Настал конец июля 1820 года.

Соединенные Штаты Америки переживали экономический спад, первый в своей короткой истории кризисный период, и впервые у Генри Уиттакера год выдался не блестящий. Нельзя было сказать, что для него наступили тяжелые времена — ни в коем случае нельзя, — но он испытывал непривычное стеснение в средствах. Рынок экзотических тропических растений в Филадельфии достиг точки насыщения, а европейцам наскучили саженцы, экспортируемые из Америки. Вдобавок каждый квакер в городе, казалось, поставил своей целью открыть собственную аптеку и заняться производством пилюль, притираний и мазей. У «Гэррика и Уиттакера» пока не было конкурентов по популярности, но вскоре такие вполне могли появиться.

В такой ситуации Генри крайне нуждался в совете жены, но Беатрикс весь год нездоровилось. Ее мучили периодические головокружения, а поскольку лето выдалось жарким и влажным, ее состояние лишь ухудшилось. Она стала больше уставать и страдать постоянной одышкой. И хотя никогда не жаловалась и пыталась все успевать, было ясно — Беатрикс нездорова; однако к врачу она обращаться отказывалась. Беатрикс не верила врачам, фармацевтам и лекарствам — забавно, если учесть то, чем занималась ее семья.

Генри также не отличался крепким здоровьем. Ему стукнуло шестьдесят лет, и приступы старых тропических болезней продолжались теперь дольше. Стало трудно планировать званые ужины, ведь никто не знал, будут ли Генри и Беатрикс в состоянии принять гостей. Из-за этого Генри стал злиться и скучать, а его злость осложняла жизнь всем в «Белых акрах». Вспышки его гнева становились все более яростными. «Вы еще заплатите! Этому сукиному сыну конец! Я его уничтожу!» Увидев, что Генри приближается, горничные ныряли за ближайший угол и прятались.

Но больше всего Генри был не по нраву кризис. Он воспринял его как личное оскорбление. И во всем винил президента.

А еще из Европы пришли дурные вести. Международный агент и посланник Генри Дик Янси — тот самый рослый устрашающий йоркширец, что так пугал Альму в детстве, — на днях прибыл в «Белые акры», раздобыв тревожные сведения: двум химикам в Париже недавно удалось изолировать субстанцию, названную хинином и получаемую из коры цинхоны. По их словам, именно этот компонент был тем таинственным ингредиентом иезуитской коры, что способствовал эффективному выздоровлению от малярии. Вооружившись этими знаниями, французские химики обещали вскоре наладить производство улучшенного продукта из коры — измельченного в более легкую пудру, более сильнодействующего и эффективного. Тем самым они могли навсегда подорвать монополию Генри на рынке антималярийного порошка.

Генри проклинал себя (и отчасти Дика Янси) за то, что они не предусмотрели подобного хода событий. «Надо было самим его найти!» — сокрушался Генри. Но химия была не его сферой. Он знал о деревьях все, был удачливым торговцем и блестящим новатором, но, как ни пытался, не мог больше поспевать за всеми новыми научными открытиями в мире. Знания распространялись для него слишком быстрыми темпами. Еще один француз недавно запатентовал математическую вычислительную машину под названием арифмометр, самостоятельно выполняющую деление в столбик. Датский физик только что объявил, что между электричеством и магнетизмом существует связь, а Генри даже не понимал, о чем речь.

Короче говоря, в последнее время изобретений появилось слишком много, и слишком много было идей, сложных и крупномасштабных. Уследить за ними было невозможно. Как и невозможно было оставаться экспертом во всем и урывать хороший кусок пирога во всевозможных областях. Из-за этого Генри Уиттакер чувствовал себя старым.

Но не все было так плохо — Дик Янси в своей последний визит привез Генри и одну потрясающую добрую весть: умер сэр Джозеф Бэнкс.

Эта внушительная фигура, некогда самый импозантный в Европе мужчина, любимчик королей, объехавший весь земной шар и спавший с туземными принцессами на пляжах под открытым небом; человек, который привез в Англию тысячи новых видов растений и отправил юного Генри в мир, чтобы тот стал самим Генри Уиттакером, этот самый человек был теперь мертв.

Он умер и гнил в крипте где-то в Хестоне.

Альма, которая сидела в кабинете отца и копировала для него письма, когда приехал Дик Янси и привез эту весть, потрясенно ахнула и проговорила:

— Да покоится он с миром.

— Да будь он проклят, — поправил ее Генри. — Он пытался меня уничтожить, но я его одолел.

Сомнений быть не могло: Генри Уиттакер одолел сэра Джозефа Бэнкса. Или, по крайней мере, сравнялся с ним. Хотя много лет назад Бэнкс жестоко унизил его, Генри удалось подняться выше всех вообразимых пределов. Он не только достиг процветания в торговле цинхоной, но и имел деловые интересы во всех частях света. Он сделал себе имя. Почти все его соседи были должны ему деньги. Сенаторы, судовладельцы и торговцы всех мастей добивались его благосклонности и мечтали заручиться его покровительством.

За прошедшие три десятилетия Генри создал в Западной Филадельфии оранжереи, которые могли бы составить конкуренцию любым подобным сооружениям из Кью. В «Белых акрах» ему удалось заставить цвести орхидеи, которые никогда не цвели у Бэнкса на Темзе. Когда Генри услышал, что Бэнкс приобрел для зверинца в Кью черепаху весом четыреста фунтов, то тут же заказал для «Белых акров» целых две — те были выловлены на Галапагосах и доставлены лично неутомимым Диком Янси. Генри удалось даже привезти в «Белые акры» гигантские водяные лилии с Амазонки — они были такими большими и твердыми, что на них мог встать ребенок, — а Бэнкс перед смертью не успел даже увидеть гигантские водяные лилии. (Бэнксу так и не удалось наладить импорт растений из Южной Америки в тех же масштабах, что и Генри. Он никогда не умел работать в обход испанцев, в то время как годы, проведенные Генри в Перу, предоставили ему невероятные привилегии в этой части света.)

Мало того, Генри сумел зажить даже в большей роскоши, чем Бэнкс. В Филадельфии он построил себе поместье, размерами превосходившее любое из владений Бэнкса в Англии. Его особняк сиял с холма подобно яркому сигнальному факелу, отбрасывая величественный свет на весь город.

Вот уже много лет Генри даже одевался, как сэр Джозеф Бэнкс. Он так и не забыл, какими ослепительными казались ему костюмы этого человека, когда он был мальчишкой, и всю жизнь, став уже богачом, старался подражать ему. В результате в 1820 году Генри Уиттакер по-прежнему носил платье, которое давно уже устарело. В то время как все в Америке давно перешли на простые брюки, Генри до сих пор щеголял в шелковых чулках и бриджах. Он по-прежнему носил роскошные белые парики с длинными локонами сзади, туфли с начищенными серебряными пряжками, кафтаны с разрезами на рукавах, блузы с широкими рюшами и парчовые жилеты переливающихся оттенков — лавандового и изумрудного.

Теперь сложно было даже разыскать портного, шьющего такую одежду, но Генри заманивал их из самого Парижа и щедро платил по счетам. Много лет назад он переманил даже личного перрукье сэра Джозефа Бэнкса из Лондона; теперь тот жил в Филадельфии и изготавливал парики исключительно для Генри Уиттакера. Одетый как лорд, Генри Уиттакер выглядел в высшей степени старомодно и элегантно, расхаживая по Филадельфии в своих колоритных георгианских костюмах. Его обвиняли в том, что он похож на восковую статую из галереи Пила, но ему было все равно. Ведь именно так он и хотел выглядеть — в точности как сэр Джозеф Бэнкс, впервые представший перед ним в своем кабинете в Кью в 1775 году, когда его, воришку Генри (тощего, голодного и честолюбивого), вызвали к Бэнксу-первооткрывателю (красивому, элегантному и великолепному).

Но теперь Бэнкс был мертв. Он был мертвым баронетом, спору нет, но титул не делал его более живым. А вот Генри Уиттакер, прекрасно одетый, всем известный «император» американской ботаники, поднявшийся с самого дна, напротив, был жив и процветал. Да, его нога болела, его жене нездоровилось, и французы наступали на малярийном фронте, вокруг один за другим рушились американские банки, его шкаф был набит ветшающими париками, и у него так и не родился сын, но — Бог свидетель! — Генри Уиттакер наконец одолел сэра Джозефа Бэнкса.

Он велел Альме спуститься в винный погреб и принести лучшую бутылку рома для празднования сего события.

— Принеси две, — поразмыслив, добавил он.

— Возможно, не стоит так много пить сегодня вечером? — осторожно предостерегла Альма. Генри лишь недавно оправился от лихорадки, и ей не нравилось выражение его лица. Оно исказилось и внушало страх.

— Сегодня мы выпьем, сколько захотим, мой старый друг, — обратился Генри к Дику Янси, будто вовсе не слышал дочь.

— И даже больше, — отвечал Янси, бросив на Альму предостерегающий взгляд, от которого ее пробрал холод.

Боже, как ей не нравился этот человек, хоть отец его и уважал. Однажды он признался ей с гордостью в голосе, что таких ребят, как Дик Янси, полезно иметь под рукой, когда требуется уладить спор, ведь они улаживают споры не при помощи слов, а при помощи ножа. Они с Генри познакомились в доках Сулавеси в 1788 году. Генри был свидетелем того, как Янси, не проронив ни слова, избил двух офицеров британского флота так, что те стали как шелковые. Генри тут же нанял его своим помощником и охранником, и с тех пор эти двое вместе воротили дела по всему миру.

Альма всегда до ужаса боялась Дика Янси. Впрочем, его боялись все. Даже Генри называл Дика дрессированным крокодилом и однажды сказал: «Сложно сказать, кто опаснее — дрессированный крокодил или дикий. Как бы то ни было, я бы не стал надолго оставлять руку у него в пасти, благослови его Господь».

Даже будучи совсем ребенком, Альма интуитивно понимала, что в мире есть два типа молчаливых людей: первые робки и раболепны, вторые принадлежат к тому же типу, что Дик Янси. Его глаза напоминали ей пару акул, медленно кружащихся вокруг добычи, и сейчас ясно говорили: «Неси ром».

И вот Альма спустилась в погреб и покорно принесла ром — две полные бутылки, по одной на каждого. Затем она пошла в каретный флигель и забылась в работе, не желая быть свидетелем грядущей попойки. Когда полночь давно миновала, она уснула на диване, хоть тот был и неудобен, лишь бы не возвращаться в дом. А на рассвете проснулась и зашагала через греческий сад, чтобы позавтракать в особняке. Однако, приблизившись к дому, услышала, что отец и Дик Янси еще не спят. Они во всю глотку горланили матросские песни. В море Генри Уиттакер уже тридцать лет не был, но все песни знал наизусть.

У входа Альма остановилась, прислонилась к двери и прислушалась. Голос отца в сером утреннем свете разносился по особняку заунывным, зловещим и усталым эхом. Это был голос призрака из глубин далекого океана.

Всего две недели спустя, утром 10 августа 1820 года, Беатрикс Уиттакер упала с большой лестницы.

Тем утром она проснулась рано и, должно быть, почувствовала себя достаточно хорошо, так что решила немного поработать в саду. Надев свои старые кожаные садовые шлепанцы и собрав волосы под накрахмаленный чепец, она принялась спускаться по лестнице, спеша приступить к работе. Но накануне ступени натерли воском. А может, подошвы ее кожаных шлепанцев оказались слишком скользкими. Или Беатрикс просто потеряла сознание на полпути. Какова бы ни была причина, она кувырком полетела вниз.

Альма к тому времени уже поднялась и была в своем кабинете в каретном флигеле, где усердно работала над правкой статьи о плотоядных ловушках пузырчатки для журнала Botanica Americana. Именно оттуда она увидела Ханнеке де Гроот, которая бежала к ней по греческому саду. Сперва Альма подумала, до чего же комично видеть, как старая домоправительница бежит — ее юбки развевались, она помогала себе руками, лицо раскраснелось и напряглось. Перед ней словно была одетая в платье гигантская бочка эля, которая прыгала и катилась по двору. Альма чуть не рассмеялась вслух. Однако уже через секунду веселость ее исчезла. Ханнеке явно была чем-то встревожена, а встревожить эту женщину было не так-то просто. Видимо, случилось что-то ужасное.

Альма подумала: умер отец.

И положила руку на сердце. Нет, умоляю. Только не мой папа.

Ханнеке добежала до ее двери и теперь стояла на пороге, широко раскрыв глаза и пытаясь отдышаться. Задыхаясь, домоправительница сглотнула и выпалила:

— Je moeder is dood. (Твоя мать умерла.)

Слуги отнесли Беатрикс в ее спальню и положили поперек кровати. Альме было почти страшно войти — бывать в материнской спальне ей разрешали редко. Она видела, что лицо матери посерело. На лбу вздувалась шишка, губа была рассечена и испачкана кровью. Кожа была холодной. Вокруг постели сгрудились слуги. Одна из горничных поднесла к носу Беатрикс зеркальце, пытаясь уловить хотя бы слабое дыхание.

— Где отец? — спросила Альма.

— Еще спит, — отвечала служанка.

— Не будите, — повелела Альма. — Ханнеке, распусти ей корсет.

Беатрикс всегда туго шнуровалась — ее корсет был благочестиво, надежно, удушающе затянут. Слуги перевернули тело на бок, и Ханнеке ослабила шнуры. Но Беатрикс так и не задышала.

Альма повернулась к одному из младших слуг — мальчишке, который, судя по всему, умел быстро бегать.

— Принеси мне sal volatile, — велела она.

Мальчик непонимающе уставился на нее.

Альма поняла, что в спешке и волнении только что обратилась к ребенку на латыни. И исправилась:

— Принеси карбонат аммония.

И снова мальчишка заморгал. Альма развернулась и оглядела собравшихся в спальне. Вокруг были лишь растерянные лица. Никто не знал, о чем она говорит. Надо было сказать по-другому. Она поискала слова. И попробовала снова.

— Нашатырный спирт принесите, — проговорила она.

Но нет, и этот термин оказался незнакомым — по крайней мере, его не знал никто из присутствующих. Нашатырный спирт был архаичным выражением — только ученый его бы понял. Она зажмурилась и стала вспоминать самое популярное название нужного средства. Как же его называют обычные люди? Плиний Старший называл его Hammoniacus sal; его часто использовали алхимики тринадцатого века. Но в этой ситуации отсылка к Плинию не поможет; алхимики тринадцатого века не сослужат службу никому в этой комнате. Альма прокляла свой мозг — свалку мертвых языков и бесполезных сведений. Она теряла драгоценное время.

Наконец она вспомнила. Открыла глаза и выкрикнула приказ, и на этот раз сработало.

— Нюхательные соли! — воскликнула она. — Иди! Найди их! И принеси мне!

Соли быстро нашли и принесли. Альма дольше вспоминала их название, чем их искали.

Она поднесла соли к носу матери. Беатрикс вздохнула с громким, влажным, дребезжащим хрипом. Окружившие ее горничные и слуги потрясенно ахнули и запричитали, а одна женщина вскрикнула:

— Хвала Господу!

Итак, Беатрикс не умерла, но не приходила в себя еще неделю. Альма и Пруденс по очереди сидели с ней, присматривая за ней и днями и ночами. В первую ночь Беатрикс во сне вырвало, и Альма ее вымыла. Она же вытирала мочу и зловонные испражнения.

Никогда раньше Альма не видела тела матери, не считая лица, шеи и рук. Но, омывая безжизненную фигуру на кровати, она увидела, что груди матери были обезображены — внутри каждой застыли твердые комки. Опухоли. Большие. Одна превратилась в язву и из нее текла черная жижа. Увидев это, Альма почувствовала, что и сама готова свалиться с лестницы. В голове возникло слово из древнегреческого: Karkinos. Краб. Рак. Должно быть, Беатрикс болела уже давно. Мучилась месяцами, а то и годами. Но ни разу не пожаловалась. В те дни, когда мучения становились невыносимыми, она лишь просила разрешения пораньше встать из-за стола и утешала себя тем, что у нее просто кружится голова.

Ханнеке де Гроот в ту неделю вовсе не спала, она и днем и ночью бегала с компрессами и бульонами. Оборачивала голову Беатрикс свежей влажной тканью, смазывала язвы на груди, приносила девочкам хлеб с маслом и пыталась влить жидкость в потрескавшиеся губы Беатрикс. К стыду Альмы, ее порой охватывало нетерпение рядом с матерью, однако Ханнеке исправно выполняла все обязанности по уходу за своей госпожой. Беатрикс и Ханнеке были вместе всю жизнь. Они выросли бок о бок в ботаническом саду Амстердама. Вместе приплыли из Голландии на корабле. Обе оставили семьи, чтобы уплыть в Филадельфию и никогда больше не увидеться с родителями, братьями и сестрами. Ханнеке иногда плакала над постелью хозяйки и молилась по-голландски. Альма не плакала и не молилась. Пруденс тоже — по крайней мере, никто этого не видел.

Генри вламывался в спальню в любое время дня и ночи, растрепанный и беспокойный. Помощи от него никакой не было. Им было гораздо проще, когда его не было рядом. Он сидел с женой всего несколько секунд, после чего кричал: «Ох, это невыносимо!» — и выходил, изрыгая проклятия. Он совсем распустился, но у Альмы не было на него времени. Она смотрела, как мать увядает под тонкими фламандскими простынями. Это была уже не грозная Беатрикс ван Девендер Уиттакер, а жалкий неодушевленный предмет, источающий адскую вонь и печально угасающий. Через пять дней у Беатрикс прекратилось мочеотделение. Ее живот раздулся, затвердел и погорячел. Ей осталось недолго.

Пришел врач, присланный фармацевтом Джеймсом Гэрриком, но Альма отослала его. Мать ее никогда врачам не доверяла, и какой будет прок, если сейчас он пустит ей кровь и поставит банки? Вместо этого Альма отправила мистеру Гэррику записку с просьбой приготовить для нее настойку жидкого опия, которую можно было бы капать матери в рот по чуть-чуть каждый час.

В седьмую ночь Альма крепко спала в своей постели, когда Пруденс, дежурившая у постели Беатрикс, вошла и разбудила ее, легко коснувшись плеча.

— Она заговорила, — сказала Пруденс.

Альма встряхнула головой, пытаясь понять, где она. Заморгала, глядя на пламя свечи в руках Пруденс. Кто заговорил? Ей снились лошадиные копыта и крылатые звери. Она снова встряхнула головой, поняла, где она, и все вспомнила.

— Что она сказала? — спросила Альма.

— Попросила меня уйти, — ответила Пруденс ничего не выражающим голосом. — И позвала тебя.

Альма накинула на плечи шаль.

— Иди спать, — сказала она Пруденс, взяла свечу и пошла в комнату матери.

Глаза Беатрикс были открыты. Один глаз налился кровью, по всей вероятности, после ушиба. Он не двигался. Другой глаз скользнул по лицу Альмы.

— Мама, — проговорила Альма и огляделась в поисках чего-нибудь, чем можно было напоить Беатрикс.

На прикроватном столике стояла чашка холодного чая, недопитая Пруденс. Но Беатрикс не стала бы пить окаянный английский чай даже на смертном одре. Однако больше ничего не было. Альма поднесла чашку к сухим губам матери. Беатрикс сделала глоток и, как и стоило ожидать, нахмурилась.

— Я принесу тебе кофе, — извинилась Альма.

Беатрикс едва заметно качнула головой.

— Что тебе принести? — спросила Альма.

Она не отвечала.

— Привести Ханнеке?

Кажется, Беатрикс ее не слышала, и Альма повторила вопрос — на этот раз по-голландски:

— Wilt u Hanneke?

Беатрикс прикрыла глаза.

Ответа не последовало.

Альма взяла мать за руку, которая была маленькой и холодной. Раньше они никогда не держались за руки. Она подождала. Беатрикс не открывала глаза. Альма почти уже задремала, когда ее мать заговорила, причем по-английски:

— Альма.

— Да, мама.

— Никогда не бросай…

— Я не брошу тебя, мама.

Но Беатрикс покачала головой: не то она имела в виду. Она снова закрыла глаза. И Альма снова стала ждать, чувствуя навалившуюся на нее усталость, в этой темной комнате, где царила смерть. Прошло много времени, прежде чем Беатрикс нашла в себе силы договорить до конца.

— Никогда не бросай отца, — сказала она.

Что могла ответить Альма? Что обещают женщине на смертном одре? Особенно если эта женщина твоя мать? Что угодно.

— Я никогда его не брошу, — отвечала Альма.

Единственный видящий глаз Беатрикс еще раз скользнул по лицу Альмы, словно оценивая серьезность ее обещания. Видимо, она осталась довольна, потому что снова закрыла глаза.

Альма дала матери еще каплю опиума. Дыхание Беатрикс стало очень неглубоким, кожа похолодела. Альма была уверена, что мать произнесла свои последние слова, но почти два часа спустя, когда девушка заснула на стуле, она вдруг услышала булькающий кашель и, вздрогнув, пробудилась. Она решила, что Беатрикс задыхается, но та лишь снова пыталась заговорить. И снова Альма смочила ей губы ненавистным чаем.

— У меня голова кружится, — сказала Беатрикс.

— Давай позову Ханнеке.

К изумлению Альмы, Беатрикс улыбнулась.

— Не надо, — промолвила она. — Is het prettig. (Мне приятно.)

Тут Беатрикс Уиттакер закрыла глаза и, словно решив, что пора, умерла.

Наутро Альма, Пруденс и Ханнеке вместе обмыли и одели тело, завернули его в саван и подготовили для похорон. Это была молчаливая, печальная работа.

Вопреки местному обычаю, тело не выставили в гостиной для обозрения. Беатрикс не захотела бы, чтобы на нее смотрели, да и Генри не желал видеть труп жены. Сказал, что смотреть на нее ему невыносимо. Кроме того, в такую жару разумнее и безопаснее было бы устроить похороны как можно быстрее. Тело Беатрикс запрело еще до того, как она умерла, и теперь все боялись скорого и сильного разложения. Ханнеке распорядилась, чтобы один из местных плотников сколотил на скорую руку простой гроб. Чтобы удержать запах, три женщины воткнули под саван саше с лавандой, а как только гроб доделали, тело Беатрикс загрузили в повозку и отвезли в церковь, чтобы оставить там до похорон в прохладном подвале. Альма, Пруденс и Ханнеке повязали выше локтя черные креповые ленты в знак траура. Эти ленты они носили еще шесть месяцев. Ткань так жестко впивалась в руку, что Альма чувствовала себя подвязанным деревом.

В день похорон они шли за повозкой, провожая гроб на шведское лютеранское кладбище. Похороны были краткими, простыми, практичными и респектабельными. Присутствовало менее дюжины людей. Среди них был фармацевт Джеймс Гэррик. На протяжении всей церемонии он страшно кашлял. Говорили, его легкие разрушились от долгих лет работы с порошком ялапы, благодаря которому они с Генри Уиттакером так разбогатели. Был там и Дик Янси; его лысина сияла на солнце, как начищенное оружие. Джордж Хоукс тоже пришел, и Альме хотелось кинуться ему в объятия. К ее удивлению, их бывший учитель, бледный Артур Диксон, тоже явился на похороны. Она с трудом представляла, как до мистера Диксона вообще дошла весть о смерти Беатрикс, и тем более не подозревала, что он питал симпатию к своей бывшей хозяйке, однако была тронута, что он нашел в себе силы отыскать кладбище, и так ему и сказала. Разумеется, Ретта Сноу тоже была там. Она стояла между Альмой и Пруденс, держа каждую за руку, и хранила нехарактерное молчание. К чести Ретты, в тот день она проявила почти уиттакеровскую стойкость.

Никто не плакал, да Беатрикс этого бы и не захотела. От рождения до смерти и даже после смерти Беатрикс всегда учила их быть средоточием надежности, терпения и сдержанности. Было бы неуместно сентиментальничать сейчас, в последний момент, ведь следовало помнить, какую респектабельную жизнь прожила эта женщина. Поэтому было решено — никаких рыданий. И никаких дружеских сборищ после похорон в «Белых акрах», чтобы распить лимонад, поделиться воспоминаниями и утешить друг друга. Беатрикс не захотела бы такого. Альма знала, что матери всегда нравились распоряжения, данные домашним Линнеем, отцом ботанической таксономии, по поводу его собственных похорон: «Никого не угощайте и не принимайте соболезнований». Вот Альма и последовала этому наставлению, насколько это было возможно.

Гроб опустили в свежую могилу, вырытую в глинистой земле. Заговорил лютеранский священник. Литургия, литания, Апостольский Символ веры — все пролетело в мгновение ока. Панегириков не произносили — у лютеран это было не принято, — но проповедь, знакомую и мрачную, прочли. Альма пыталась слушать, но священник говорил так монотонно, что она впала в ступор, и до нее долетали лишь обрывки проповеди. Мы рождаемся грешниками, услыхала она. Благодать — таинство, даруемое Богом. Ее нельзя заслужить или растратить, приумножить или преуменьшить. Благодать — редкость. Никому не следует знать, кто ей обладает. Приняв крещение, до смерти остаемся во Христе. Возносим Тебе хвалу.

Горячее летнее солнце, клонясь к закату, нещадно жгло лицо Альмы. Все щурились от неприятного света. Генри Уиттакер впал в оцепенение. У него была одна лишь просьба: как только гроб опустят в могилу, посыпать крышку толстым слоем соломы. Он хотел убедиться, что, когда на гроб жены упадут первые комья земли, солома приглушит жуткий звук.