Однажды осенью 1819 года Альма сидела за столом в каретном флигеле и читала четвертый том естественной истории беспозвоночных Жан-Батиста Ламарка, когда увидела в греческом саду матери промелькнувшую фигуру.

Альма привыкла, что мимо по делам проходили работники «Белых акров»; обычно также по лужайке расхаживали куропатка или павлин, но это существо было не рабочим и не птицей. Это была невысокая и аккуратная темноволосая девушка лет восемнадцати, одетая в розовый дорожный костюм, который был ей весьма к лицу. Прогуливаясь по саду, она беззаботно размахивала зонтиком с зеленым кантом и кисточками. Сложно было сказать наверняка, но, кажется, девушка говорила сама с собой. Альма опустила журнал и вгляделась. Незнакомка, кажется, никуда не торопилась; напротив, она отыскала скамью и присела, а потом — что было еще более удивительно — прилегла прямо на спину. Альма смотрела и ждала, когда же гостья пошевельнется, но та, видимо, заснула.

Все это было очень странно. На той неделе в «Белых акрах» были гости (эксперт по плотоядным растениям из Йеля, немецкий заводчик лошадей и занудный ученый, написавший крупный трактат о тепличной вентиляции), но никто из них не привез с собой дочь. Девушка явно не приходилась родственницей кому-либо из рабочих поместья. Ни один садовник не купил бы своей дочери такой дорогой зонтик, и ни одна дочь садовника не стала бы разгуливать по драгоценному греческому саду Беатрикс Уиттакер с подобной невозмутимостью.

Альма была заинтригована; она оставила работу и вышла на улицу. Осторожно подошла к девушке, не желая ее разбудить, но при ближайшем рассмотрении увидела, что та вовсе не спит, а просто смотрит на небо, разлегшись на кипе своих глянцево-черных кудрей, как на подушке.

— Здравствуйте, — проговорила Альма, глядя на нее сверху вниз.

— О, здравствуйте! — отвечала девушка, ничуть не испугавшись появления Альмы. — А я вот только порадовалась, что нашла эту скамью!

Девушка резко села, лучезарно улыбнулась и похлопала по скамье с собой рядом, приглашая Альму присесть. Альма послушно села, попутно изучая собеседницу. Та, спору нет, выглядела странновато. Издалека она почему-то казалась симпатичнее. Безусловно, фигура у нее была прекрасная, копна блестящих кудрей великолепна, как и премилые симметричные ямочки на щеках, но вблизи было видно, что лицо ее, пожалуй, слишком плоское и круглое, как обеденная тарелка, а зеленые глаза великоваты и чересчур выразительны. Моргала она, не переставая. Все это вместе придавало ей слишком инфантильный, не особо умный и несколько маниакальный вид.

Повернув к Альме свое нелепое лицо, девушка спросила:

— А теперь скажи мне вот что: слышала ли ты, как вчера ночью звенели колокола?

Альма задумалась. Вообще говоря, она действительно слышала звон колоколов вчера ночью. В Западной Филадельфии разгорелся пожар, и колокола били сигнал тревоги, слышимый по всему городу.

— Слышала, — ответила Альма.

Девушка удовлетворенно кивнула, хлопнула в ладоши и сказала:

— Я так и знала!

— Знала, что я слышала колокола?

— Знала, что мне не почудилось!

— Кажется, мы незнакомы, — осторожно проговорила Альма.

— Ах да! Мое имя — Ретта Сноу. Я сюда пешком пришла!

— Пешком? Могу ли я спросить — откуда?

Альма бы не удивилась, если бы девушка ответила: «Со страниц волшебной сказки!», но та лишь бросила: «Оттуда» — и махнула на юг. Альма тут же все поняла. Всего в двух милях от «Белых акров», вниз по реке, строилось новое поместье. Хозяин был богатым торговцем тканями из Мэриленда. А эта девушка, должно быть, его дочь.

— Я так надеялась, что рядом живет девушка моего возраста, — проговорила Ретта. — Сколько тебе лет, прости за откровенность?

— Девятнадцать, — отвечала Альма, хотя чувствовала себя гораздо старше, особенно в сравнении с этой малюткой.

— Необыкновенно! — Ретта снова хлопнула в ладоши. — А мне восемнадцать, и это же совсем небольшая разница, так? Теперь ты должна сказать мне кое-что, и молю, будь честна. Какого ты мнения о моем платье?

— Хм… — Альма о платьях ничего не знала.

— Согласна! — воскликнула Ретта. — Не лучшее из моих платьев, верно? Если бы ты видела остальные, то вовсе бы не сомневалась — у меня есть изумительные платья. Но это не то чтобы совсем невыносимое, как считаешь?

— Хм… — Альма снова не нашлась что ответить.

Но Ретта ей и не дала:

— Ты слишком добра ко мне! Не хочешь обидеть мои чувства! Считай, мы уже подруги! А еще у тебя такой красивый и надежный подбородок. Тебе хочется доверять.

Ретта обняла Альму за талию и опустила голову ей на плечо, нежно уткнувшись ей в шею. В мире не было ни одной причины, почему Альме должно было прийтись по вкусу такое поведение. Кем бы ни была Ретта Сноу, одно было очевидно — она абсурдная девица, глупая маленькая свистушка, нелепая и отвлекающая ее от дел. У Альмы была работа, а эта девушка ей мешала. Однако Альму никто раньше не называл подругой. И никто не спрашивал ее мнения о платье. Никто ни разу не восхищался ее подбородком.

Некоторое время они сидели на скамейке, прильнув друг к другу в этом теплом и неожиданном объятии. Затем Ретта отстранилась, взглянула на Альму и улыбнулась, как ребенок, доверчиво и непосредственно.

— Чем займемся? — спросила она. — И как тебя зовут?

Альма рассмеялась, представилась и призналась, что понятия не имеет, чем бы им заняться.

— А есть здесь еще девушки? — спросила Ретта.

— Моя сестра.

— У тебя сестра! Счастливая же ты! Тогда пойдем отыщем ее.

И они пошли; Альма послушно следовала за Реттой. Они бродили по поместью, пока не нашли Пруденс; та рисовала за мольбертом в одном из розариев.

— А ты, должно быть, та самая сестра! — воскликнула Ретта, бросившись к Пруденс с таким видом, будто ей достался приз и этим призом была Пруденс.

Пруденс, как всегда собранная и вежливая, приблизилась к Альме и Ретте, опустила мольберт и учтиво протянула Ретте ладонь для рукопожатия. Встряхнув руку Пруденс с излишним энтузиазмом, Ретта, не стесняясь, смерила ее взглядом, склонив набок голову. Альма сжалась, ожидая, что Ретта сейчас восхитится красотой Пруденс или захочет узнать, как такое возможно, чтобы Альма с Пруденс были сестрами. Ведь об этом спрашивал каждый второй, увидев их рядом впервые. Разве может быть, что у одной сестры фарфоровое личико, а у другой — красное? И как одна может быть столь изящной, а вторая — столь высокой? Быть может, и Пруденс напряглась, ожидая услышать те же привычные и неприятные вопросы. Но Ретту красота Пруденс как будто совсем не заворожила и не испугала; не смутил ее и тот факт, что перед ней были сестры. Они лишь не спеша оглядела Пруденс с головы до ног и восторженно захлопала в ладоши.

— Так значит, теперь нас трое! — воскликнула она. — Какая удача! Понимаете, что нужно было бы сделать, будь мы мальчишками? Пришлось бы подраться друг с другом, устроить борьбу и расквасить друг другу нос. А потом в конце битвы, получив жуткие увечья, решить, что мы друзья навек! Это правда! Я видела, как мальчишки так делали! И, с одной стороны, это звучит жуть как весело, но мне бы так не хотелось портить новое платье, хоть это и не лучшее мое платье, как Альма успела заметить. Поэтому благодарю Бога за то, что мы не мальчишки! А поскольку мы не мальчишки, то можем сразу стать друзьями навек без всяких драк. Согласны? — Ни у кого не было времени согласиться, так как Ретта тут же принялась тараторить дальше: — Тогда решено! Мы — три лучшие подруги! Теперь кто-то должен написать о нас песню. Одна из вас, случайно, не умеет писать песни?

Пруденс и Альма, онемев, переглянулись.

— Тогда я напишу, коль больше некому! — выпалила Ретта, ничуть не смутившись. — Дайте минутку.

Ретта зажмурилась, зашевелила губами и застучала пальцами по талии, словно отсчитывая такт.

Пруденс вопросительно взглянула на Альму; та пожала плечами.

После паузы столь длинной, что показалась бы неловкой кому угодно, кроме Ретты Сноу, девушка открыла глаза.

— Кажется, придумала, — объявила она. — Музыку придется кому-нибудь из вас написать — из меня музыкантша никакая, — но первый куплет я сочинила! По-моему, он идеально отражает нашу дружбу. Что скажете? — Она откашлялась и прочла:

Прежде чем Альма успела попытаться расшифровать сей любопытный стишок (точнее, понять, кто из них был скрипкой, кто вилкой, а кто ложкой), Пруденс рассмеялась. Это было удивительно, ведь Пруденс не смеялась никогда. У нее был необыкновенный смех — резкий и громкий, совсем не такой, какого ждешь от столь кукольного создания.

— Да кто ты такая? — спросила Пруденс, наконец опомнившись от смеха.

— Я Ретта Сноу, мисс, и я ваш самый новый и самый бесспорный друг.

— Что ж, Ретта Сноу, — отвечала Пруденс, — одно бесспорно — ты спятила!

— Так все говорят, — отвесила Ретта картинный поклон. — И тем не менее я здесь!

И с этим было не поспорить.

Вскоре «Белые акры» уже невозможно стало представить без Ретты Сноу. В детстве у Альмы однажды была кошечка, которая бродила по поместью и завоевала всеобщее расположение таким же манером. Кошечка — милый маленький зверек с ярко-желтыми полосками — попросту вошла на кухню «Белых акров» одним солнечным днем, потерлась о ноги всех домашних, а потом устроилась у очага, свернувшись клубком и тихонько мурлыкая, с полузакрытыми от удовольствия глазами. Она вела себя так непосредственно и уверенно, что никому не хватило духу сообщить, что ей здесь не место, и, таким образом, очень скоро она нашла здесь свое место.

Ретта вела себя похоже. Она появилась в «Белых акрах» в тот день, уютно устроилась, и не успел никто опомниться, как стала постоянно крутиться под ногами. Никто никогда не приглашал Ретту, но Ретта, видимо, была не из тех, кому нужны приглашения куда бы то ни было. Она приходила, когда хотела, оставалась, сколько желала, брала все, что ей приглянулось, и уходила, когда была готова.

Жизнь Ретты Сноу была шокирующе, пожалуй, даже завидно бесконтрольной. Ее мать вращалась в высшем обществе, и утренние часы ее были заняты долговременным прихорашиванием, дневные — неспешными визитами к другим дамам, а вечерние сплошь расписаны под благотворительные балы. Отец, человек мягкий, но вечно отсутствующий, купил дочери надежную тягловую лошадь и двуколку, в которой девушка колесила по Филадельфии, полностью предоставленная сама себе. Она коротала дни, гоняя по миру в своей двуколке, как беззаботная жужжащая пчела. Взбреди ей в голову пойти в театр, и она шла в театр. Вздумай она посмотреть на парад, и парад находился. А если уж возникало желание пробыть весь день в «Белых акрах», она делала это и никуда не торопилась.

Весь следующий год Альма встречала Ретту в самых любопытных местах: взгромоздившись на чан в маслобойне, она смешила молочниц до колик, разыгрывая сцену из «Школы злословия»; свесив ножки с причала для баркасов над маслянистыми водами реки Скулкилл, притворялась, что ловит пальцами рыбу; а однажды разрезала пополам одну из своих прекрасных шалей, чтобы поделиться ею с горничной, которая шаль похвалила. («Смотри, теперь у нас обеих по половинке шали — значит, мы стали близнецами!») Никто не понимал, что она за птица, но никто ни разу ее не прогнал. И не из-за того, что Ретта была очаровательна, просто отделаться от нее было невозможно. Оставалось лишь одно — смириться.

Ретта умудрилась расположить к себе даже Беатрикс Уиттакер, что было поистине замечательным достижением. Ведь логично было бы предположить, что Беатрикс Уиттакер возненавидела бы Ретту Сноу. Ретта воплощала все величайшие страхи Беатрикс по поводу девочек. Она воплощала все то, что Беатрикс старалась не воспитать в Альме и Пруденс: была напудренной, беспомощной, пустоголовой и тщеславной девчонкой, которая портила дорогие танцевальные туфли, гуляя в грязи, мгновенно ударялась из смеха в слезы и невежливо показывала пальцем на людях; ее никогда никто не видел с книгой в руках, и ей ни разу не хватило ума прикрыть голову под дождем. Разве могла Беатрикс Уиттакер проникнуться симпатией к такому созданию?

Альма предвидела, что это может стать проблемой, и даже пыталась спрятать Ретту Сноу от Беатрикс в самом начале их дружбы, опасаясь худшего в случае, если они все же встретятся. Но Ретту было не так просто спрятать, а Беатрикс — не так просто обмануть. Прошло меньше недели со дня их знакомства, и однажды утром за завтраком Беатрикс спросила:

— Что это за дитя с безумным зонтиком носится по моему саду в последние дни? И почему она всегда с тобой?

Так Альма была вынуждена представить Ретту матери, хоть и не хотела.

— Как поживаете, миссис Уиттакер? — поздоровалась Ретта, начав вполне благопристойно. Ей даже хватило ума сделать реверанс, хоть, пожалуй, и чересчур нарочитый.

— А ты как поживаешь, дитя? — отвечала Беатрикс.

Беатрикс не ожидала услышать честный ответ на свой вопрос, но Ретта отнеслась к нему серьезно и поразмышляла немного, прежде чем ответить.

— Хм… знаете, что я вам скажу, миссис Уиттакер? Совсем нехорошо я поживаю. Сегодня утром в нашем доме случилась страшная трагедия.

Альма встревоженно встрепенулась, понимая, что вмешиваться безполезно. Она понятия не имела, куда их заведет беседа. Ретта весь день была в «Белых акрах», веселилась, как всегда, и сейчас Альма впервые услышала о страшной трагедии в поместье Сноу. Она взмолилась, чтобы Ретта замолчала, но девушка продолжала, как будто Беатрикс просила ее об этом:

— В это самое утро, миссис Уиттакер, я ужасно перенервничала. Одна из наших служанок — моя милая ирландская горничная, если точнее, — на завтрак явилась вся заплаканная, вот я и пошла за ней в ее покои, когда доела, чтобы разузнать о причинах такой печали. И угадайте, что же я узнала! Оказывается, ровно три года назад в этот самый день у нее умерла бабуля! Стоило мне узнать об этой трагедии, и на меня тоже накатили слезы, что вы наверняка можете себе представить! Я, наверное, час проплакала у бедняжки на постели. Слава богу, она была там и утешила меня. А вам не хочется плакать, услышав эту историю, миссис Уиттакер? Узнав, что бабуля умерла три года назад?

При одном воспоминании об этом инциденте большие зеленые глаза Ретты наполнились слезами, которые вскоре покатились по щекам.

— Какой феерический бред, — осуждающе выпалила Беатрикс, чеканя каждое слово. Альма с каждым произнесенным слогом вздрагивала. — Ты хоть представляешь, сколько раз я была свидетелем того, как умирают чьи-то бабушки, в моем-то возрасте? И что, если бы я стала по каждой из них плакать? Смерть бабушки — это не трагедия, дитя, а уж смерть чужой бабушки три года назад совершенно точно не причина для слез! Бабушки умирают, дитя. Так заведено. Можно даже поспорить, что в этом их предназначение — умирать, преподав, посмею надеяться, молодому поколению уроки приличия и знаний. Кроме того, подозреваю, что ты не слишком утешила свою горничную, которой было бы куда полезнее увидеть в твоем лице пример стойкости и собранности, чем лицезреть истерику на своей кровати!

Ретта выслушала эту критику с простодушным и искренним видом, пока Альма съеживалась от ужаса. «Ну все, Ретте Сноу конец!» — подумала она. Но тут Ретта вдруг рассмеялась:

— Превосходное замечание, миссис Уиттакер! Какой у вас свежий взгляд! Вы совершенно правы! Никогда больше не стану думать о смерти бабушки как о трагедии!

Альме показалось, будто слезы Ретты поползли по щекам обратно вверх и на глазах высохли.

— Теперь же мне пора откланяться, — как ни в чем не бывало проговорила Ретта. — Сегодня вечером я намереваюсь пойти на прогулку, поэтому должна отправиться домой и выбрать лучшую из своих прогулочных шляп. Я так люблю гулять, миссис Уиттакер, но только не в неподходящей шляпе, как вы сами наверняка прекрасно понимаете. — Ретта протянула Беатрикс руку, и та не смогла отказаться и не пожать ее. — Миссис Уиттакер, какое полезное знакомство! Не могу даже представить, как отблагодарить вас за вашу мудрость. Вы царь Соломон среди женщин, и неудивительно, что ваши дочки вами так восхищаются. Ах, если бы вы были моей матерью, миссис Уиттакер, я бы тогда не стала дурочкой! К вашему прискорбию, сообщу, что у моей собственной мамочки в жизни не промелькнуло ни одной разумной мысли! А главное, она так густо мажет лицо воском и пудрой, что похожа на манекен в витрине портного. Представляете, до чего мне не повезло, что меня воспитал неграмотный манекен, а не такая дама, как вы. Что ж, я, пожалуй, пойду!

И она поскакала прочь. Беатрикс смотрела ей вслед, разинув рот.

— Что за абсурдное существо, — пробормотала она, когда Ретта ушла и дом снова погрузился в тишину.

Решившись выступить в защиту единственной подруги, Альма отвечала:

— Абсурдное, мама, не спорю. Однако, мне кажется, у нее доброе сердце.

— Доброе или недоброе, Альма, об этом лишь Богу судить. Но ее лицо, несомненно, абсурдно. Кажется, она может придать ему любое выражение, кроме умного.

Ретта вернулась в «Белые акры» уже на следующий день, поприветствовав Беатрикс Уиттакер с сияюще-благосклонным видом, как будто вчерашнего выговора и не было. Она даже принесла ей крошечный букетик цветов, который нарвала здесь же, в саду «Белых акров», что было весьма смелым поступком. Что удивительно, Беатрикс приняла букет без лишних слов. С того самого дня Ретте Сноу было разрешено находиться в поместье.

Отпор, который Ретта столь беззаботно дала Беатрикс Уиттакер, казался Альме величайшим достижением. Ей виделось в этом почти колдовство. То, что все произошло так быстро, было еще более примечательно. Каким-то чудом в ходе одного лишь короткого дерзкого разговора Ретте удалось завоевать приязнь главы ее семьи (или, по крайней мере, не вызвать полную неприязнь) и получить любезное приглашение наведываться в гости в любое время. Как ей это удалось? Альма точно не знала, но у нее было несколько теорий на этот счет. Во-первых, Ретту было трудно отпугнуть. Кроме того, Беатрикс в последнее время постарела, ей нездоровилось, и она уже не была склонна отстаивать свои убеждения до первой крови. Видимо, мать Альмы уже была не в силах противостоять таким людям, как Ретта Сноу. Но главный секрет заключался вот в чем: мать Альмы не любила болтовню, ей было сложно польстить, и в этом отношении Ретта Сноу едва ли придумала бы для Беатрикс Уиттакер лучший комплимент, чем «царь Соломон среди женщин».

Пожалуй, девчонка была не так глупа, как казалось с виду.

Итак, Ретта осталась. Осенью 1819 года Альма частенько приходила в кабинет рано утром, готовая взяться за работу над очередным экспериментом по ботанике, и обнаруживала там Ретту Сноу — та лежала, свернувшись клубочком на старом диване в углу, пила лимонад и разглядывала картинки мод в последнем номере «Дамского журнала Гоуди».

— О, привет, моя дражайшая! — щебетала Ретта, радостно вскидывая голову, как будто о встрече у них было условлено.

Со временем Альма перестала удивляться. В конце концов, Ретта ей не слишком досаждала. Она никогда не трогала ее научные инструменты (кроме призм — не могла удержаться), и стоило Альме сказать: «Ради всего святого, милая, помолчи минутку и дай мне посчитать», как Ретта замолкала. По правде говоря, Альме была приятна компания бестолковой и добродушной подруги. У нее в углу в кабинете как будто завелась красивая пташка в клетке, которая время от времени ворковала, пока Альма работала.

Иногда в кабинет к Альме заходил Джордж Хоукс, чтобы обсудить последнюю правку к какой-нибудь научной работе, и встреча с Реттой всегда была для него неожиданностью. Джордж Хоукс не знал, что с ней делать. Он был очень умным и серьезным человеком, и бестолковость Ретты обескураживала ее.

— А что у нас сегодня обсуждают Альма и мистер Джордж Хоукс? — спросила Ретта как-то раз в ноябре, когда ей наскучило разглядывать картинки в журнале.

— Роголистники, — отвечала Альма.

— Ох, страшноватое имечко! Это звери такие, Альма?

— Нет, милая, не звери, — отвечала та. — Это такие растения.

— А они съедобные?

— Их только олени едят, — рассмеялась Альма. — Притом очень голодные олени.

— Как прелестно, должно быть, быть оленем, — задумалась Ретта, — но только не оленем под дождем — тогда, пожалуй, очень даже незавидно и неуютно! Расскажите мне об этих роголистниках, мистер Джордж Хоукс. Но только расскажите так, чтобы пустоголовому человечку вроде меня было понятно.

Это было несправедливое требование, ведь Джордж Хоукс умел рассказывать только одним способом, как подобает ученому-эрудиту, а это совсем не годилось для «пустоголовых человечков».

— Что ж, мисс Сноу, — смущенно проговорил он, — это одно из самых примитивных растений…

— Нехорошо так о них отзываться, сэр!

— …и они относятся к автотрофам.

— Их родители, должно быть, очень ими гордятся!

— Хм… ээ… — запнулся Джордж. На этом слова у него закончились.

Тут Альма вмешалась, сжалившись над ни:

— Ретта, автотроф — это тот, кто сам добывает себе пищу.

— Значит, мне в жизни не стать роголистником, — с печальным вздохом провозгласила Ретта.

— Это вряд ли! — отвечала Альма. — Но роголистники тебе наверняка понравятся, если ты узнаешь их получше. Они очень хороши под микроскопом.

Ретта пренебрежительно махнула рукой:

— Ох уж эти микроскопы! Никогда не знаешь, куда там смотреть!

— Куда смотреть? — Альма пораженно рассмеялась. — В окуляр, Ретта, куда же еще!

— Но он такой маленький, а когда видишь такие крошечные предметы, это так пугает. Мне дурно становится. А вам когда-нибудь становится дурно, мистер Джордж Хоукс, когда вы в микроскоп смотрите?

Джордж был поставлен в тупик этим вопросом и явно не мог дать на него умный ответ, поэтому уставился в пол.

— Тихо, Ретта, — сказала Альма. — Нам с мистером Хоуксом надо сосредоточиться.

— Если и дальше будешь на меня шикать, Альма, придется мне найти Пруденс и ей надоедать, пока она рисует цветочки на чайных чашках и пытается убедить меня стать благоразумнее.

— Иди же! — добродушно погнала ее Альма.

— Что вы за парочка такая, — не унималась Ретта. — Просто не пойму, зачем так много работать. Хотя… если иначе вы шлялись бы по игорным домам и салунам, в этом нет вреда…

— Иди! — мягко подтолкнула ее Альма.

И Ретта ускакала вприпрыжку, оставляя Альму с улыбкой, а Джорджа Хоукса — в полном недоумении.

— Должен признаться, что не понимаю ни слова из того, что она говорит, — заметил Джордж, когда Ретта испарилась.

— Спокойствие, мистер Хоукс. Она тоже вас не понимает.

— Так почему она вечно ходит за вами по пятам? — вслух задумался Джордж. — Неужели думает, что станет лучше, находясь все время рядом с вами?

От этого комплимента лицо Альмы загорелось довольным румянцем — ей было приятно, что Джордж считает ее общество облагораживающим, — но она лишь ответила:

— Никто никогда не поймет мотивов Ретты, мистер Хоукс. Как знать? Может, она думает, что это я с ней рядом стану лучше.

К Рождеству Ретта Сноу так подружилась с Альмой и Пруденс, что стала приглашать сестер Уиттакер на чай в свое поместье, отвлекая Альму от изучения ботаники, а Пруденс — от всевозможных занятий, которым та посвящала свое время.

Чай дома у Ретты был абсурдным времяпровождением, что вполне соответствовало абсурдной натуре Ретты. На выбор предлагался ассортимент прелестных пирожных с глазурью и декоративных сэндвичей, которыми заведовала (если это можно так назвать) симпатичная, но бестолковая ирландская горничная. В этом доме никогда не велись беседы сколько-нибудь интересные или содержательные, зато к дурачествам, развлечениям и шуткам Ретта была готова всегда. Она даже уговорила Альму с Пруденс играть с ней в глупые комнатные игры, предназначенные для маленьких детей: в «почтальона», «замочную скважину» и «немого оратора» (эта была лучше всех). Это было ужасно глупо, зато очень весело. Дело в том, что Альма и Пруденс раньше никогда не играли — ни друг с другом, ни с другими людьми. До знакомства с Реттой Альма даже толком не понимала, что такое игра.

А Ретта только играть и умела. Ее любимым времяпровождением было читать заметки о несчастных случаях в местных газетах, на забаву Альме и Пруденс. Это было непростительно, но смешно. Надев шарф и шляпу и говоря с иностранным акцентом, Ретта разыгрывала самые кошмарные сцены из хроник: младенцы, упавшие в камин; рабочие, которым снесло голову упавшей веткой дерева; мать пятерых детей, свалившуюся из кареты в канаву, полную воды (и утонувшую вниз головой, с торчащими вверх сапогами, на глазах кричащих от ужаса детей, которые беспомощно на все взирали).

«Нельзя над таким смеяться!» — протестовала Пруденс, но Ретта не останавливалась до тех пор, пока они от смеха дышать не могли. Иногда Ретта так смеялась над собой же, что вовсе не могла прекратить. Она полностью переставала контролировать свои чувства, и ее охватывал буйный приступ веселья. Бывало, она даже каталась по полу, пугая остальных. В такие минуты казалось, будто Реттой, оседлав ее верхом, управляет некая демоническая сила. Она смеялась до судорожных хрипов, лицо ее темнело, и на нем появлялось выражение, близко напоминавшее страх. И уже когда Альма и Пруденс начинали за нее бояться, Ретте удавалось собраться. Она вскакивала на ноги, утирала мокрый лоб и восклицала: «Хвала небесам, что у нас есть земля! Иначе где бы мы сидели?»

Да, Ретта Сноу была самой чудной маленькой мисс в Филадельфии, но в жизни Альмы и Пруденс она играла особую роль. Когда они были втроем, Альма чувствовала себя почти нормальной девочкой, а раньше с ней такого никогда не случалось. Хохоча с подругой и сестрой, она переставала быть Альмой Уиттакер из «Белых акров» и могла притвориться обычной девушкой из Филадельфии. Она больше не была той самой Альмой Уиттакер, богатой, чрезмерно занятой, высокой и некрасивой молодой женщиной, чья голова была забита наукой и иностранными языками, чьему авторству принадлежало уже несколько дюжин научных публикаций, в чьей голове ежеминутно проплывали шокирующие эротические картины под стать древнеримским оргиям. В присутствии Ретты все это блекло, и Альма могла быть просто девчонкой — обычной девчонкой, которая ест пирожное с глазурью и хихикает над глупой песенкой.

Кроме того, Ретта была единственным человеком на свете, способным заставить смеяться Пруденс, и это было поистине чудом. Когда Пруденс смеялась, она удивительным образом преображалась из холодной молодой дамы в милую школьницу. В такие минуты Альме казалось, что и Пруденс почти способна быть обычной девушкой, и, повинуясь порыву, она обнимала сестру, радуясь, что она рядом.

Но, к сожалению, подобная теплота между Альмой и Пруденс возникала лишь в присутствии Ретты. Стоило сестрам покинуть пределы дома Сноу, чтобы пешком отправиться в «Белые акры», снова повисала тишина. Альма не оставляла надежду научиться чувствовать эту душевную близость и в отсутствие Ретты, но все было бесполезно. Даже попытка пересказать одну из шуток или анекдотов, услышанных днем, на долгом пути домой не увенчивалась ничем, кроме неловкости и смущения.

Однако во время одной из таких прогулок в феврале 1820 года Альма, расхрабрившись, все же рискнула. И осмелилась снова заговорить о своей симпатии к Джорджу Хоуксу. Точнее, призналась Пруденс, что Джордж как-то назвал ее блестящим микроскопистом и это принесло ей огромное удовольствие.

— Хотела бы я однажды выйти замуж за такого, как Джордж Хоукс, — хорошего человека, который поощрял бы мою работу, а я бы им восхищалась, — призналась Альма.

Последовало долгое молчание — Пруденс не ответила, — и Альма продолжала:

— Я все время думаю о нем, Пруденс. Иногда даже воображаю, что… обнимаю его.

Смелое утверждение, но разве обычно сестры не разговаривают о таком? Разве во всей Филадельфии обычные девушки не обсуждают с сестрами юношей, которых хотели бы видеть своими поклонниками? Не делятся сердечными надеждами? Не мечтают о будущих мужьях?

Но ее попытка сблизиться с сестрой ни к чему не привела.

Пруденс лишь ответила: «Понятно» — и не стала продолжать обсуждение. Остаток пути до «Белых акров» девушки прошли в привычном молчании. Затем Альма вернулась в кабинет — закончить работу, которую не дала ей утром завершить Ретта, — а Пруденс просто исчезла, как было ей свойственно, занявшись своими делами.

Больше Альма никогда не заводила с сестрой подобные откровенные беседы. Чем бы ни была та таинственная нить, которую удалось протянуть Ретте между Альмой и Пруденс, стоило сестрам остаться одним, как нить обрывалась, и так было всегда. Исправить это было невозможно. Однако порой Альма невольно представляла, на что стала бы похожа их жизнь, будь Ретта их младшей сестренкой — самой маленькой, избалованной и глупенькой, которая любого могла обезоружить своей простодушностью и погрузить в состояние тепла и любви. Если бы только Ретта была Уиттакер, а не Сноу! Может, тогда все было бы иначе. Может, Альма и Пруденс под ее влиянием научились бы доверять друг другу, сделались бы близки, подружились бы… стали настоящими сестрами.

Эта мысль наполняла Альму ужасной грустью, но сделать она ничего не могла. Действительность нельзя изменить — мать много раз ей об этом твердила.

А поскольку ее нельзя изменить, нужно быть стойкой и терпеть.