Часть третья
Хирография смыслов

Шел 1848 год, и Альма Уиттакер только что приступила к работе над новой книгой — «Полной энциклопедией североамериканских мхов». За прошедшие двадцать шесть лет она выпустила две другие — «Полную энциклопедию мхов Пенсильвании» и «Полную энциклопедию мхов северо-востока США». Полные, насыщенные множеством фактов, обе эти книги были любезно опубликованы ее старым другом Джорджем Хоуксом.

Первые две книги Альмы встретили теплый прием в кругу ботаников. Несколько уважаемых журналов почтили ее лестными рецензиями; она стала признанным мастером классификации мохообразных. Она овладела предметом не только изучая мхи, произрастающие в «Белых акрах» и на прилегающей территории, — Альма также покупала, обменивала и выпрашивала образцы мхов у коллекционеров-ботаников со всей страны и всего мира. Сделать это было легко. Ведь Альма уже хорошо разбиралась в вопросах ввоза растений, а мох был прост в транспортировке. Нужно было лишь высушить его, положить в коробку и погрузить на корабль — дорогу мхи переносили без всяких проблем. Они не занимали много места, почти ничего не весили, поэтому капитаны кораблей не возражали взять на борт лишний груз. Мох никогда не гнил. Мало того, сухой мох столь идеально годился для перевозки, что люди столетиями использовали его в качестве упаковочного материала. Еще только начав исследования, Альма обнаружила, что отцовские склады у пристани были заполнены несколькими сотнями видов мха со всей планеты; они были рассованы по углам и забытым ящикам, и никто не вспоминал о них и не изучал — по крайней мере, до тех пор, пока они не попадали под микроскоп Альмы.

Благодаря своим поискам и импорту образцов за прошедшие двадцать шесть лет Альме удалось собрать почти восемь тысяч видов мха, которые она хранила в специальном гербарии, на самом сухом сеновале в каретном флигеле. Объем ее знаний в области мировой бриологии к настоящему моменту стал настолько обширным, что почти не умещался в голове, несмотря на то что она ни разу не выезжала из Пенсильвании. Альма вела переписку с ботаниками от Огненной Земли до Швейцарии и внимательно следила за запутанными дебатами таксономистов, бушевавшими в самых узкоспециализированных научных журналах: является ли эта веточка Neckera или Poponatum отдельным видом или всего лишь модифицированной вариацией уже существующего? Иногда она встревала в эти споры, высказывая собственное мнение и публикуя свои безукоризненно аргументированные работы.

Кроме того, теперь она публиковалась под своим именем. Под полным именем. Она больше не подписывалась как «А. Уиттакер», а писала просто «Альма Уиттакер». Имя не сопровождалось никакими инициалами — у Альмы не было научных степеней, не состояла она и в уважаемых научных сообществах, как приличествует ученым мужам. Она была даже не «миссис» и не пользовалась весом, который придает женщине данный титул. Она была всего лишь Альмой Уиттакер. Теперь, совершенно очевидно, все знали, что она женщина. Но оказалось, это никого не волнует. В области изучения мхов не существовало конкуренции, и, вероятно, поэтому ей позволили столь беспрепятственно выступать в этой сфере. Сыграло роль и ее неутомимое упорство.

Год за годом исследуя мох, Альма начала лучше понимать, почему прежде никто толком не брался за его изучение: неосведомленному человеку казалось, что там изучать-то нечего. Мхи, как правило, классифицировали не на основе присущих им одним характеристик, а по признакам, которых им недоставало, и таких было немало. Мхи не плодоносили. Не пускали корней. Не вырастали выше половины дюйма, так как у них не было внутреннего клеточного скелета, который поддерживал бы рост. Мхи были неспособны проводить влагу. У них даже не было сексуальной жизни. По крайней мере, сексуальной жизни, очевидной на первый взгляд, как у лилий или яблочного цвета… или, по сути, любого цветка, обладающего явными мужскими и женскими органами. В отличие от растений высшего порядка, мхи держали свой механизм размножения в тайне от невооруженного человеческого глаза. По этой причине их еще называли криптогамными, или тайнобрачными растениями.

Мох во многом казался неприглядным, скучным, скромным и, возможно, даже примитивным. В сравнении с ним простейший из сорняков, пробивающийся из-под серого уличного тротуара, выглядел бесконечно более сложным. Но мало кто понимал то, что впоследствии узнала Альма: мох невероятно силен. Мох разрушает камень, но почти ничто не разрушает мох. Медленно, но неумолимо мох грызет валуны, и этот пир продолжается столетиями. Колония мхов способна превратить скалу в каменную крошку, а каменную крошку — в землю, надо лишь дать мху время. Под навесом обнажившейся известняковой породы мох становился истекающей влагой живой губкой, крепко вцепившейся в камень и пьющей из него обызвествленную воду. Со временем сплав мха и минерала превращался в известняковый мрамор. Внутри этой твердой, сливочно-белой мраморной поверхности навсегда запечатлевались прожилки голубого, зеленого и серого — следы старых мхов. Из этого материала была построена базилика Святого Петра; стебли древних крошечных колоний создали ее и окрасили ее стены.

Мох растет там, где не растет больше ничто. На кирпичных стенах. На древесной коре и шиферных крышах. За полярным кругом и в благоуханных тропических лесах, а еще на шкурках у бурундуков и панцирях улиток. Мох — первый признак того, что растительная жизнь возвращается на опустошенный участок земли, случайно выжженный или вырубленный намеренно выгоды ради. Мох упорен и способен заставить лес вырасти заново. Мох — воскрешающаяся субстанция. Затаившись и засохнув, комочек мха может пролежать сорок лет, но стоит вымочить его в воде, и он снова воспрянет к жизни.

Мхам нужно лишь время, и Альме начало казаться, что времени у мира предостаточно. Другие ученые, замечала она, также приходили к этому выводу. К началу 1830-х годов Альма прочла «Принципы геологии» Чарлза Лайеля, где высказывалась идея, что Земля гораздо старше, чем мы предполагаем, что ей, возможно, даже несколько миллионов лет. Альма также восхищалась недавним трудом Джона Филлипса, который в 1841 году выступил с новой геологической хронологией, оказавшейся даже древнее, чем считал Лайель. По мнению Филлипса, Земля уже прошла три эпохи естественной истории (палеозойскую, мезозойскую и кайнозойскую эру); Филлипс определил окаменелости флоры и фауны, принадлежащие каждому периоду, в том числе окаменелые мхи.

Идея о том, что наша планета очень стара, не шокировала Альму, однако повергла в шок многих других людей, так как прямо противоречила учению христианства. Однако у Альмы были свои собственные теории о времени, и данные об окаменелостях, застывших в первобытном океане глинистого сланца, на которые ссылались в своих трудах Лайель и Филлипс, их лишь подкрепили. Альма пришла к выводу, что во Вселенной одновременно действуют несколько разновидностей времени; будучи прилежным таксономистом, она даже не поленилась их назвать. Во-первых, решила Альма, существует понятие человеческого времени, соответствующее ограниченной памяти смертных людей и основанное на неполных воспоминаниях об истории, запечатленной в архивах. Человеческое время было горизонтальным механизмом. Оно тянулось прямой узкой линией от относительно недавнего прошлого до с трудом предсказываемого будущего. Но самой яркой характеристикой человеческого времени было то, что оно двигалось со столь поразительной быстротой — как щелчок пальцев, отдающийся во Вселенной. К несчастью для Альмы Уиттакер, ее дни на Земле, как и дни остальных смертных, попадали в категорию человеческого времени. И это означало, что ей недолго оставалось пробыть на этой Земле, и она остро это осознавала. Альма тоже была щелчком пальцев во Вселенной, как и все мы.

На другом конце спектра, решила Альма, располагалось нечто, что она назвала Божественным временем — непостижимая вечность, где росли галактики и обитал Бог (если Он вообще где-нибудь обитал). О Божественном времени Альма ничего не знала. Никто не знал. Более того, ее мгновенно раздражали люди, утверждавшие, что имеют какое-либо представление о Божественном времени. Изучение Божественного времени ее не интересовало, так как способа постигнуть его попросту не было. Это было время вне времени. Альма оставила его в покое. И тем не менее она чувствовала, что оно существует, и подозревала, что оно пребывает в состоянии некой массивной и бездонной данности.

Ближе к реальности, на нашей Земле, существовало также то, что Альма назвала геологическим временем, именно о нем столь убедительно недавно написали Чарлз Лайель и Джон Филлипс. В эту категорию попадала естественная история. Геологическое время двигалось темпами, казавшимися почти вечностью, почти равными Божественному времени. Это был темп камней и гор. Геологическое время никуда не торопилось и, по мнению Альмы, брало отсчет гораздо раньше, чем предполагали ученые.

Но Альма считала, что где-то между геологическим и человеческим временем была еще одна категория, и она назвала ее временем мхов. В сравнении с геологическим временем время мхов бежало с ослепительной быстротой, ибо за тысячу лет мхи менялись на столько, на сколько камень не изменился бы и за миллион. Однако по меркам человеческого времени время мхов текло невыносимо медленно. Нетренированному глазу даже могло показаться, что мхи вовсе не движутся. Но они двигались, и двигались с поразительными результатами. Вроде бы ничего не происходило, однако спустя десять лет или около того все вдруг менялось. Просто мхи двигались так медленно, что большинство людей этого не замечали.

Но Альма замечала. Она следила за мхами. Задолго до того, как настал 1848 год, она научилась воспринимать свой мир в замедленном течении времени мхов, насколько это было возможно. По бокам известняковых валунов Альма воткнула в камень маленькие цветные флажки и так отслеживала продвижение каждой колонии; за этой развернутой драмой она наблюдала уже двадцать шесть лет. Какой вид мха разрастется на камне, а какой отступит? Сколько времени это займет? Альма наблюдала за этими великими, беззвучными, медленно движущимися царствами, за тем, как они ширились и сокращались. Их движение измерялось длиной пальца и десятками лет.

Изучая время мхов, Альма пыталась не волноваться о своем смертном существовании. Сама она пребывала в ловушке ограниченного человеческого времени, но тут уж ничего поделать было нельзя. Ей ничего не оставалось, кроме как использовать по максимуму отведенную ей короткую жизнь мотылька-однодневки. Ей было уже сорок восемь лет. Пустяковый срок для колонии мха, но значительное число прожитых лет для человека, особенно женщины. У нее уже закончилась менструация. Волосы белели. Если повезет, ей достанется еще двадцать, тридцать лет на жизнь и исследования, максимум сорок. Это было все, о чем можно мечтать, и она мечтала об этом каждый день. Ей так много еще нужно было узнать, а времени оставалось так мало.

Альма часто думала, что, если бы мхи знали, как скоро Альмы Уиттакер не станет, они бы ее пожалели.

Тем временем жизнь в «Белых акрах» шла обычным чередом. Компания Уиттакера по торговле ботаническим сырьем за годы не расширилась, но и не уменьшилась; можно сказать, что она стабилизировалась и стала надежной машиной, приносящей прибыль. Оранжереям Генри по-прежнему не было равных в Америке, и в настоящее время на территории «Белых акров» произрастало более шести тысяч разновидностей растений. В Америке в то время разразился бум на папоротники и пальмы (ушлые журналисты окрестили его птеридоманией), и Генри обратил эту моду себе на пользу, выращивая эти растения и торгуя всевозможными экзотическими видами с ажурной листвой. Принадлежавшие ему мельницы и фермы также приносили много денег, а часть своих земель за последние годы он выгодно продал железнодорожным компаниям. У него еще хватало сил, чтобы заинтересоваться новой перспективной сферой — торговлей каучуком, и не так давно он подрядил своих наместников в Бразилии и Боливии, чтобы те вложились в это пока сомнительное новое дело.

Так что Генри Уиттакер был живее всех живых, что, возможно, кому-то представилось бы чудом. К восьмидесяти восьми годам его здоровье не слишком сдало, и это было поразительно, если учесть, как отчаянно он на него жаловался и какая напряженная у него была жизнь. Зрение, правда, было уже не то, но с увеличительным стеклом и хорошей лампой он по-прежнему мог читать бумаги. А с надежной тростью — совершать обходы своих владений. Одевался он все так же — как знатный лорд восемнадцатого века.

Дик Янси, его дрессированный крокодил, по-прежнему умело вел международные дела компании Уиттакера и ввозил новые и дорогостоящие лекарственные растения, такие как симарубу и хондродендрон. Джеймс Гэррик, тот самый честный квакер и деловой партнер Генри, скончался, но аптеку унаследовал его сын, и лекарства под маркой «Гэррик и Уиттакер» по-прежнему разлетались в Филадельфии и за ее пределами. Монополия Генри на торговлю хинином на международном рынке пошатнулась в результате действий французских конкурентов, однако ближе к дому дела у него шли хорошо. Недавно он выпустил новое лекарственное средство под названием «Энергетические пилюли Гэррика и Уиттакера» — смесь иезуитской коры, смолистой мирры, сассафрасового масла и дистиллированной воды, сулящая излечение от всех известных человечеству недугов, от малярии до волдырной сыпи, женских недомоганий и прочего. Товар пользовался ошеломляющим успехом. Пилюли были недороги в изготовлении и приносили устойчивую прибыль, в особенности летом, когда Филадельфию охватывали болезни и каждая семья, богатая, бедная ли, жила в страхе перед эпидемией. Женщины готовы были лечить этими пилюлями все.

Тем временем вокруг «Белых акров» вырос город. Там, где прежде стояли лишь тихие фермы, раскинулись шумные кварталы, пустили омнибусы и почтово-пассажирские пароходы, построили каналы, железнодорожные пути, мощеные дороги и шлагбаумы. С 1792 года — с тех пор, как Генри Уиттакер прибыл в Америку, — население страны удвоилось. Во всех направлениях бежали поезда, расплевывая вокруг горячий пепел и угли. Священники и моралисты всех мастей опасались, что вибрации и тряска подобных скоростных путешествий подтолкнут впечатлительных женщин к сексуальному распутству и безумию страстей. Поэты воспевали природу, в то время как природа исчезала на их глазах. В Филадельфии теперь было около дюжины миллионеров, а раньше был один лишь Генри Уиттакер. Все это было новым. Но холера, желтая лихорадка, дифтерия и пневмония не делись никуда. И фармацевтический бизнес оставался на плаву.

После смерти Беатрикс Генри так и не женился; он вообще не проявлял никакого интереса к брачным делам, ему не нужна была жена, ведь у него была Альма. Альма хорошо заботилась о Генри, и иногда, примерно раз в год, он даже хвалил ее за это. За много лет она научилась как можно лучше организовывать собственную жизнь с учетом отцовских капризов и требований. Как правило, его общество было ей приятно (она нежно любила его и ничего не могла с этим поделать), хоть она и понимала, что каждый час, проведенный в компании отца, отнимает у нее время, которое можно было бы потратить на изучение мхов. Генри принадлежали ее дни и вечера, но утро она оставила себе и своей работе. С возрастом ему становилось все сложнее раскачиваться по утрам, и потому эта схема работала. Иногда он по-прежнему желал видеть в «Белых акрах» гостей, чтобы те его развлекали, но теперь это случалось все реже. Нынче гости бывали у них раза четыре в год, а не четыре раза в неделю, как прежде.

Разумеется, Генри остался таким же капризным и невыносимым. В неурочный час Альму все еще могла разбудить Ханнеке де Гроот, которая, кажется, вообще не старела, со словами: «Отец зовет тебя, дитя». Тогда Альма вставала, запахивала теплый халат и шла в кабинет отца. Там она находила Генри, раздраженного, мучившегося бессоницей; он шелестел ворохами бумаг и требовал глоток джина и дружескую партию в нарды — в три часа ночи. Альма покорялась ему без лишних слов, зная, что назавтра он будет чувствовать себя усталым и у нее появится больше времени для своих трудов.

«Я когда-нибудь рассказывал тебе про Цейлон?» — спрашивал он, и она позволяла ему говорить, пока он не засыпал. Порой и она засыпала под звуки его голоса. Наступал рассвет, освещавший своими лучами старика и его беловолосую дочь, уснувших прямо в креслах, не успев закончить партию в нарды. Потом Альма поднималась и прибиралась в комнате. Звала Ханнеке и дворецкого, чтобы те помогли отвести отца в постель. И бежала завтракать, а после шла или в кабинет в каретном флигеле, или к своей россыпи замшелых валунов, где снова могла сосредоточиться на своей работе.

Так продолжалось уже более двадцати пяти лет. И она думала, так будет всегда. Жизнь Альмы Уиттакер не была несчастной. Ничуть.

Другим, однако, повезло меньше.

Скажем, старый друг Альмы, Джордж Хоукс, издатель трудов по ботанике, не обрел счастья в своем браке с Реттой Сноу. Не была счастлива и Ретта. Альма знала об этом, но это ее не утешало и не радовало. Другая на ее месте злорадствовала бы, упиваясь своего рода мрачной местью за свое разбитое сердце, но Альма была не из тех, кому приносят удовлетворение чужие страдания. Более того, она больше не любила Джорджа Хоукса (этот огонь погас уже много лет назад), но лишь жалела. Он был доброй душой и всегда оставался ей верным другом, но редко кому так не везло с выбором спутницы жизни.

Поначалу казалось, что взбалмошная и неугомонная невеста Джорджа Хоукса внушает ему лишь оторопь, но со временем Ретта стала все более открыто его раздражать. В первые годы после свадьбы Джордж и Ретта иногда ужинали в «Белых акрах», но вскоре Альма стала замечать, что Джордж мрачнеет и съеживается, стоит Ретте заговорить, как будто заранее боится того, что она скажет. Наконец он вовсе перестал открывать рот за столом — казалось, надеялся, что тогда и его жена умолкнет. Но если он этого добивался, его маневр не срабатывал. Рядом с тихоней мужем Ретта все больше начинала нервничать и оттого болтала еще более неутомимо, а это, в свою очередь, повергало ее супруга в еще более решительное молчание.

Еще с годами у Ретты появилась довольно странная привычка говорить, из-за чего Альме было на нее больно смотреть. Когда она говорила, ее пальцы беспомощно порхали у губ, словно она пыталась поймать слова, вылетавшие из ее рта, остановить их или даже засунуть обратно. Временами Ретте действительно удавалось остановиться посреди очередной фразы, не закончив высказывать ту или иную безумную мысль, и тогда она прижимала пальцы к губам, чтобы слова перестали литься наружу. Но лицезреть этот триумф было еще тяжелее, ведь последнее нелепое, незавершенное предложение так неловко повисало в воздухе, а Ретта в ужасе смотрела на своего безмолвного мужа, расширив сиявшие раскаянием глаза.

После ряда подобных неприятных случаев мистер и миссис Хоукс перестали посещать ужины. Теперь Альма видела их лишь у них дома, приезжая в Филадельфию, чтобы обсудить с Джорджем вопросы публикации своих работ.

Замужество оказалось не к лицу миссис Ретте Сноу Хоукс. Она попросту была не создана для замужества. По правде говоря, она была не создана для взрослой жизни. У взрослых было слишком много ограничений, и от нее ждали больше серьезности. Ретта была уже не глупенькой девочкой, свободно колесившей по городу в своей маленькой двуколке. Теперь она стала женой одного из самых почитаемых издателей Филадельфии и должна была вести себя соответственно. После замужества ей уже не подобало одной появляться в театре. (Вообще-то, ей это и до замужества не подобало, но тогда ей никто не запрещал.) Джордж Хоукс театр не любил, вот Ретте и незачем было теперь туда ходить. Джордж также требовал, чтобы жена посещала церковь, причем несколько раз в неделю. Там Ретта, как ребенок, маялась от скуки. Кроме того, после свадьбы ей уже не приличествовало так ярко одеваться или петь песенки, когда захочется. Точнее, петь песенки она могла, и даже запевала иногда, вот только выглядело это как-то неправильно и выводило мужа из себя.

Что касается материнства, то Ретта не справилась и с этой обязанностью. Сразу после свадьбы, в 1822 году, в доме Хоуксов объявили о беременности, и немедленно беременность закончилась выкидышем. На следующий год Хоуксы потеряли еще одного ребенка, а через год и третьего. С тех пор это повторялось каждые пару лет. Когда это случилось в пятый или шестой раз, Ретта отказалась выходить из комнаты, охваченная самым безутешным отчаянием. Поговаривали, что ее плач был слышен соседям через улицу. Джордж Хоукс понятия не имел, что делать с этой отчаявшейся женщиной; безумие жены мешало ему работать по несколько дней кряду. Наконец он отправил письмо в «Белые акры», умоляя Альму явиться на Арч-стрит и побыть со старой подругой, которую, казалось, не может утешить ничто.

Когда Альма приехала, Ретта уже спала, сунув в рот большой палец; ее прекрасные волосы разметались по подушке и были похожи на голые черные ветви дерева на фоне бледного зимнего неба. Джордж объяснил, что из аптеки прислали настойку опия, она и помогла.

— Только молю тебя, Джордж, не увлекайся, — предупредила Альма. — У Ретты необычайно чувствительный душевный склад, и слишком много опия ей повредит. Я знаю, что порой она кажется нелепой и даже жалкой. Но насколько я знаю Ретту, ей нужны лишь терпение и любовь, чтобы вновь обрести счастье. Если бы ты немного подождал…

— Прости, что побеспокоил тебя, — проговорил Джордж.

— Не стоит извиняться, — отвечала Альма. — Ты всегда можешь ко мне обратиться, как и Ретта.

Альме хотелось добавить что-то еще, но что? Ей и так казалось, что она высказалась слишком откровенно, а возможно, и намекнула на то, что он плохой муж. Джордж выглядел усталым.

— Я твой друг, Джордж, — сказала она и коснулась его плеча. — Пользуйся этим. Зови меня, когда хочешь.

Так он и сделал. Он позвал ее в 1826 году, когда Ретта отрезала себе волосы. В 1835-м, когда Ретта исчезла на три дня и обнаружилась в Фиштауне, где спала вповалку с уличными ребятишками. И в 1842-м, когда Ретта напала на служанку с закроечными ножницами, утверждая, что перед ней привидение. Служанка не получила тяжких увечий, но больше Ретте еду никто не приносил. Джордж снова позвал ее в 1846 году, когда Ретта начала целыми днями писать длинные неразборчивые письма — больше слезами, чем чернилами.

Джордж не знал, что делать в таких ситуациях. Они были помехой его работе и мыслям. Теперь он издавал более сотни книг в год, а также ряд научных журналов и новый дорогой альманах «Ин-октаво экзотической флоры», распространявшийся только по подписке (он выходил четыре раза в год и содержал большие литографии высшего качества, выполненные вручную). Все эти дела требовали его полного внимания. У него не было времени на истерики жены.

У Альмы тоже не было времени, но она все же приезжала. Иногда, когда дела были совсем плохи, даже проводила с Реттой ночь и спала с ней не где-нибудь, а на брачном ложе Хоуксов, обняв дрожащую подругу; Джордж же ночевал на лежанке в соседнем здании типографии. У Альмы сложилось впечатление, что в последнее время он всегда там ночует.

— Будешь ли ты по-прежнему любить меня, будешь ли добра ко мне, если я стану самим дьяволом во плоти? — спросила как-то Ретта Альму, проснувшись среди ночи.

— Я буду любить тебя всегда, — заверила Альма единственную подругу, которая у нее была в жизни. — И ты никогда не сможешь стать дьяволом, Ретта. Тебе просто нужно отдохнуть и не тревожить себя и других такими мыслями.

По утрам после таких происшествий они втроем завтракали в гостиной у Хоуксов. Это всегда было неловко. Джордж и в более счастливых обстоятельствах был неразговорчив, а Ретта, в зависимости от того, сколько опия ей дали накануне, пребывала во взбудораженном или заторможенном состоянии. Иногда она жевала какую-нибудь тряпку, и никто не мог ее у нее отнять. Альма подыскивала тему разговора, которая подошла бы всем троим, но таких тем попросту не существовало. Их никогда не существовало. Они с Реттой могли болтать о пустяках, с Джорджем — рассуждать о ботанике, но о чем говорить с ними обоими — это так и осталось для нее загадкой.

А потом, в апреле 1848 года, Джордж Хоукс снова вызвал Альму. Она работала за своим столом, увлеченно атакуя загадочный, плохо сохранившийся экземпляр Dicranum condensatum, недавно присланный коллекционером-любителем из Миннесоты, и тут верхом прибыл тощий юноша со срочным посланием: немедленное присутствие мисс Уиттакер требуется в доме Хоуксов на Арч-стрит. Произошел несчастный случай.

— Что случилось? — спросила Альма, встревоженно оторвавшись от работы.

— Пожар! — отвечал юноша. Ему сложно было сдержать свой восторг. Мальчишки обожали пожары.

— О господи! Кто-нибудь пострадал?

— Нет, мэм, — явно разочарованно протянул юноша.

Вскоре Альме удалось узнать, что Ретта Хоукс устроила пожар в собственной спальне. По неизвестной причине она решила, что должна сжечь постельное белье и занавески. На счастье, погода стояла сырая, и ткань начала тлеть, но не загорелась. Вышло больше дыма, чем огня, но спальня, тем не менее, значительно пострадала. Куда более серьезный урон был нанесен моральному состоянию домочадцев. Две горничные уволились. Никто не хотел больше жить в доме Ретты, никому было не под силу выносить ненормальную хозяйку.

Когда Альма приехала, ее встретил бледный, растерянный Джордж Хоукс. Ретте дали успокоительное; она спала глубоким сном, растянувшись на диване. В доме пахло горелым подлеском после дождя.

— Альма! — воскликнул Джордж и бросился к ней.

Он сжал ее руки в своих ладонях. Прежде он делал это лишь раз, более тридцати лет назад. Но на этот раз все было иначе. Тот, прошлый раз Альме было стыдно даже вспоминать. Теперь глаза Джорджа в панике расширились.

— Ей нельзя здесь больше оставаться.

— Она твоя жена, Джордж.

— Я знаю, кто она! Я знаю, кто она! Но ей нельзя здесь оставаться, Альма. Она опасна для себя и для окружающих. Она могла бы всех нас убить и поджечь типографию! Ты должна найти для нее какое-нибудь место.

— Лечебницу? — спросила Альма. Но Ретта уже столько раз была в лечебницах, где всегда оказывалось, что никто ей толком помочь не может. Она всегда возвращалась оттуда еще более взвинченной, чем прежде.

— Нет, Альма. Ей нужно постоянное место. Другой дом. Ты понимаешь, о чем я говорю! Понимаешь, что не могу оставить ее здесь даже еще на одну ночь. Она должна жить в другом месте. А ты — простить меня за это. Ты знаешь меня лучше кого-либо еще, но все же не до конца понимаешь, во что она превратилась. Я за последнюю неделю ни одной ночи не спал. Никто в этом доме не спит — боится, что она может что-нибудь натворить. Ей всегда нужно, чтобы рядом присутствовали два человека — следить, чтобы она не навредила себе или кому-то еще. Прошу, не вынуждай меня продолжать! Я знаю, ты поймешь, о чем я тебя прошу. Ты должна сделать это для меня.

Ни на секунду не задаваясь вопросом, почему именно она должна это сделать, Альма выполнила эту просьбу. Поиски заняли несколько дней, однако она нашла место, где Ретта могла бы жить в безопасности. Лучшее, что она смогла сделать, — это устроить подругу в приют для умалишенных «Керкбрайд» в Трентоне, штат Нью-Джерси. Здание приюта возвели всего год назад, а доктор Керкбрайд, некогда гостивший в «Белых акрах» — уважаемая в Филадельфии фигура, — сам разработал проект территории, чтобы его пациенты видели вокруг лишь покой. Он был одним из самых передовых врачей Америки, ратовавших за уход за умалишенными в рамках морали, а его методы, как слышала Альма, были довольно гуманными. К примеру, его пациентов никогда не приковывали цепями к стенам, как однажды случилось с Реттой в лечебнице в Филадельфии. Приют доктора Керкбрайда был местом спокойным и живописным, вокруг всей территории раскинулись прекрасные сады, и она, естественно, была окружена высокими стенами. По свидетельствам очевидцев, приют не оставлял неприятного впечатления. И пребывание в нем стоило недешево, в чем вскоре убедилась Альма, оплатив заранее первый год проживания Ретты из собственного кармана. Ей не хотелось обременять Джорджа денежными расходами, а родители Ретты давно умерли, оставив после себя лишь долги.

Альме было грустно заниматься подобными делами, но все соглашались, что так будет лучше. У Ретты в «Керкбрайде» будет своя комната, так что другим пациентам она навредить не сможет; с ней круглосуточно будет находиться медицинская сестра. Все это успокаивало Альму. Более того, в приюте применялись современные научные методы лечения. От сумасшествия Ретту собирались лечить гидротерапией, вращением в центрифуге и добрым, милосердным отношением. У нее не будет доступа к огню или ножницам. В последнем Альму заверил сам доктор Керкбрайд, который уже поставил Ретте диагноз: по его словам, она страдала «истощением нервной системы».

Итак, Альма все устроила. От Джорджа потребовалось лишь поставить свою подпись на свидетельстве о признании жены умалишенной и вместе с Альмой сопроводить ее в Трентон. Они ехали в частной карете, так как нельзя было знать, что выкинет Ретта в поезде. С собой взяли ремни на случай, если понадобится ее связать, однако Ретта вела себя спокойно и напевала песенки себе под нос.

Когда они прибыли в приют, Джордж быстро зашагал к парадному входу по широкому газону, опередив Альму с Реттой. Те шли позади рука об руку, словно наслаждаясь прогулкой.

— Какой красивый дом! — проговорила Ретта, любуясь величественным кирпичным зданием приюта.

— Согласна, — отвечала Альма, испытав прилив облегчения. — Я рада, что тебе он нравится, Ретта, ведь теперь ты будешь жить здесь.

Было неясно, в какой степени Ретта понимает, что происходит, но она казалась спокойной.

— Чудесный сад, — продолжала она.

— Верно, — кивнула Альма.

— Вот только мне невыносимо видеть, как срезают цветы!

— Ретта, глупышка, ну что ты такое говоришь? Не ты ли больше всех любишь букеты из свежих цветов?

— Это меня карают за самые чудовищные преступления, — отвечала Ретта совершенно спокойным тоном.

— Никто тебя не карает, моя маленькая птичка.

— Больше всего я боюсь Господа.

— У Господа нет на тебя жалоб, Ретта.

— Меня терзают очень странные боли в груди. Иногда кажется, что сердце разорвется. Не сейчас, но это начинается так быстро.

— Здесь ты встретишь друзей, которые смогут тебе помочь.

— В юности, — сказала Ретта тем же спокойным голосом, — я ходила с мужчинами и занималась неподобающими делами. Ты знала это обо мне, Альма?

— Тихо, Ретта.

— Не шикай на меня. Джордж знает. Я ему много раз рассказывала. Я разрешала этим мужчинам делать со мной все, что им хотелось, и даже позволяла себе брать у них деньги, хотя тебе ли не знать, что в деньгах я никогда не нуждалась.

— Молчи, Ретта. Ты не в себе.

— А тебе когда-нибудь хотелось пойти с мужчиной? Когда ты была моложе, я имею в виду?

— Ретта, прошу…

— Девочки из маслобойни в «Белых акрах» тоже так делали. Они научили меня, как проделывать с мужчинами разные штуки, и сказали, сколько денег брать за услуги. На эти деньги я покупала себе перчатки и ленточки. А однажды даже купила ленту тебе!

Альма замедлила шаг, надеясь, что Джордж их не услышит. Но поняла, что он уже успел услышать все.

— Ретта, ты так устала, не говори много…

— Ну а ты, Альма? Тебе неужели никогда не хотелось сделать ничего неподобающего? Не чувствовала ли ты этот дикий голод внутри? — Ретта схватила ее за руку и умоляюще взглянула на подругу, в надежде увидеть что-то в ее лице. Но не увидела и, смирившись, понурила плечи. — Нет, конечно же нет. Ведь ты хорошая. Вы с Пруденс обе добродетельные. А я — воплощение дьявола.

Альме казалось, что ее сердце сейчас разорвется. Она вперилась взглядом в широкую сгорбленную спину Джорджа Хоукса — он шагал перед ними. Ее переполнял стыд. Хотелось ли ей когда-нибудь сделать что-то неподобающее с мужчиной? Ах, если бы Ретта знала! Если бы хоть кто-то знал! Ведь Альма Уиттакер хоть и была сорокавосьмилетней старой девой с иссохшей утробой, но все еще наведывалась в переплетную несколько раз в месяц. Даже по многу раз! Мало того, непристойные тексты, что она читала в юности — Cum Grano Salis и многие другие, — все еще пульсировали в ее памяти. Иногда она доставала эти книги из сундука на сеновале в каретном флигеле, где они были спрятаны, и снова перечитывала. Кто-кто, а Альма знала о диком голоде все!

Альма чувствовала, что с ее стороны было бы аморально никак не утешить это бедное, сломленное создание, не доказать свою преданность. Разве можно допустить, чтобы Ретта считала себя единственной порочной женщиной во всем мире? Но прямо перед ними, всего в нескольких футах, шагал Джордж Хоукс, который наверняка бы все услышал. Вот Альма и не утешила Ретту, не посочувствовала ей. Она лишь произнесла:

— Вот устроишься на новом месте, моя дорогая маленькая Ретта, и сможешь гулять в этом саду каждый день. Тогда ты успокоишься.

Почти весь обратный путь в карете из Трентона Альма и Джордж промолчали.

— О ней там хорошо позаботятся, — проговорила Альма, как только они выехали из приюта. — Доктор Керкбрайд лично меня в этом заверил.

— Каждый из нас рожден для бед, — вместо ответа сказал Джордж. — Печальная судьба — прийти в этот мир.

— Может, ты и прав, — осторожно ответила Альма, удивившись пылкости его слов. — Но мы должны найти в себе терпение и смирение, чтобы вынести выпавшие нам на долю трудности.

— Верно. По крайней мере, так нам внушают, — отвечал Джордж. — Но знаешь ли ты, Альма, что иногда мне хочется, чтобы Ретта нашла утешение в смерти, а не переживала бы эти нескончаемые пытки и не подвергала им меня и остальных?

Альма представить не могла, что ответить на это. Джордж смотрел на нее, и лицо его исказилось от боли. Через несколько минут Альма нашла в себе силы, спотыкаясь, промолвить следующее:

— Где есть жизнь, Джордж, там есть надежда. Смерть чудовищно бесповоротна. Она и так скоро настигнет всех нас. Я бы никому не стала желать ее приближения.

Джордж закрыл глаза и не ответил. Кажется, ответ Альмы его не утешил.

— Я буду приезжать в Трентон раз в месяц и навещать Ретту, — проговорила Альма более будничным тоном. — Если хочешь, можешь ездить со мной. Я буду ей «Дамский журнал Гоуди» привозить. Ей понравится.

В течение последующих двух часов Джордж молчал. Он выглядел совершенно выбившимся из сил. Одно время казалось, что он то засыпает, то просыпается; однако на въезде в Филадельфию он открыл глаза и молча уставился прямо перед собой. Альма никогда никого не видела таким несчастным. Сочувствуя ему всем сердцем, как и всегда, она решила сменить тему. Всего несколько недель тому назад Джордж дал ей почитать новую книгу, только что вышедшую в Лондоне, — в ней говорилось о саламандрах. Возможно, упоминание о ней его бы приободрило. Альма поблагодарила его и начала в подробностях говорить о книге, пока карета медленно приближалась к городу. Наконец она заключила:

— В целом, я нашла этот труд полным глубоких мыслей и точного анализа, хотя написан он чудовищно и оформлен ужасно… Позволь спросить, Джордж, неужто у этих англичан нет редакторов?

Но Джордж, к ее удивлению, оторвался от созерцания своих ног и сам резко сменил тему.

— Муж твоей сестры недавно навлек на себя беду, — проговорил он.

Такая перемена темы поразила Альму. Джордж не был сплетником, и ей показалось странным, что он вовсе заговорил о муже Пруденс. Возможно, предположила она, его так взбудоражили события сегодняшнего дня, что он стал сам не свой. Ей не хотелось, чтобы он чувствовал себя неловко, вот она и продолжила разговор, будто они с Джорджем всегда обсуждали такие темы.

— И что он сделал? — спросила она.

— Артур Диксон напечатал весьма опрометчивый памфлет, — устало поведал Джордж, — причем оказался настолько глуп, что опубликовал его под собственным именем. В нем он высказал мнение, что правительство Соединенных Штатов Америки — морально разлагающееся чудовище, так как продолжает использовать рабский труд.

Все это не было для Альмы откровением. Вот уже много лет, как Пруденс с Артуром Диксоном стали убежденными аболиционистами. Они на всю Филадельфию славились своими близкими к радикальным антирабовладельческими взглядами. В свободное время Пруденс работала в местной квакерской школе — обучала чтению свободных негров. Она также ухаживала за детьми в приюте для негритянских сирот и часто выступала на собраниях Женского аболиционистского общества. Артур Диксон нередко — а вернее было бы сказать, неустанно — публиковал памфлеты и состоял в числе редакторов «Освободителя». По правде говоря, Диксоны порядком поднадоели многим в Филадельфии своими памфлетами, статьями и речами. («Для человека, вообразившего себя агитатором, Артур Диксон — жуткий зануда», — всегда отзывался Генри о своем зяте.)

— И что с того? — спросила Альма Джорджа Хоукса. — Нам всем известно, что моя сестра и ее муж активны в подобных делах.

— Видишь ли, Альма, на этот раз профессор Диксон зашел слишком далеко. Теперь он не только желает немедленной отмены рабства, он также выступает с мнением, что до тех пор, пока это маловероятное событие не произойдет, нам не стоит платить налоги и уважать американские законы. Он призывает нас выйти на улицы с пылающими факелами, требуя немедленно освободить всех черных, и далее в том роде.

— Артур Диксон? — Альма не удержалась, чтобы не произнести полного имени ее скучного старого учителя вслух. — С пылающим факелом? На него не похоже.

— Можешь сама прочитать — и увидишь. Все об этом говорят. Мол, ему повезло, что его до сих пор не лишили места в университете. А сестра твоя, ходят слухи, высказалась в его поддержку.

Альма обдумала эту новость.

— Меня это тревожит, — согласилась она наконец.

— Каждый из нас рожден для бед, — повторил Джордж, устало утирая лицо ладонью.

— Но мы должны быть терпеливы и смиренны… — снова неуверенно начала Альма, но Джордж ее прервал.

— Бедная твоя сестрица, — проговорил он, — а ведь у нее еще и маленькие дети. Прошу, Альма, дай мне знать, если я чем-то смогу помочь твоей семье. Ты всегда была так добра к нам.