– Когда человек не понимает, что ему втолковывают, – отозвался госпиталий, – это прискорбно, помимо тех случаев, когда это идет на пользу искусствам и прославляет край, где они процвели; а что это не пустые слова, свидетельствует история, которую я слышал от фаэнтинцев. Один настоятель хотел расписать портик, чтобы украсить и отличить обитель, и так его припекло это желание, что, хотя ему надо было ехать в Рим по настоятельным надобностям, он, не желая терять времени, поручил келарю, на которого возлагал неоправданные надежды, нанять мастеров и втолковать им, чего он желает. Настоятель хотел, чтобы там был изображен город Иерусалим с его башнями и стенами, высокими и прекрасными, и римские войска во главе с Титом, кои осаждают этот город, дабы предать его конечному разорению за все его нечестия; он хотел также, чтобы там были изображены шатры, пестрые стяги, копья, верблюды, осадные башни и мангонели, из коих летят огромные камни, и все труды и мучения осажденных, в том числе и с подобающим ужасом – матери, поедающие своих детей, и чтобы там был выведен тот человек, что каждый день в течение семи лет обходил городские стены, восклицая: «Горе тебе, Иерусалим, твоему народу и храму», – как его приводят к римскому прокуратору и тот, допросив его, отпускает блажить по своей воле, как он поднимается на стену и стоит там, как в него летит камень из римской машины, должный свалить его замертво, и все прочее, что принадлежит до этой истории; кроме того, настоятель хотел, чтобы там было показано, как из потайных ворот, за коими никто не следит, выходят вереницей все добродетели, дабы покинуть Иерусалим, ибо там они всеми забыты, одни – согбенные горем, другие – воздевая руки к небу со слезной молитвой, третьи – с состраданием оглядываясь на город; и словом сказать, с истинным остроумием и вкусом там было предусмотрено и распоряжено много такого, что, будь оно доведено до завершения, сделало бы этот портик славою всей Романьи, и он повторил это келарю не раз и не два. Но поскольку у келаря голова была забита соленой рыбой и крынками с медом, между коими Титу с верблюдами было не втесниться, он затвердил только, что там должен поместиться город Иерусалим во всей его славе и семь добродетелей в лицах, взывающие к небесам, а кругом них – иноземцы, стекшиеся отовсюду, словно ради большого праздника; и вот настоятель уехал, в уверенности, что оставил свою затею в надежных руках, а келарь принялся искать людей, которые подрядились бы все это выполнить наилучшим образом. Он все смотрел, считал и жался, потому что хотел выгадать в цене, и в нелегкий час ему попались какие-то апулийцы, которых в эти края занесло тем вихрем, что был поднят в Италии покойным императором, и которые бахвалились, что никто лучше них по эту сторону моря не пишет в греческой манере: к ним-то он и приступился со своим предложением. Сперва у них вышел спор, какую именно славу Иерусалима ему надобно изобразить, потому что за небесный Иерусалим берут больше, и келарь поспешил сказать, что с него хватит и земного; впрочем, поскольку эти люди изъяснялись на наречии, половина которого принадлежала апулийцам, а вторая – живописцам, то вполне возможно, что они сказали келарю что-то совсем другое, а он не удосужился просить небеса о даре разумения. В конце концов они приступили к работе, и не успел настоятель завершить свои дела в Риме и пуститься в обратный путь, как апулийцы честь по чести расписали его стены, выстроив весь Иерусалим с башнями, как было велено, и усадив в нем двенадцать святых апостолов во главе с Петром, изобразив языки пламени над их головами, а также целую толпу парфян, мидян, эламитов, египтян и фригийцев, которые с изумлением вслушиваются в звуки родного языка, причем фригийцев они пририсовали бесплатно, чтобы сделать приятное келарю, который был с ними уважителен и кормил хорошо. Таким образом он получил лучшую Пятидесятницу, которую можно найти за разумные деньги, и безмятежно принялся ждать, когда вернется тот, кому надлежит дать отчет во всем.

Тут он замолчал.

– И что сказал настоятель, когда это увидел? – спросил Фортунат.

– Ничего, – отвечал госпиталий, – потому что он этого не увидел. В тот год Фаэнцу постигло великое наводнение: воды Ламоне поднялись до ступеней лестниц, что ведут к церкви святого Мартина, а в городе ставили заграды подле ворот епископского дворца; а поскольку обитель стояла в низине, речные воды залили портик, истребив всякую память о том, что здесь творили келарь и апулийцы. Когда вода сбыла, на всей стене уцелел только в дальнем углу один эламит, изображенный, надо сказать, с большим искусством: во всей его позе, в том, как он прислушивается и вглядывается, видно, что он совершенно не понимает, что здесь происходит.