кусок ткани на голову вместо косынки. И еще пара дурацких деревянных башмаков, которые – случайно или по злому умыслу, не знаю – всегда оказываются разного (и совершенно не твоего) размера, или пара разномастных туфель, наугад выхваченных из горы обуви, оставленной здесь пассажирами предыдущих составов. И снова «Живо, живо, живо!» – в карантинный блок, где можно сгрудиться и плакать и ждать свой шанс получить работу. Получить работу – значит выжить.

Мне выпало работать. Жить.

А что выпало бабушке?..

– Все в порядке, – солгала я Розе. Она быстро пожала мне руку и исчезла, метнувшись назад к своему столу для глажки.

А я все сидела и смотрела на машину. Это Бетти… Или все-таки нет… Бабушка была здесь… Или нет…

В мои мысли ввинтился голос Марты, капнул, как лимонный сок на открытую рану.

– Какие-то проблемы, Элла?

– Нет, никаких проблем. Приступаю к работе. Немедленно.

Я протолкнула ткань под прижимную лапку и принялась строчить. Слушая знакомое жужжание машины, я мысленно переносилась в комнату бабушки и вновь была маленькой девочкой, подбирающей с ковра упавшие на него булавки.

«Чтобы найти булавки, веди по полу тыльной стороной ладони, – учила меня бабушка. – Так тебе не будет больно, когда ты найдешь булавку и она уколет тебя». – «А я не истеку кровью от булавочного укола?» – спросила я ее. «Не пори чушь», – отвечала она.

С высоты своего тогдашнего маленького роста я видела распухшие бабушкины ноги, потертые домашние тапочки на кротовьем меху и подол ее ситцевого платья в цветочек. Детские воспоминания, зыбкие, как сон…

После работы мы заняли очередь за вечерней водичкой под названием суп. Роза упорно хотела узнать, что со мной, продолжала расспрашивать меня с той же настойчивостью, с какой ищет зимой белка припрятанный с осени орех. В итоге я сдалась и тихо, чтобы не подслушал никто, рассказала ей обо всем. Роза выслушала меня, не перебивая.

– Ужаснее всего то, что я даже не могу с полной уверенностью сказать, Бетти это или нет, – все так же тихо сказала я в конце своей печальной повести. – А мне обязательно нужно это знать! Эта швейная машина для моей бабушки самая любимая и ценная вещь на свете. Роза, я начинаю забывать, как выглядят дедушка и бабушка.

С нами поравнялась надзирательница, и мы замолчали. Надзирательница прошла мимо и скрылась с глаз.

– На самом деле ты ничего не забыла, – прошептала Роза. – Все наши воспоминания всегда хранятся где-то в нас, я точно знаю. Я много раз представляла, как хожу по всем комнатам нашего замка, и каждое дерево в саду видела тоже. Представляла, как гляжу на корешки книг в библиотеке, но их так много, что я не могу вспомнить все их названия. А потом мне представляется, что я слышу, как возвращается домой мой папа. Он служил в армии – офицером, конечно же. От папы всегда пахло лошадьми, а возле его сапог для верховой езды постоянно крутились наши собаки. Настоящие собаки, виляющие хвостами, дружелюбные, не то что чудовища, что у Них на службе. Только не могу вспомнить, какого цвета у папы глаза, темно-карие или светло-карие? Думаю, все-таки темно- карие…

Тем временем подошла наша очередь, и повариха плеснула в наши оловянные миски так называемого супа. Я посмотрела на грязно-серую водичку, в которой плавал одинокий кусочек картофельной шелухи. Смотреть в миску было легче, чем беспрестанно шарить глазами вокруг, надеясь и боясь найти под случайным платком морщинистое бабушкино лицо.

– Ты собираешься есть этот суп или стараешься навсегда запомнить его? – поддразнила меня Роза.

– А что, если их арестовали – и бабушку, и дедушку? – спросила я, бесцельно болтая ложкой в тепловатой жидкости.

– Ты просто должна надеяться на то, что они целы и невредимы, Элла.

– А что, если это мы с тобой живы и едим этот суп, а они?..

– Тсс, молчи. Не говори. Надейся.

Надеяться?

Я пыталась понять, каково это. Надеяться – это значит признать, что Роза была права, что Бетти – это не Бетти, а бабушка с дедушкой по-прежнему живут в своем доме, на свободе.

Надеяться.

Впервые со времени вечерней проверки я подняла голову и посмотрела вверх. Среди столбов дыма, высоко поднимавшихся в озаренное оранжевым светом небо, мелькали маленькие желтые звездочки-точечки.

Неужели это же самое небо расстилается над тем городком, где прошла моя прежняя жизнь? А что сейчас делает бабушка? Ходит по дому, задергивая занавески и зажигая лампы? Или сидит за кухонным столом и ждет, когда я влечу в дверь и крикну: «Привет! Я дома!»

Как долго она будет меня ждать?

Пока я не вернусь, конечно.