Глава четырнадцатая
Чуть позже в том же месяце Альма получила записку от Джорджа Хоукса. Тот просил ее приехать на Арч-стрит в типографию, где он хотел показать ей нечто поразительное.
«Не стану портить впечатление, рассказывая тебе больше, — писал он, — но, несомненно, ты будешь счастлива увидеть это лично и разглядеть на досуге».
Что ж, досуга у Альмы не было. С другой стороны, его не было и у Джорджа, и потому Альма была поражена, что он прислал эту записку. В прошлом Джордж обращался к ней, лишь когда возникал вопрос касательно публикации ее работ или же складывалась чрезвычайная ситуация из-за Ретты. Но с тех пор, как Ретту поместили в «Керкбрайд», чрезвычайные ситуации не возникали, а в данный момент Альма с Джорджем не работали над книгой. Так зачем же тогда она понадобилась ему столь срочно?
Сгорая от любопытства, она села в карету и отправилась на Арч-стрит.
Джорджа Хоукса она обнаружила в подсобке; он нависал над гигантским столом, пестревшим ослепительным разнообразием форм и цветов. Приблизившись, Альма увидела, что перед ней огромная коллекция изображений орхидей, сложенных стопками из множества листов. Там были не только рисунки, но и литографии, наброски и гравюры.
— Более прекрасной работы мне видеть еще не приходилось, — вместо приветствия проговорил Джордж. — Их привезли вчера из Бостона. Очень странная история. Только взгляни, какое мастерство!
Джордж протянул Альме литографию пятнистой Catasetum. Орхидея была изображена столь изумительно, что казалось, она вот-вот прорастет сквозь бумагу. Ее испещренные красными пятнами желтые лепестки казались влажными, как живая плоть. Листья были зелеными и плотными, выпуклые корневища выглядели так, будто с них вот-вот посыпется настоящая земля. Не успела Альма разглядеть все в деталях, как Джордж вручил ей еще один потрясающий эстамп — Peristeria barkeri с гроздями золотистых соцветий столь свежих, что они, казалось, дрожат. Тот, кто раскрасил эту литографию, был мастером: лепестки напоминали пушистый бархат, а капля белого на кончиках придавала каждому бутону вид напитанного росой.
Затем Джордж протянул ей еще один эстамп, и Альма невольно ахнула. Такой орхидеи она прежде не видела. Ее крошечные розовые лепестки напоминали платье, выбранное сказочной феей для маскарада. Никогда еще Альма не сталкивалась с такой детальностью, такой тщательностью изображения. Альма разбиралась в литографиях, причем неплохо. Она появилась на свет всего через четыре года после того, как изобрели эту технику, и для библиотеки «Белых акров» ей удалось собрать некоторые из лучших литографий, когда-либо выполненных в мире. Джордж Хоукс тоже разбирался в литографиях. В Филадельфии не было специалистов лучше него. Но сейчас, когда он протягивал Альме очередной лист, очередную орхидею, его рука дрожала. Он хотел, чтобы она увидела их все, и хотел показать их все сразу. Альме же не терпелось посмотреть, но сперва нужно было лучше понять ситуацию.
— Постой, Джордж, давай отвлечемся на минутку. Ты должен сказать мне… кто их нарисовал? — спросила Альма.
Она знала всех великих иллюстраторов-флористов, но этот художник был ей неизвестен. Подобные шедевры не смог создать бы и сам Уолтер Худ Финч. Если бы прежде ей попалось на глаза нечто похожее, она бы, несомненно, запомнила.
— Весьма неординарный тип, как видимо, — ответил Джордж. — Его зовут Амброуз Пайк.
Альма никогда о нем не слышала.
— Кто публикует его работы?
— Никто!
— Но кто его заказчик?
— Непонятно, есть ли у него он вообще, — сказал Джордж. — Мистер Пайк самостоятельно изготовил эти литографии в типографии своего друга в Бостоне. Он нашел орхидеи, сделал наброски, изготовил оттиски и даже раскрасил их сам. Затем отправил всю работу мне, ничего не объяснив. Литографии прислали вчера в самой обычной коробке, которую только можно представить. Как ты, наверное, догадываешься, открыв ее, я чуть не упал. По словам мистера Пайка, последние восемнадцать лет он прожил в Гватемале и Мексике и лишь недавно вернулся домой в Массачусетс. Эти рисунки орхидей появились за время, проведенное в джунглях. О нем никто ничего не знает. Мы должны позвать его в Филадельфию, Альма. Может, ты пригласишь его в «Белые акры»? Судя по его письму, он очень скромный человек. И всю свою жизнь посвятил этому делу. Он спрашивал, не смогу ли я опубликовать его работы.
— И ты же опубликуешь? — спросила Альма. Ей была почти невыносима мысль о том, что эти литографии не напечатают в виде роскошной, безупречно оформленной книги.
— Естественно! Но сначала мне нужно собраться с мыслями, Альма. Я ведь некоторые из этих орхидей никогда не видел. А подобное мастерство и подавно.
— И я, — кивнула Альма, поворачиваясь к столу и начиная просматривать другие рисунки.
Они были так прекрасны, что женщина почти боялась к ним прикасаться. Нужно было поместить их под стекло, каждый по отдельности. Даже самые небольшие наброски были поистине шедеврами. Альма задумчиво взглянула на потолок, проверяя, надежна ли крыша, не протечет ли что-нибудь на эти работы, испортив их. Она вдруг испугалась, что случится пожар или типографию ограбят. Джорджу нужно поставить замок на дверь. Жаль, что на ней нет перчаток.
— Ты когда-нибудь… — заговорил Джордж, но эмоции настолько переполняли его, что он даже не смог закончить.
Альма никогда не видела, чтобы его лицо выражало такую бурю чувств.
— Никогда, — пробормотала она в ответ. — Никогда в жизни.
* * *
Через несколько дней Альма Уиттакер написала письмо мистеру Амброузу Пайку в Массачусетс.
За свою жизнь ей пришлось написать не одну тысячу писем, и многие из них были хвалебными и содержали приглашения, но как начать это — она не знала. Как обратиться к мастеру столь гениальному? В конце концов она решила, что честность лучше всего.
«Дорогой мистер Пайк, — написала она, — с прискорбием сообщаю, что вы нанесли мне непоправимый урон. По вашей вине я никогда больше не смогу смотреть на чьи-либо ботанические иллюстрации, кроме ваших. Теперь, когда я видела ваши орхидеи, мир набросков, картин и литографий будет казаться мне печально серым и однообразным. До меня дошел слух, что в скором времени вы приедете в Филадельфию, чтобы работать бок о бок с моим дорогим другом Джорджем Хоуксом над публикацией книги. Мне хотелось бы узнать, не польститесь ли вы на мое приглашение погостить в „Белых акрах“, моем родовом поместье, длительный срок? В наших оранжереях в изобилии произрастают орхидеи, и некоторые из них почти так же прекрасны в реальности, как ваши на рисунках. Полагаю, вам понравится их рассматривать. Возможно, вы даже пожелаете их нарисовать. (Любые наши цветы почтут за честь, если вы нарисуете их портрет!) Без всякого сомнения, мы с отцом будем рады встрече с вами. Мы можем прислать в Бостон карету при первой же необходимости. Под нашей крышей вы не будете ни в чем нуждаться. Прошу, не обижайте меня отказом! Искренне ваша, Альма Уиттакер».
* * *
Он приехал в середине мая 1848 года.
Альма была в своем кабинете и работала с микроскопом, когда увидела, как у дома остановилась карета. Из нее вышел высокий стройный юноша с рыжеватыми волосами в коричневом вельветовом костюме. Издалека казалось, что ему не больше двадцати лет, хоть Альма и знала, что это невозможно. При себе у него был лишь небольшой кожаный портфель, который, судя по его виду, не только успел попутешествовать по миру, но и имел все шансы развалиться до конца сегодняшнего дня.
Прежде чем выйти ему навстречу, Альма понаблюдала за ним. За много лет она не раз видела, как в «Белые акры» приезжали гости, и по опыту знала, что те, кто бывал здесь впервые, всегда поступали одинаково: замирали как вкопанные и раскрыв рот взирали на дом, ибо «Белые акры» поистине поражали и устрашали одновременно, особенно на первый взгляд. Ведь особняк был намеренно спроектирован с целью произвести сильное впечатление на гостей, и мало кому удавалось скрыть свой восторг, зависть или страх, особенно если гости не знали, что на них смотрят.
Но мистер Пайк даже не взглянул на дом. Мало того, он тут же повернулся к особняку спиной и устремил свой взгляд на греческий сад Беатрикс Уиттакер, который Альма с Ханнеке в знак уважения к миссис Уиттакер в течение десятилетий поддерживали в безупречном состоянии. Он слегка попятился, словно желал лучше рассмотреть его, а затем сделал самую странную вещь. Он поставил на землю свой портфель, снял пиджак и подошел к северо-западному углу сада, затем широкими шагами пересек его по диагонали к юго-восточному углу. Там он снова постоял, оглянулся и измерил шагами две смежные стороны садика — его длину и ширину, — ступая широко, как землемер, определяющий границы территории. А достигнув северо-западного угла, снял шляпу, почесал голову, замер на мгновение… и рассмеялся. Альма не слышала его смеха, но отчетливо видела, как он смеется.
Наконец она не выдержала, подскочила и выбежала из флигеля ему навстречу.
— Мистер Пайк, — промолвила она, приблизившись к нему и протягивая руку.
— Вы, верно, мисс Уиттакер! — ответил он, приветливо улыбнулся и пожал ей руку. — Глазам своим не верю! Скажите, мисс Уиттакер, что за безумный гений постарался и разбил этот сад в соответствии со строгими геометрическими канонами Евклида?
— Это была идея моей матушки, сэр. Увы, ее много лет как нет в живых, иначе ей было бы очень приятно узнать, что вы угадали ее замысел.
— А кто бы не угадал? Это же золотое сечение! Здесь двойные квадраты, каждый из которых содержит сетку из квадратов, а дорожка, разделяющая всю конструкцию надвое, образует два египетских треугольника с соотношением сторон 3:4:5, заключающих в себе меньшие треугольники. Как же это приятно! Поразительно, что кто-то взял на себя труд воплотить этот замысел, причем в таком потрясающем масштабе! Да и самшиты безупречны. Они, видимо, играют роль знаков равенства между двумя частями уравнения. Ваша матушка, должно быть, была само очарование.
— Очарование… — Альма задумалась, возможно ли применить это определение к Беатрикс. — Что ж, моя мать, несомненно, была наделена умом, действующим с поистине очаровательной точностью.
— Как замечательно, — проговорил он.
Кажется, дом он так до сих пор и не заметил.
— Искренне рада нашему знакомству, мистер Пайк, — сказала Альма.
— Как и я, мисс Уиттакер. Ваше письмо было образцом великодушия. Должен отметить, что путешествие в частной карете — первое за мою долгую жизнь — также оказалось приятным. Я так привык ездить в тесном соседстве с визжащими детьми, несчастными животными и громогласными мужчинами, курящими толстые сигары, что не знал, чем себя занять, когда мне предоставили столько часов одиночества и покоя.
— И чем же вы в итоге занимались? — улыбнулась Альма, выслушав его восторженный рассказ.
— Подружился с мирным видом за окном.
Не успела Альма отреагировать на этот чудесный ответ, как на лице Амброуза промелькнуло выражение тревоги. Она обернулась, чтобы взглянуть, куда он смотрел: в высокую парадную дверь «Белых акров» заходил слуга с маленьким портфелем мистера Пайка.
— Мой портфель… — пробормотал мистер Пайк, протягивая руку.
— Его отнесут в ваши покои, мистер Пайк. Он будет дожидаться вас там у кровати, и вы сможете воспользоваться им, когда понадобится.
Он смущенно покачал головой:
— Ну разумеется. Как глупо с моей стороны. Прошу прощения. Я не привык к слугам и тому подобному.
— Вы предпочли бы держать свой портфель при себе, мистер Пайк?
— Нет, вовсе нет. Прошу прощения за свою странную реакцию, мисс Уиттакер. Но будь у вас в жизни всего одна ценность, как у меня, вы бы тоже всполошились, увидев, как кто-то ее уносит.
— У вас отнюдь не одна ценность в жизни, мистер Пайк. У вас есть ваш превосходный художественный талант, подобного которому ни я, ни мистер Хоукс прежде не встречали.
Он рассмеялся:
— Ах! Какие добрые слова, мисс Уиттакер. Однако все остальное мое имущество в этом портфеле, и, возможно, эти ценные вещицы мне дороже!
Теперь и Альма уже смеялась. От сдержанности, обычно существующей между двумя незнакомыми людьми, не осталось и следа. А может, ее не было и с самого начала.
— А теперь скажите, мисс Уиттакер, — бодро проговорил мистер Пайк, — какие еще диковинки есть у вас в «Белых акрах»? И правду ли мне рассказывали — вы изучаете мох?
Так и вышло, что к концу часа они вместе уже стояли у каменного поля Альмы и обсуждали дикранум. Вообще говоря, она хотела сперва показать ему орхидеи. Точнее, она вообще не собиралась показывать ему мхи, ведь раньше никто никогда не проявлял к ним интерес, но стоило ей заговорить о своей работе, и он настоял, что должен увидеть мхи воочию.
— Должна предупредить вас, мистер Пайк, — сказала Альма, когда они вместе шагали среди валунов, — большинству людей мхи кажутся довольно скучными.
— Меня это не пугает, — отвечал он. — Меня всегда увлекали вещи, которые другие находят скучными.
— В этом мы с вами похожи, — обрадовалась Альма.
— Но скажите, мисс Уиттакер, чем вас так восхищают мхи?
— Они преисполнены достоинства, — не раздумывая, отвечала Альма. — Они молчаливы и обладают интеллектом. Мне нравится новизна их как предмета исследований. В отличие от более крупных или важных растений, их не изучили и не рассмотрели вдоль и поперек толпы ботаников. Полагаю, мне также нравится их скромность. Красота мхов в их элегантной сдержанности. В сравнении с мхом все в мире растений кажется таким резким, таким грубым. Понимаете, о чем я? Замечали ли вы, что крупные и эффектные цветы порой похожи на громоздких, тупых, слюнявых увальней? Качаются себе на ветру, разинув рты, как по голове палкой огретые и беспомощные?
— Поздравляю, мисс Уиттакер. Вы только что великолепно описали семейство орхидных.
Она ахнула и закрыла ладонями рот.
— Я вас обидела!
Но Амброуз улыбался:
— Ничуть. Я вас дразню. Я никогда не утверждал, что орхидеи глубокомысленны, и никогда не стану этого делать. Я люблю их, но признаю, что они выглядят не слишком умно, по крайней мере, согласно вашим стандартам описания. Но мне приятно слышать, как кто-то отстаивает разумность мхов! Вы словно пишете им хвалебную рекомендацию.
— Но кто-то же должен постоять за них, мистер Пайк! Их так недооценивают, а ведь у них очень благородный характер!
Видимо, Амброузу все это и впрямь не казалось скучным. Когда они приблизились к камням, он засыпал Альму дюжиной вопросов и так низко склонился над колониями мхов, что казалось, будто уткнулся в них носом. Он внимательно слушал ее объяснения насчет каждого вида; они обсудили недавно родившуюся у нее теорию трансмутации. Возможно, она слишком много говорила. Несомненно, ее мать упрекнула ее бы в этом. Альма говорила — и боялась, что этот бедный юноша ужасно заскучает. Но вместе с тем он казался таким заинтересованным. Она почувствовала такую свободу, высказывая идеи, прежде запертые в переполненных подвалах ее собственного разума. Есть предел тому, как долго человек способен удерживать свое увлечение в сердце, прежде чем ему захочется поделиться им с родственной душой, а Альма накапливала мысли десятилетиями, и ей давно уже пора было ими с кем-нибудь поделиться.
Вскоре Амброуз лег на землю, чтобы заглянуть под уступ большого валуна и осмотреть скопление мхов, спрятанное в потайных расселинах. Его длинные ноги торчали из-под валуна, и он подробно описывал все, что видел. Альме же подумалось, что никогда еще она не была так довольна. Ей всегда хотелось кому-нибудь все это показать.
— Хочу спросить, мисс Уиттакер, — раздался его голос из-под уступа. — Какова природа ваших колоний мха? Они овладели искусством казаться скромными и нежными, как вы говорите. Вместе с тем, судя по вашим же словам, они обладают немалой силой. Они дружелюбные первопроходцы, ваши мхи? Или враждебные захватчики?
— То есть земледельцы они или пираты? — уточнила Альма.
— Именно.
— Точно сказать не могу, — отвечала Альма. — Возможно, и то и другое. Сама постоянно задаю себе этот вопрос. Вероятно, чтобы узнать на него ответ, понадобится еще около двадцати пяти лет.
— Восхищен вашим терпением, — наконец проговорил Амброуз, выползая из-под камня и как ни в чем не бывало растягиваясь на траве.
Впоследствии, узнав его лучше, Альма обнаружит, что он не стеснялся бросаться на землю при любом удобном случае, когда бы ему ни вздумалось отдохнуть. Возникни у него такое настроение, он мог даже спокойно упасть на ковер в парадной гостиной, в особенности если его собственные мысли и беседа были ему приятны. Весь мир был его диваном. И в этом была такая свобода. Альма представить не могла, что когда-нибудь сможет почувствовать себя свободной до такой степени. К примеру, в тот день, когда он растянулся на земле, она аккуратно присела на ближайший камень.
Теперь Альма видела, что мистер Пайк несколько старше, чем показался ей на первый взгляд. Да и могло ли быть иначе, ведь будь он так молод, как ей представилось вначале, то не смог бы создать такое количество прекрасных произведений. Лишь его прямая осанка и быстрая ходьба делали его издали похожим на студента университета. А еще скромное коричневое платье — типичная униформа бедствующего молодого ученого. Но вблизи становилось ясно, сколько ему на самом деле лет, особенно когда он лежал на солнце, растянувшись на траве без шляпы. Лицо его было покрыто мелкими морщинами, загаром и веснушками от многолетнего пребывания на солнце и ветру, а рыжеватые волосы у висков тронула седина. Навскидку Альма дала бы ему тридцать пять, может быть, тридцать шесть лет. Моложе ее больше чем на десять лет, но все же давно не ребенок.
— Сколько даров, должно быть, несет вам столь пристальное изучение мира, — заговорил Амброуз. — Слишком многие чересчур поспешно отворачиваются от маленьких чудес. Детали обладают неизмеримо большей силой, чем перспектива, однако большинство людей неспособны приучить себя быть упорными и наблюдать.
— Но иногда мне кажется, что мой мир стал слишком детальным, — заметила Альма. — Я писала свои книги о мхах в течение нескольких десятков лет, и они дотошно подробны, как те филигранные персидские миниатюры, которые можно рассматривать лишь под лупой. Моя работа не принесла мне известности. Не приносит она и дохода, так что сами видите, как мудро я использую время!
— Но мистер Хоукс говорил, что ваши книги получили хорошие отклики.
— Разумеется, но эти отклики написаны джентльменами, которым есть дело до бриологии, а их во всем мире не больше дюжины.
— Дюжины? — воскликнул Амброуз. — Целой дюжины? Не забывайте, мадам, вы говорите с человеком, который за всю свою жизнь не опубликовал ни строчки и чьи бедные родители уже боятся, что их сын стал позорным бездельником.
— Но ваши работы превосходны, мистер Пайк.
Услышав похвалу, он отмахнулся.
— Вы гордитесь своим трудом? — спросил он.
— Да, — отвечала Альма, ненадолго задумавшись над его вопросом. — Хотя иногда не понимаю почему. Большинство людей в мире — особенно беднота — были бы рады, пожалуй, будь у них возможность не работать никогда. Так зачем я вкладываю столько усилий в этот предмет, который интересен единицам? Почему не довольствуюсь тем, чтобы просто любоваться мхом или даже рисовать его, если мне так приятен его внешний вид? Зачем мне разгадывать его тайны, умолять дать ответ о природе самой жизни? Мне повезло, я родилась в семье с достатком, как сами видите, и мне нет нужды работать ни дня в этой жизни. Так почему я несчастлива, когда слоняюсь без дела и позволяю своим мыслям расти хаотично, как эта трава?
— Потому что вас занимают вопросы творения, — просто объяснил Амброуз, — и все удивительные закономерности этого мира.
Альма покраснела:
— В ваших устах это звучит так значительно.
— Потому что так и есть, — бесхитростно ответил он.
Некоторое время они сидели молча. Где-то рядом наверху пел дрозд.
— Что за прелестный сольный концерт! — проговорил Амброуз, выслушав его до конца. — Так и хочется ему аплодировать!
— Сейчас в «Белых акрах» лучшее время года, чтобы слушать птичье пение, — отвечала Альма. — Бывают дни, когда с утра можно сесть под вишню на этом лугу и услышать всех птиц, живущих в округе. И все они будут петь только для вас.
— Хотел бы я послушать их как-нибудь утром. Знали бы вы, как не хватало мне наших американских певчих птиц в джунглях.
— Но там, где вы побывали, должны были быть потрясающие птицы, мистер Пайк!
— О да, потрясающие и экзотические. Но это не то. Порой начинаешь так тосковать по знакомым звукам детства. Бывало, мне снился клич голубей. Он был таким реальным, что у меня сердце разрывалось. И просыпаться было жаль.
— Мистер Хоукс говорил, что вы много лет прожили в джунглях.
— Восемнадцать, — отвечал Амброуз с почти изумленной улыбкой.
— В Мексике и Гватемале по большей части?
— В Мексике и Гватемале, больше нигде. Мне хотелось посмотреть мир, но я никак не мог уехать оттуда, так как все время открывал новое. Знаете, как это бывает — оказываешься в интересном месте и начинаешь искать, а потом на каждом шагу тебя ждут открытия, и оторваться уже невозможно. Кроме того, в Гватемале имеются определенные виды орхидей — самые робкие и скрытные из эпифитов, если точнее, — которые попросту не желали оказывать мне честь и цвести. И я отказался уезжать, не увидев, как они зацветут. Надо сказать, я уперся не на шутку. Но и они оказались упрямыми. Некоторые заставили меня ждать пять или шесть лет, прежде чем позволили взглянуть на них одним глазком.
— Так почему вы наконец вернулись?
— Из-за одиночества.
Он был поразительно искреннен. Альму это восхищало. Она бы в жизни никому не призналась в такой слабости, как одиночество.
— Еще, — добавил он, — я слишком сильно захворал и не смог больше жить в столь суровых условиях. Меня мучили повторяющиеся приступы лихорадки. Хотя должен сказать, это было не совсем неприятно. В бреду мне являлись потрясающие видения, а еще я слышал голоса. Иногда возникало желание следовать за ними.
— За видениями или голосами?
— За теми и за другими. Но я не мог так поступить со своей матушкой. Слишком много страданий выпало бы на ее душу, если бы ее сын сгинул в джунглях. Она бы вечно размышляла о том, что со мной сталось. Хотя, пожалуй, она и сейчас размышляет о том, что со мной сталось! Но сейчас она по крайней мере знает, что я жив.
— Ваши родные, должно быть, все эти годы по вам скучали.
— Ох, бедные мои родные. Я стал таким разочарованием для них, мисс Уиттакер. Они такие респектабельные люди, а я в жизни выбирал столь странные пути. Мне жаль их всех, и особенно матушку. Она полагает — и пожалуй, недаром, — что я слишком уж бессовестно пренебрег всеми предоставленными мне возможностями. Видите ли, я бросил Гарвард, проучившись всего два года. Меня называли перспективным студентом, что бы это слово ни значило, но ученичество было не для меня. У меня какая-то особенность нервной системы, из-за которой я попросту не мог высидеть в лекционной аудитории. Кроме того, я никогда не жаловал веселой обстановки клубов по интересам и сборищ молодых людей. Возможно, вы не знаете, мисс Уиттакер, но вся жизнь в университете крутится вокруг клубов по интересам и сборищ молодых людей. А мне, выражаясь словами моей матушки, всегда хотелось лишь сидеть в углу и рисовать цветочки.
— И слава богу! — сказала Альма.
— Возможно. Не думаю, впрочем, что мама с вами бы согласилась, а отец и вовсе лег в могилу, разгневанный моим выбором карьеры, если можно назвать это занятие карьерой. К счастью для моей многострадальной матушки, мой младший брат, Джейкоб, затмил мои промахи и стал образцом послушного сына. Он пошел в университет по моим стопам, но, в отличие от меня, выдержал весь положенный срок. Отважно грыз гранит науки, получил всевозможные почести и лавры — хоть я порой и опасался, как бы он не повредился умом от таких стараний, — и теперь проповедует с той же кафедры во Фрамингеме, с которой вещали своим прихожанам мой отец и дед. Мой брат — достойный человек, и он достиг процветания. Он гордость семьи Пайк. Весь город его обожает. Я питаю к нему самые нежные чувства. Но не завидую тому, как он живет.
— Значит, вы родом из семьи священников?
— Верно, и тоже должен был им стать.
— И что же случилось? — осмелев, спросила Альма. — Разочаровались в Боге?
— Нет, — отвечал Амброуз. — Как раз наоборот. Я слишком приблизился к нему.
Альма хотела было спросить, что он хотел сказать этим любопытным утверждением, однако решила, что уже перешла допустимую грань своими расспросами, а Амброуз объяснять не стал. Они долго отдыхали в тишине, слушая пение дрозда. Через некоторое время Альма заметила, что Амброуз как будто заснул. Как быстро это случилось! Только сейчас они говорили, и вот он уже спит! Должно быть, он сильно устал после долгого путешествия в карете, а она еще донимает его расспросами и докучает ему своими теориями о бриофитах и трансмутации.
Она тихо встала и направилась к другому участку поля валунов, чтобы заняться работой и проверить свои колонии мха. Она чувствовала себя удовлетворенной. Какой милый человек этот мистер Пайк. Интересно, надолго ли он задержится в «Белых акрах»? Может, ей удастся уговорить его остаться на все лето. Что это будет за удовольствие — иметь поблизости столь дружелюбное и любознательное существо! У нее словно появится младший брат. Раньше она никогда не думала о том, каково это — иметь младшего брата, но теперь ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы он у нее был и им стал любознательный и дружелюбный Амброуз Пайк. Придется ей поговорить с отцом. Наверняка они сумеют обустроить для Амброуза художественную мастерскую в одной из старых маслобоен, коль скоро тот пожелает остаться.
Прошло, верно, около получаса, когда Альма заметила, как мистер Пайк пошевелился в траве. Она подошла к нему и улыбнулась:
— Вы уснули.
— Я тут ни при чем, — возразил он. — Сон меня сморил.
Все еще лежа на траве, он потянулся, как кошка или ребенок. Его, кажется, ничуть не смущало, что он задремал в присутствии Альмы, поэтому и ей не было неловко.
— Вы, верно, устали, мистер Пайк.
— Я чувствую себя усталым уже много лет. — Амброуз сел, зевнул и надел шляпу. — Однако что вы за великодушный человек, что позволили мне отдохнуть. Благодарю вас.
— Что ж, вы тоже были довольно великодушны, слушая мой рассказ о мхах целых два часа.
— Мне было приятно. И я надеюсь услышать еще. Засыпая, я как раз думал о том, какая завидная у вас жизнь, мисс Уиттакер. Представить только, что у кого-то есть возможность проводить все свои дни в изучении предмета столь детального и тонкого, как эти мхи, и в то же время жить в окружении любящей семьи и в комфорте.
— А я-то думала, моя жизнь покажется скучной человеку, прожившему восемнадцать лет в джунглях Центральной Америки.
— Ничуть. Я как раз мечтал о том, чтобы моя жизнь была чуть скучнее той, что мне приходилось вести до этого.
— Мечтайте осторожнее, мистер Пайк. Скучная жизнь не так интересна, как вам кажется!
Амброуз рассмеялся. Альма села ближе, прямо на траву, подоткнув под себя юбки.
— Хочу признаться вам кое в чем, мистер Пайк, — промолвила она. — Порой я боюсь, что мое изучение этих колоний не имеет никакой практической пользы или научной ценности. Мне иногда жаль, что я не могу предложить этому миру что-то более сияющее, более великолепное… что-то вроде ваших иллюстраций орхидей. Бесспорно, я прилежна и дисциплинированна, но не обладаю ярко выраженным талантом.
— То есть вы трудолюбивы, но не оригинальны?
— Да! — кивнула Альма. — Именно так! Точно.
— Чепуха! — ответил он. — Я не верю. И не понимаю, зачем вы сами пытаетесь убедить себя в подобной глупости.
— Вы очень добры, мистер Пайк. Благодаря вам немолодая леди вроде меня сегодня почувствовала себя в центре внимания. Но правду моей жизни не скрыть от себя самой. Моя работа в этих полях не волнует никого, кроме коров и ворон, что смотрят на меня целыми днями.
— Никто не разбирается в талантах лучше коров и ворон, мисс Уиттакер. Поверьте мне на слово, ведь уже много лет я рисую исключительно им на забаву.
* * *
В тот вечер в «Белые акры» из центра Филадельфии приехал Джордж Хоукс, чтобы составить всем компанию за ужином. Ему предстояло впервые встретиться с Амброузом лично, и он страшно волновался — настолько, насколько вообще мог волноваться такой серьезный и немолодой человек, как Джордж Хоукс.
— Для меня большая честь познакомиться с вами, сэр, — с улыбкой проговорил Джордж. — Ваша работа доставила мне несомненное удовольствие.
Искренность Джорджа тронула Альму. Она знала о том, что не мог рассказать ее друг Амброузу, — что весь прошлый год в доме Хоуксов был полон глубоких страданий и что орхидеи Амброуза Пайка высвободили Джорджа из капкана безысходности, хоть и ненадолго.
— Искренне благодарен за ваши воодушевляющие слова, — отвечал Амброуз. — Увы, благодарность — единственная компенсация, которую я могу вам сейчас предложить, зато она исходит от чистого сердца.
Что до Генри Уиттакера, в тот вечер он пребывал в скверном настроении. Альма чувствовала это за десять шагов и всеми силами желала, чтобы отец не спускался к ужину. Она забыла предупредить Амброуза Пайка об отцовской резкости и жалела об этом. Теперь несчастного мистера Пайка безо всякой подготовки бросят на растерзание волку, а волк этот был явно голоден и недоволен. Она также пожалела, что ни ей, ни Джорджу Хоуксу не пришло в голову принести с собой хотя бы одну из иллюстраций Амброуза, чтобы показать отцу, и Генри не имел представления о том, кто такой Амброуз Пайк, зная лишь, что перед ним охотник за орхидеями и художник, а ни первая категория людей, ни вторая не была у него в большом почете.
Ввиду всего вышеперечисленного неудивительно, что поначалу ужин не задался.
— Так что это за тип, напомни. — Генри посмотрел прямо в глаза новому гостю.
— Мистер Амброуз Пайк, — отвечала Альма. — Как я тебе уже говорила, он натуралист и художник, о котором недавно услышал Джордж. Он делает самые удивительные иллюстрации орхидей, которые мне когда-либо доводилось видеть, отец.
— Вы рисуете орхидеи? — обратился Генри к Амброузу таким тоном, будто спрашивал: «Вы грабите вдов?»
— Пытаюсь, сэр.
— Все пытаются рисовать орхидеи, — отвечал Генри. — В этом нет ничего нового.
— Верно подмечено, сэр.
— Так что особенного в твоих орхидеях?
Амброуз задумался.
— Не знаю, — честно ответил он. — Не знаю, есть ли в них что-то особенное, сэр, разве что то, что я занимаюсь только этим. Вот уже почти двадцать лет это все, что я делаю.
— Абсурдная работа, скажу я тебе.
— Не согласен, мистер Уиттакер, — ничтоже сумняшеся проговорил Амброуз. — Но лишь потому, что я не стал бы называть это работой.
— Как же ты зарабатываешь на жизнь?
— И снова справедливый вопрос, — заметил Амброуз. — Но, как вы верно заметили по моей манере одеваться, сомнительно, что я вообще что-то зарабатываю.
— Это не то, чем бы я стал гордиться во всеуслышание, юноша.
— Поверьте, сэр, я не горжусь.
Генри пристально взглянул на него, заметив и поношенный коричневый вельветовый костюм, и неподстриженную бороду.
— Так что случилось? — спросил он. — Почему ты так беден? Неужто промотал состояние, как последний дурень?
— Отец… — попыталась вмешаться Альма, но Амброуз, кажется, был ничуть не смущен.
— Нет, как ни печально, — отвечал Амброуз. — В моей семье никогда не было состояния, которое можно было бы промотать.
— Так чем же тогда занимается твой отец?
— В настоящее время обитает за пределами этого мира. Но до того был священнослужителем в городе Фрамингем, штат Массачусетс.
— А что же сам тогда не стал священником?
— Моя матушка задает себе тот же вопрос, мистер Уиттакер. Боюсь, для того, чтобы стать хорошим священником, у меня слишком много сомнений и идей насчет Господа.
— Господа? — Генри нахмурился. — А какое Господь имеет отношение к тому, чтобы быть хорошим священником? Это работа, как и любая другая, молодой человек. Подстраиваешься под свои задачи и держишь свое мнение при себе. Вот как поступают хорошие священники, а если нет, им следовало бы так и сделать!
Амброуз рассмеялся:
— Вот бы кто сказал мне об этом двадцать лет назад, сэр!
— Если здоровый и неглупый юноша в этой стране не достиг процветания, этому нет оправданий. Даже сын священника должен был найти себе какое-нибудь полезное дело.
— Многие с вами бы согласились, — заверил его Амброуз, — в том числе мой покойный отец. Тем не менее я уже много лет веду жизнь, неподобающую своему статусу.
— А я, сколько себя помню, веду жизнь, превосходящую мой статус! Я приехал в Америку, будучи молодым парнем примерно твоего возраста. И деньги тут валялись прямо под ногами — по всей стране. Мне нужно было лишь подбирать их концом своей трости. Чем же ты оправдаешь свою бедность?
Амброуз взглянул Генри прямо в глаза без тени злобы:
— Видимо, у меня нет такой хорошей трости.
Альма ахнула и вперилась в тарелку. Джордж Хоукс сделал то же самое. Но Генри, кажется, ничего не слышал. Порой Альма благодарила небеса за прогрессирующую тугоухость отца. Тот уже перевел внимание на дворецкого.
— Знаешь что, Бекер, — заявил он, — если мне еще хоть раз на этой неделе придется есть баранину, я прикажу кого-нибудь пристрелить.
— На самом деле он не стреляет в людей, — шепотом заверила Альма Амброуза.
— Это я уже понял, — прошептал Амброуз, — иначе я был бы уже мертв.
Остаток ужина Джордж, Альма и Амброуз приятно беседовали — в основном друг с другом, — а Генри ворчал, кашлял и жаловался на то или другое блюдо, а пару раз даже задремал, уронив подбородок на грудь. Ему, как-никак, было уже восемьдесят восемь лет. К счастью, Амброуза ничто из этого, кажется, не волновало, а поскольку Джордж Хоукс уже привык к такому поведению, даже Альме в конце концов удалось немного расслабиться.
— Прошу простить моего отца, — тихим голосом обратилась Альма к Амброузу, когда Генри в очередной раз заснул. — Джорджу хорошо известны его настроения, но эти взрывы могут испугать тех, кто никогда не имел дела с Генри Уиттакером.
— Он настоящий медведь за обеденным столом, — отвечал Амброуз тоном, в котором было больше восторга, чем ужаса.
— Это верно, — кивнула Альма. — К счастью, подобно медведю, он иногда дает нам передышку и впадает в спячку!
Это замечание вызвало улыбку даже у Джорджа Хоукса, но Амброуз по-прежнему смотрел на спящую фигуру Генри Уиттакера и о чем-то раздумывал.
— Мой собственный отец был так суров, знаете ли, — проговорил он. — Я всегда больше всего боялся его молчания. Полагаю, хорошо иметь отца, который говорит и поступает с такой непосредственностью. Вы всегда знаете, что он о вас думает.
— Это верно, — согласилась Альма.
— Мистер Пайк, — сказал Джордж, меняя тему, — позвольте спросить: где вы в данный момент проживаете? Адрес, куда я отправил свое письмо, был в Бостоне, но вы только что сказали, что ваша семья из Фрамингема, вот я и засомневался.
— В данный момент, сэр, у меня нет дома, — ответил Амброуз. — Адрес в Бостоне, который вы упомянули, это дом моего старого друга по имени Дэниэл Таппер, он относился ко мне великодушно еще со времен моей короткой карьеры в Гарварде. Его семья владеет небольшой типографией в Бостоне — не чета вашему превосходному предприятию, но вполне достойное, хорошо организованное место. Печатают они в основном памфлеты и рекламные листовки местных компаний. После ухода из Гарварда я несколько лет проработал у Тапперов наборщиком и обнаружил к этому некоторую склонность. Там же я впервые обучился искусству изготовления эстампов. Мне говорили, что это сложно, однако мне так не показалось. На самом деле это то же, что рисование, только рисуешь по камню.
— А как вы оказались в Мексике и Гватемале, мистер Пайк?
— Этим я снова обязан своему другу Тапперу. Меня всегда привлекали орхидеи, и в какой-то момент у Таппера возник план, согласно которому я должен был поехать в тропики на несколько лет и сделать пару набросков и тому подобное, после чего мы бы вместе опубликовали прекрасную книгу о тропических орхидеях. Боюсь, он считал, что таким образом мы оба сможем разбогатеть. Видите ли, мы были молоды… Мы объединили наши средства, все, что у нас было, и Таппер посадил меня на корабль. Он велел мне плыть и наделать в мире побольше шуму. К несчастью для него, я не слишком шумный человек. К еще большему несчастью, мои несколько лет в джунглях превратились в восемнадцать, о чем я уже поведал мисс Уиттакер. Бережливость и упорство помогли мне выжить там в течение почти двух десятилетий, и я с гордостью заявляю, что никогда не брал денег у Таппера или кого-либо еще, не считая того первого вложения. Тем не менее, мне кажется, бедный Таппер почувствовал, что зря поверил в меня. Когда в прошлом году я наконец вернулся домой, он был достаточно добр и разрешил мне напечатать несколько литографий из тех, что вы уже видели, на станке, принадлежащем его семье, однако желание издать вместе со мной книгу давно уже пропало. Я слишком медленно развиваюсь, по его меркам. У него теперь семья, и он не может браться за столь дорогостоящие проекты причуды ради. Тем не менее он был мне хорошим другом и повел себя очень порядочно. Разрешил мне спать на диване у него дома, а после возвращения в Америку я снова стал помогать в типографии.
— И какие у вас планы? — спросила Альма.
Амброуз поднял руки, точно взмолившись к небесам:
— Видите ли, я давно уже не строю планов.
— Но чем бы вы хотели заниматься?
— Никто раньше не спрашивал меня об этом.
— Но вот я спрашиваю, мистер Пайк. И хочу, чтобы вы ответили мне честно.
Он взглянул на ее своими светло-карими глазами. Вид у него действительно был жутко уставший.
— Тогда я скажу вам, мисс Уиттакер, — отвечал он. — Я хочу никогда больше не путешествовать. Хочу провести остаток дня в месте столь тихом и работать столь спокойно, чтобы слышать, как я живу.
Джордж и Альма переглянулись. А Генри Уиттакер, словно почувствовав, что пропускает что-то важное, вздрогнул, проснулся и перетянул внимание на себя.
— Альма! — воскликнул он. — Письмо от Дика Янси, что пришло на прошлой неделе. Ты его читала?
— Читала, отец, — живо ответила Альма, меняя тон.
— И что скажешь?
— По-моему, новости самые неутешительные.
— Несомненно. Меня они страшно вывели из себя. Но что скажут на это твои друзья? — спросил Генри, махнув винным кубком на Джорджа и Амброуза.
— Полагаю, положение дел им неизвестно, — заметила Альма.
— Так ознакомь их с положением дел, дочь. Мне нужно другое мнение.
Альма слегка встряхнула головой, чтобы освежить мысли. Это было очень странно. Как правило, Генри не интересовался чужим мнением и в особенности не выспрашивал его у незнакомых людей. Однако он снова нетерпеливо махнул на нее кубком, и она заговорила, обращаясь сразу к Джорджу и Амброузу.
— Что ж, дело касается ванили, — объяснила она. — Около пятнадцати лет тому назад один француз убедил отца вложить деньги в плантацию ванили на Таити. И вот мы узнаем, что плантация погибла. А француз исчез.
— Вместе с моими вложениями, — добавил Генри.
— Вместе с папиными вложениями, — подтвердила Альма.
— Немаленькими, между прочим, — уточнил Генри.
— Весьма немаленькими, — согласилась Альма. Размер вложений был ей хорошо известен, так как она сама оформляла денежный перевод.
— Все должно было получиться, — проговорил Генри. — Климат для ванили идеальный. И лианы росли! Дик Янси видел их своими глазами. Они выросли до шестидесяти пяти футов в вышину. Этот треклятый французишка клялся, что ваниль будет расти как на дрожжах, и оказался прав. Лианы дали цвет — большие цветки с твой кулак. Как он и обещал. Как там говорил этот ничтожный лягушатник, Альма? «Выращивать ваниль на Таити легче, чем пердеть во сне».
Альма покраснела, покосившись на своих гостей. Джордж вежливо складывал на коленях салфетку, но Амброуз улыбался, искренне веселясь шутке.
— Так что же пошло не так, сэр? — спросил он. — Если позволите спросить…
Генри мрачно взглянул на него:
— Лианы не плодоносили. Цветки расцвели и погибли, так и не дав ни одного треклятого стручка ванили.
— Могу я спросить, откуда родом была эта ваниль?
— Из Мексики, — прорычал Генри, бросая на Амброуза взгляд, полный вызова. — Так что скажи-ка мне, юноша, что пошло не так.
Альма потихоньку начала понимать, к чему он клонит. Как она могла недооценивать отца? От взгляда старика ничто не ускользало. Даже в дурном настроении, даже наполовину глухой, даже во сне, он каким-то образом сумел пронюхать, кто именно сидит с ним за столом: эксперт по орхидеям, только что потративший почти двадцать лет на исследования в Мексике и Гватемале. А ваниль, вспомнила Альма, относится к семейству орхидных. Итак, Амброузу устроили испытание.
— Vanilla planifolia, — проговорил Амброуз.
— Именно, — подтвердил Генри и со стуком поставил кубок на стол. — Ее мы и посадили на Таити. Продолжай.
— Я видел ее повсюду в Мексике, сэр. По большей части в окрестностях Оахаки. Ваш человек в Полинезии, этот француз, был прав — ваниль действительно живучая лиана и, подозреваю, прекрасно бы росла в южнотихоокеанском климате.
— Так почему же чертовы лианы не дали плодов? — разъярился Генри.
— Точно сказать не могу, — отвечал Амброуз, — ведь я никогда не видел эти лианы.
— Значит, ты не более чем никчемный рисовальщик орхидей, — огрызнулся Генри.
— Отец… — хотела было вмешаться Альма, однако Амброуз, которого это оскорбление, кажется, ничуть не задело, продолжал:
— Однако, сэр, у меня есть теория. Когда ваш француз покупал саженцы ванили в Мексике, он мог случайно приобрести разновидность ванили обыкновенной, которая у местных жителей зовется oreja de burro, ослиные уши. Она вообще никогда не плодоносит.
— Значит, он был идиотом, — сказал Генри.
— Вовсе не обязательно, мистер Уиттакер. Различить плодоносящую и неплодоносящую разновидности ванили может лишь наметанный глаз. Это очень распространенная ошибка. Даже туземцы часто путают эти два вида. Немногие ботаники способны увидеть разницу.
— А ты способен увидеть разницу?
Амброуз замялся. Ему явно не хотелось порочить человека, которого он никогда не встречал.
— Я задал тебе вопрос, мальчик. Способен ли ты отличить одну разновидность planifolia от другой? Или нет?
— Как правило, сэр, да. Я могу различить их.
— Значит, французишка и впрямь был идиотом, — заключил Генри. — А я — еще большим идиотом, что вложился в его предприятие, ибо тридцать пять акров славной низинной земли на Таити, где росла неплодоносящая ваниль, последние пятнадцать лет простаивали без дела. Альма, сегодня же вечером напиши письмо Дику Янси и вели вырвать с корнем все лианы и скормить их свиньям. Пусть засадит плантации ямсом. И еще скажи Дику, что, если ему хоть раз еще попадется на глаза этот полный дерьма лягушатник, пусть скормит свиньям и его!
Генри встал и, прихрамывая, вышел из комнаты, слишком взбешенный, чтобы завершить ужин. Джордж и Амброуз в молчаливом изумлении провожали удаляющуюся фигуру — в парике и старых бархатных бриджах, старик казался таким беспомощным, но вместе с тем разгневанным.
Что касается Альмы, то ее неожиданно охватило сильное чувство торжества. Француз потерпел крах, Генри Уиттакер потерпел крах, ванильная плантация на Таити, безусловно, потерпела крах. Но Амброуз Пайк, как ей казалось, сегодня кое-что выиграл, впервые появившись за ужином в «Белых акрах».
И пусть это была маленькая победа, Альма знала, что в конце концов она ему зачтется.
* * *
Через несколько часов, глубокой ночью, Альма проснулась.
Она спала сном без сновидений, а потом вдруг резко пробудилась, будто ей влепили пощечину. Она всмотрелась в темноту. Кто-то в ее спальне? Ханнеке? Нет. Тут никого не было. Она откинулась на подушку. Ночь была прохладной и тихой. Что же вторглось в ее сон? Голоса. Впервые за много лет ей вспомнилась та ночь, когда в «Белые акры» привели маленькую Пруденс — та стояла в окружении мужчин, заляпанная кровью. Бедняжка Пруденс. Альме бы навестить ее. Ей надо больше общаться с сестрой. Но у нее попросту не хватало времени. Со всех сторон ее окутывала тишина. Альма начала засыпать.
Но что это был за звук? Вот он раздался снова. И снова Альма открыла глаза. Ей слышались голоса. Но кто не спит в такой поздний час?
Она встала, запахнулась в шаль и одним ловким движением зажгла лампу. Затем вышла на лестничную площадку и посмотрела вниз, через перила. В гостиной горел свет. Она видела полоску под дверью. И слышала смех отца. С кем он там? Неужели разговаривает сам с собой? Если она ему понадобилась, почему ее никто не разбудил?
Но, спустившись по лестнице, она увидела, что отец сидит на диване с Амброузом Пайком. Они разглядывали рисунки. На Генри были длинная белая ночная рубашка и старомодный колпак; лицо раскраснелось от выпитого. Амброуз по-прежнему был в своем коричневом вельветовом костюме, а в волосах царил еще больший беспорядок, чем днем.
— Мы вас разбудили, — проговорил Амброуз, подняв голову. — Прошу прощения.
— Вам нужна помощь? — спросила Альма.
— Сливка! — воскликнул Генри. — У твоего парнишки возникла совершенно гениальная идея! Покажи ей, сынок!
Тут Альма поняла, что Генри не был пьян — он просто разволновался.
— Я не мог уснуть, мисс Уиттакер, — пояснил Амброуз, — потому что все думал о той таитянской ванили. Мне пришло в голову, что, возможно, лианы не плодоносили по другой причине. Надо было подождать утра и никого не беспокоить, но я не хотел упустить эту идею. Вот и встал и спустился сюда в поисках бумаги. Боюсь, я разбудил вашего батюшку.
— Смотри, что он нарисовал! — воскликнул Генри, протягивая Альме листок бумаги.
Это был прелестный набросок цветка орхидеи, выполненный в мельчайших деталях, а к определенным частям цветка вели стрелочки. Генри выжидающе взглянул на Альму, пока та изучала ни о чем не говоривший ей рисунок.
— Прошу прощения, — сказала Альма, — я проснулась лишь минуту назад и, видимо, еще неясно соображаю…
— Опыление, Сливка! — провозгласил Генри, хлопнув в ладоши, и жестом велел Амброузу объяснить.
— Я предположил, мисс Уиттакер, и как раз рассказывал об этом вашему отцу, что, возможно, произошло следующее: ваш француз все же закупил в Мексике нужный вид ванили. Но причина, по которой лианы не плодоносят, в том, что их не опыляют.
Хотя стояла глубокая ночь и несколько минут тому назад Альма еще спала, ее ум был огромной отлаженной машиной, и она тут же услыхала, как звякнули костяшки счетов у нее в голове.
— А какой механизм опыления у ванили? — спросила она.
— Точно не знаю, — отвечал Амброуз. — И никто не знает. Возможно, муравьи, возможно, пчелы или какой-либо вид мотыльков. Может, даже колибри. Но что бы это ни было, очевидно, что ваш француз не привез этот вид на Таити вместе с цветами. А туземные насекомые и птицы Французской Полинезии не могут опылить соцветия вашей ванили, у которых очень сложная форма. Поэтому и нет плодов. Поэтому и нет стручков.
Генри снова хлопнул в ладоши.
— Поэтому нет и прибыли! — заключил он.
— Так что же нам делать? — спросила Альма. — Взять всех насекомых и птиц из мексиканских джунглей и попытаться перевезти их живыми в южнотихоокеанский регион в надежде, что опылитель найдется?
— Думаю, в этом нет необходимости, — отвечал Амброуз. — Именно поэтому я и не мог уснуть, ведь я раздумывал над тем же вопросом, и, кажется, у меня есть ответ. Полагаю, цветки можно опылить самим, вручную. Посмотрите, вот тут я нарисовал. Орхидеи ванили так трудно опылить, потому что у них исключительно длинный гиностемий, содержащий как мужские, так и женские органы. Их разделяет хоботок, чтобы растение не опыляло само себя. Нужно просто приподнять хоботок и поместить небольшой прутик в поллиний, затем собрать пыльцу на кончик прутика и поместить ее в тычинку другого цветка. По сути, вы сами сыграете роль пчелы, муравья или другого существа, делающего то же самое в природе. Однако при этом можете быть куда эффективнее любого насекомого, так как вручную можно опылить все до последнего цветки лианы.
— И кто же будет это делать? — спросила Альма.
— Работники на вашей плантации, — ответил Амброуз. — Ваниль цветет всего раз в год, и на выполнение этой задачи уйдет не больше недели.
— Но разве они не раздавят цветы?
— Нет, если их хорошенько обучить.
— Но кому хватит деликатности для подобной процедуры?
Амброуз улыбнулся:
— Вам нужны маленькие мальчики с маленькими пальчиками и маленькими прутиками. Поверьте, им эта работа даже понравится. Будь я ребенком, она понравилась бы и мне. Чего-чего, а маленьких мальчиков и маленьких прутиков на Таити хватает, верно?
— Так и есть! — воскликнул Генри. — Что скажешь, Альма?
— По-моему, блестящее решение, мистер Пайк.
Еще она подумала, что завтра надо первым делом отвести Амброуза в библиотеку «Белых акров» и показать ему ту флорентийскую рукописную книгу шестнадцатого века с раннеиспанскими иллюстрациями лиан ванили, сделанными францисканцами. Она ему так понравится. Альма не могла дождаться, когда же сможет показать ее ему. Она ведь даже не показала ему библиотеку! И вообще ничего в «Белых акрах». Им так многое предстоит увидеть.
— Это всего лишь идея, — сказал Амброуз. — Пожалуй, можно было бы подождать и до утра.
Тут он услышал шум и обернулся. В дверях стояла Ханнеке де Гроот в ночном платье — толстая, опухшая со сна и раздраженная.
— Ну вот, теперь я разбудил весь дом, — проговорил Амброуз. — Мои искренние извинения.
— Is er een probleem? — спросила Ханнеке Альму.
— Все в порядке, Ханнеке, — ответила Альма. — Мы с джентльменами беседуем.
— В три часа ночи? — возмутилась Ханнеке. — Is dit een bordeel?
— Что она сказала? — спросил Генри. Он стал плохо слышать, а голландский так толком и не выучил, хотя был женат на голландке в течение многих лет и всю свою жизнь работал с урожденными голландцами.
— Она спрашивает, не хотим ли мы чаю или кофе, — отвечала Альма. — Мистер Пайк? Папа?
— Я бы выпил чаю, — сказал Генри.
— Вы все очень добры, но мне следует откланяться, — проговорил Амброуз. — Я вернусь в свою комнату и обещаю больше никого не беспокоить. Мало того, я только что сообразил, что завтра воскресенье. Вы все, верно, захотите встать рано, чтобы пойти в церковь?
— Только не я! — буркнул Генри.
— Как вы еще убедитесь, мистер Пайк, — пояснила Альма, — в этом доме некоторые из нас чтут день отдохновения, другие нет, а третьи чтут, но лишь наполовину.
— Понимаю, — отвечал Амброуз. — В Гватемале я часто терял счет дням недели и, боюсь признаться, пропустил немало воскресений.
— А в Гватемале чтут воскресенья, мистер Пайк?
— Лишь посредством выпивки, драк и петушиных боев, к моему сожалению.
— Тогда нам надо в Гватемалу! — воскликнул Генри.
Альма уже много лет не видела отца в столь хорошем настроении.
Амброуз рассмеялся:
— А вы могли бы поехать в Гватемалу, мистер Уиттакер. Осмелюсь предположить, вы бы местным понравились. Но для меня жизнь в джунглях — пройденный этап. Так что хотя бы сегодня позвольте мне просто вернуться в свою комнату. Мне так редко выпадает шанс поспать в настоящей кровати, что глупо было бы им не воспользоваться. Желаю вам всем спокойной ночи и еще раз благодарю за гостеприимство, а также приношу самые искренние извинения вашей домоправительнице.
Когда Амброуз вышел из гостиной, Альма с отцом некоторое время сидели в молчании. Генри просматривал наброски цветков ванили, сделанные Амброузом. Альма слышала, как отец думает. И знала, о чем он думает. Она слишком хорошо знала отца и ждала, когда же он выскажет свои мысли вслух — мысли, которые ей были уже известны, — а одновременно пыталась понять, как ему возразить.
Тем временем вернулась Ханнеке, принеся кофейник и три чашки. Она поставила поднос с громким недовольным вздохом и плюхнулась в кресло напротив Генри. Домоправительница первым делом наполнила свою чашку, а затем водрузила свою старую, распухшую от подагры лодыжку на изящную вышитую французскую табуреточку для ног. Генри и Альму она обслуживать не стала. С годами строгость соблюдения протокола в «Белых акрах» ослабла. Возможно, даже слишком.
— Нужно послать его на Таити, — наконец промолвил Генри, промолчав целых пять минут. — Пусть заведует плантацией ванили.
Сказал-таки. В точности как представляла Альма.
— Интересная мысль, — ответила она.
Но ей нельзя было позволить отцу отправить Амброуза Пайка в южные моря. Никогда в жизни она не была еще ни в чем так уверена, как в этом. Во-первых, Амброузу это не понравится. Он сам сказал. Жизнь в джунглях для него пройденный этап. Он больше не хочет путешествовать. Он устал и соскучился по дому. Но ведь у него не было дома. Этому человеку нужен был дом. Ему нужен был отдых. Место, чтобы работать, рисовать и делать гравюры, в чем и заключалось его призвание, — место, где он бы слышал, как живет.
Кроме того, Альме был нужен Амброуз Пайк. Ее вдруг охватила неукротимая потребность навсегда удержать этого человека в «Белых акрах». Что за странное решение, ведь она знает его меньше одного дня! Но сегодня женщина почувствовала себя на десять лет моложе, чем за день до того. У Альмы Уиттакер не было такого светлого дня уже много десятилетий — пожалуй, даже с детства, — и источником этого света был Амброуз Пайк.
Сегодняшний день напомнил ей о том, как, будучи маленькой девочкой, она нашла в лесу крошечного осиротевшего лисенка. Она принесла его домой и умоляла родителей разрешить его оставить. Это было еще в счастливые дни до появления Пруденс, в те дни, когда Альма свободно парила во всей Вселенной. Генри тоже умилился лисенку, но Беатрикс немедленно пресекла дальнейшее развитие этого плана: диким зверям место в дикой природе, сказала она. Лисенка забрали из рук Альмы, и она его больше никогда не видела.
Что ж, этого лисенка она не потеряет. И Беатрикс здесь нет, чтобы ей помешать.
— Думаю, это было бы неправильно, отец, — сказала Альма. — Отправив Амброуза Пайка в Полинезию, мы зря растратим его талант. Заведовать плантацией ванили может кто угодно. Ты только что сам слышал, как он все объяснял. Это же просто. Он даже все тебе нарисовал. Отправь наброски Дику Янси, пусть наймет кого-нибудь, чтобы произвести опыление. А мистеру Пайку здесь, в «Белых акрах», найдется применение получше.
— Какое же, если точнее? — спросил Генри.
— Отец, ты еще не видел его работ. Джордж Хоукс полагает, что мистер Пайк — лучший мастер литографии наших дней.
— А на кой мне мастер литографии?
— Возможно, пришло время издать книгу о ценных видах, произрастающих в «Белых акрах»? В наших оранжереях есть экземпляры, которые еще не видел цивилизованный мир. Их следует зарисовать.
— И зачем мне столь дорогостоящая затея, Альма?
— Позволь рассказать кое о чем, что я недавно услышала, — отвечала Альма. — В ботанических садах Кью планируют издать каталог изящных гравюр и иллюстраций с изображением самых редких из имеющихся у них видов. Ты об этом слышал?
— С какой целью они это планируют? — встрепенулся Генри.
— С целью похвастаться, отец, — отвечала Альма. — Я слышала об этом от одного из молодых граверов, работающих с Джорджем Хоуксом на Арч-стрит. Британцы предложили этому юноше небольшое состояние, чтобы переманить его в Кью, где он помог бы им сделать литографии. Довольно талантливый малый, хоть и не Амброуз Пайк. Он раздумывает, не принять ли предложение. Говорит, что эта книга станет самой красивой ботанической энциклопедией из когда-либо изданных. Проект финансирует сама королева Виктория. Там будут пятицветные литографии, которые раскрасят лучшие европейские мастера акварели. И прочее, и прочее. И книга будет большая: почти два фута в вышину и толстая, как Библия. Все коллекционеры-ботаники захотят иметь по экземпляру. Это издание ознаменует собой возрождение Кью.
— Возрождение Кью! — фыркнул Генри. — Кью никогда уже не будут прежними после смерти Бэнкса.
— А я слышала другое, отец. Говорят, с тех пор, как построили пальмовый павильон, к ботаническим садам возвращается прошлое великолепие.
Не бесстыдно ли так говорить? Или даже грешно? Ворошить стародавнюю вражду Генри с садами Кью? Но ведь она говорила правду. Чистую правду. Так пусть в Генри зародится дух противоречия, решила она. Нет ничего дурного в том, чтобы пробудить эту силу. В последние несколько лет они в «Белых акрах» совсем впали в спячку, совсем оцепенели. Небольшая конкуренция пойдет им всем на пользу. Альма лишь разгоняет кровь в старом Генри Уиттакере, да и в себе самой. Пусть в этой семье снова забьется пульс. Она почувствовала в себе силу. Она словно вручную опыляла цветок. Приподнимала лепестки отцовского воображения, вставляла прутик, ворочала им и оплодотворяла лиану.
— Отец, об Амброузе Пайке пока никто не слышал, — продолжала она. — Но стоит Джорджу Хоуксу опубликовать его коллекцию изображений орхидей, и его имя тут же будет у всех на устах. А когда сады Кью издадут свою книгу, каждый ботанический сад и оранжерея в мире захочет составить свою коллекцию — и все они пожелают, чтобы гравюры им сделал Амброуз Пайк. Давай не станем ждать, пока его перехватят конкуренты из ботанических садов. Давай оставим его здесь, предложим ему кров и покровительство. Вложись в него, отец. Ты видишь, как он умен, как талантлив. Дай ему шанс. Пусть нарисует каталог с коллекцией «Белых акров», равной которой еще не видели в ботаническом мире.
Генри ничего не ответил. Теперь Альма слышала, как звякнули костяшки его счетов. Она ждала. В последнее время он думал долго. Слишком долго. Тем временем Ханнеке прихлебывала свой кофе с напускным безразличием. Этот звук отвлекал Генри. Альме хотелось выбить чашку прямо у старухи из рук.
Повысив голос, Альма сделала последнюю попытку:
— Отец, убедить мистера Пайка остаться будет нетрудно. Ему нужен дом, он живет очень скромно, и, чтобы содержать его, понадобится всего-то ничего. Все его вещи и так уже здесь, в портфеле, который уместился бы у тебя на коленях. Как ты сумел сегодня убедиться, он приятен в общении. Полагаю, тебе даже понравится, если он станет здесь жить. Но что бы ты ни решил, папа, убедительно прошу тебя — не отправляй этого человека на Таити. Любой дурак может вырастить ваниль. Пусть этим займется еще какой-нибудь француз, или найми миссионера, которому наскучило унылое дело спасения душ. Но никто не сможет изготовить таких ботанических иллюстраций, как Амброуз Пайк. Не упускай возможности поселить его здесь, с нами. Я редко даю тебе совет, отец, но сейчас послушай — не упусти этот шанс. А не то пожалеешь.
И снова повисло молчание. Ханнеке глотнула кофе.
— Ему понадобится студия, — наконец вымолвил Генри. — Печатные станки и прочее.
— Он может работать со мной в каретном флигеле, — сказала Альма. — Там и ему найдется место.
Итак, все было решено.
Генри поковылял спать. Альма и Ханнеке остались, внимательно всматриваясь друг в друга. Ханнеке молчала, но Альме не понравилось выражение ее лица.
— Wat? — наконец спросила Альма.
— Wat is je spel? — спросила Ханнеке.
— Не понимаю, о чем ты, — отвечала Альма. — Не затеяла я никакую игру.
Старая домоправительница пожала плечами.
— Как скажешь, — проговорила она по-английски с нарочитым акцентом. — В этом доме хозяйка ты.
Затем Ханнеке встала, залпом осушила последние капли кофе и пошла в свои покои в погребе, предоставив кому-нибудь другому устранять беспорядок в гостиной.
