– В ту пору, когда Римом правили преемники блаженного папы Сильвестра, один юноша из сенаторского рода, наследник больших богатств, созвал друзей на свадебный пир. По нраву и воспитанию склонный жалеть скорее о недостаточном блеске, чем о чрезмерных издержках, он постарался, чтобы никто не вспоминал дурно об этом дне. Каждая перемена блюд стоила много марок, вино в резных бокалах умело подружить одно блюдо с другим, а соседей между собою; одним любезна была беседа, другим – пение и игра на цитре, а тот, кому всего было мало, пил из кубка, пока всего ему не покажется вдвое. Лукулл и Апиций, будь они там, признались бы, что не видали столь пышной свадьбы.

Тут брат Петр перебил его:

– Несправедливо, брат Гвидо, что ты превозносишь римские пиры, словно других таких нет на свете; а между тем когда Аларих, сотрясавший всю Италию, скончал свои дни, а готы сделали королем Атаульфа, тот, чтобы придать прочности своему положению, женился на Галле Плацидии, дочери императора Феодосия, и справил свадьбу не где-нибудь, а у нас в Имоле, которая тогда еще звалась по-старому, Корнелиевым форумом. Супруги восседали в палатах, украшенных по-римски; Атаульф подарил невесте пятьдесят юношей в шелковых одеждах, из коих каждый нес в руках два больших блюда, одно полное золотом, другое драгоценными камнями; потом сказаны были эпиталамии, один изящнее другого, и пиршество совершалось к великой радости готов и римлян.

– Помилосердствуй, брат Петр! – отвечал госпиталий. – Сперва ты выводишь против меня не кого-нибудь, а самого Алариха; я уже оглядываюсь, чем бы от него отбиваться, как он умирает, не успев понять, зачем попал в твою речь: впрочем, с ним это не раз случалось, он и к Риму пришел не по своей воле, но из-за понуканий, которые каждый день слышал неведомо откуда, так что для него это, можно сказать, дело привычное. Потом ты хочешь, чтобы я вместо своего пира описывал какой-то другой, затем что там кормили лучше, и удивляешься, почему я не спешу приделать своей статуе чужую голову. Давай так: я доскажу о своей свадьбе, как умею, и даже лишней краюхи хлеба не приложу, чтобы не казалось, что я хочу сделать подарок невесте, а потом ты о своей – были ли там бобы в молоке, рис с миндалем и сладкие пироги – и можешь даже, как помянутый Азеллий Сабин, заставить каждое блюдо говорить от своего лица, чтобы больсенские угри рассказали, какая для них честь присутствовать на этой свадьбе, особенно с сыром и яйцами; да изобрази их так, чтобы сам Луций Красс, который отслужил панихиду по любимой мурене, когда она сдохла у него в пруду, устыдился своей привязанности…

– Это который из Крассов? – спросил келарь: – не тот ли, что улыбнулся всего раз на своем веку? Он что, не знал, что родил ее смертной?

– Нет, не этот, – отвечал госпиталий, – а тот, что был цензором вместе с Гнеем Домицием и обещал продать ему весь свой дом, кроме шести деревьев: ты помнишь; а теперь позволь мне досказать.