– Цицерон благословляет ветер, который отнес его корабль в Велию, когда он хотел бежать к греческим берегам, – заметил госпиталий. – Он говорит, что этот чудесный ветер разубедил его и отвратил от великого бесславия. Из этого видно, что благоразумные люди не стесняются воздать должное случаю, когда он поправляет ошибки их ума.

– Пусть так, – сказал келарь, – однако таково меньшинство, и бесчисленны те, кто ждет от Фортуны не вразумления, а благоденствия, а ведь это все равно что от учителя грамматики ждать, что он придет на урок с горшком меда. Если таковы славные мужи, чего ожидать от черни, которая им подражает в том, что легче?.. Сервий Туллий, сын рабыни, ставший царем Рима, был, говорят, в любовной связи с Фортуной, которая влезала к нему через окно – такое упорство вложила в нее страсть – «и не была слепа лишь для него одного», как говорит поэт: еще бы, кто видел слепых, норовящих забраться в окно!

– Заметь, теперь ты начал, – сказал госпиталий.

– Из-за этого-то, – продолжал келарь, – Сервий построил храмы Фортуны Милостивой, Фортуны Мужеской, Фортуны Первородной и разных других Фортун, которые, однако, не спасли его от того, что зять составил против него заговор, а дочь переехала его труп колесницей; а в одном из этих храмов стояло изваяние его самого с покрытым лицом, затем что Фортуне стыдно стало всего, что она вытворяла ради этого человека. Если она слепа, какое ей дело до того, открыто у Сервия лицо или нет?

– Не скажи, – возразил госпиталий. – Нерон казнил Кассия Лонгина за то, что тот среди родовых портретов хранил и изображение убийцы Цезаря, хотя Кассий Лонгин был слеп и, следственно, портреты для него в известном смысле не существовали; однако Нерон негодовал на то, что Кассий, будучи слепым, имеет дерзость видеть глазами благочестия. Так и тут – у Фортуны, видимо, были чувства, для которых важно, видно лицо ее любовника или нет; но что это за чувства, я объяснить не могу, потому что, правду сказать, я не очень-то искушен в делах этого рода.

– Хорошо, – отвечал келарь, маша рукою, – оставим эту пару на милость друг другу; скажи, чего ждать от простого люда, когда у императора Марка, человека, который до того любил добродетель, что согласился читать о ней лекции, – у этого, говорю я, божества государства украшало спальню золотое изваяние Фортуны, полученное им не от кого-нибудь, а от Антонина Пия, словно урок, кого надо слушаться и на кого надеяться государю?.. Да и сам Корнелий Сулла, создавший наш город и давший ему имя Корнелиева форума, гордился не каким-нибудь иным, но прозвищем Счастливого.

– Брат Петр! – воскликнул госпиталий, – помилуй! ты ли это говоришь? Не Сулла создал наш город, а Христос, Господь наш; на земле же у нас города нет.

– Как можно понять, – отвечал, смутившись, келарь, – о нашем городе я сказал в несобственном смысле; ведь пока мы на земле, мы привязаны к месту, так что можно сказать, что оно наше.

– О да, привязаны, – перебил госпиталий, – а некоторые и дольше, как тот банщик, что и по смерти выходил подать гостям полотенце; а тебе еще и заблагорассудилось сцепить нас с человеком, о котором говорили, что его ни похвалить, ни выругать достойно нельзя, – подлинно, не любимец Фортуны, но сама она, которую ни хвалы, ни хулы не задевают! – с человеком, который первым в своей семье выбрал быть сожженным, а не похороненным в земле, чтобы с ним по смерти не поступили, как сам он с прахом Мария, – вот счастье, когда за себя и в гробу боишься! – наконец, с человеком, который и умер-то от гнева, выведенный из себя каким-то Гранием, так что сомневаются, кто умер раньше, он сам или его ярость.

– Нет ничего хуже такой гневливости, – поспешно сказал келарь, – когда гнев длится после захода солнца, то есть переживает человека; не зря ее изображали адским жителем, всю в змеях и с горящими глазами. Когда Валентиниан был императором, Аттила, король гуннов, под самым Римом дал сражение римлянам. Никто не избежал смерти, кроме военачальников и немногих телохранителей, а когда тела погибших упали, их души продолжали сражаться еще три дня и три ночи. Мертвые бились с не меньшим ожесточением, чем когда были живы; видели призраки воинов и слышали скрежет их оружия. Справедливо говорили древние, что не подобает носить гнев бессмертных богов в смертном теле.

– Когда умер мессер Микеле Ланча, – сказал госпиталий, – и был погребен, как подобает, не прошло и трех дней, как от его гроба понеслись какие-то звуки, сперва пугавшие людей, но когда к ним прислушались, оказалось, что это покойный решил произнести по себе похвальное слово, ибо знал предмет лучше всякого другого и не мог в этом отношении положиться на добросовестность оставшихся при жизни. Он начал речь, как полагается, со своего происхождения, воздав хвалу родному городу и попрекая Тотилу, который его разрушил; затем он поведал о своих предках, их нравах, делах и имуществе, утверждая, что цвет их славы в нем обновился и достиг полного блеска, и таким образом получил повод описать и свое появление на свет, которое не обошлось без приличествующих ему знамений: именно, из куриного яйца вылупилась ящерица, а из погреба раздался голос, говоривший: «Отрежь еще, не жалей», хотя там никого не было. Потом он очертил свое воспитание – на вкус некоторых, с излишней краткостью – и перешел к своим деяниям. Ночью он преимущественно предавался делам войны, а в дневное время – мирным занятиям, причем так, что на рассвете выступали благоразумие и мужество, а закат сопровождался справедливостью и благочестием. Я знал людей, которые находили такое построение весьма изящным. Когда прояснилось, что кости мессера Микеле никому не хотят зла, а только занимаются невинной похвальбой, которой не насытились прежде, люди привыкли, и покойник начал пользоваться у сограждан широкой известностью. Многие, кому был досуг, сидели над его гробом, с удивительным терпением слушая человека, которого нельзя оспорить, а иные, наоборот, приходили изредка, и дневавшие при гробе сообщали им, что они пропустили. С особенной приязнью он затронул ту пору, когда фаэнтинцы осадили Имолу в союзе с мессером Агинольфо, сыном графа Гвидо Гверра, и причинили ей много тягот; поведение мессера Микеле при той осаде, судя по его словам, было безупречным, и вообще ему так полюбилось это время, что, будь его воля, фаэнтинцы остались бы с мессером Агинольфо навечно, как тень с телом и запах с горшком. Потом он увязался за покойным императором, когда тот пришел в город с намерением осадить Фаэнцу, и всем казалось, что мессер Микеле того гляди доберется до своей смерти, однако он вдруг бросил императора под Фаэнцей, потому что забыл рассказать, как в Имолу прибыл епископ Мецский, чтобы собрать там всех князей Романьи. А когда наконец покойник честью проводил из Имолы мессера Пьетро Траверсари, мессера Уголино ди Джулиано и всех, кто там приключился (удивительно, как распоряжался Италией этот человек, не покидая могилы), он нашел время коснуться своих друзей (многие, кто гостил при гробе мессера Микеле, узнали, что имели честь входить в их число) и уже подступил к сравнению, но оказалось, что сравнить ему себя не с кем; голос мессера Микеле делался все более невнятным, превратился в бормотанье и наконец утих, хотя в городе еще долго шли пересуды и обсуждения, не приврал ли мессер Микеле в том или ином случае и возможно ли вообще привирать в его обстоятельствах. Позже человека умирает его тщеславие, а мало какая страсть так заставляет разливаться в речах, оправдывая то, чего нельзя переделать, так что людям, его слушающим, по справедливости хочется молвить, что «уже зовет тебя Пифагор», как говорится. Но вернемся к Сулле и нашим стенам; помнится, я говорил, что мы – граждане истинного города, а здесь в изгнании, ты же утверждал, что тут наш родной город, так что мы оказываемся вроде того Ситтия, что был единственным человеком, изгнанным на родину. Кстати будет сказать о Сулле, что само прозвище Счастливого он принял по случайному поводу, после смерти младшего Мария, показав, как боялся этого врага, – хотя когда отрубленную голову Мария доставили Сулле, он, выставив ее на форуме, смеялся над молодостью консула и советовал ему сперва стать гребцом, а потом уже притязать на место у кормила; но счастье не удаляется и от тех, от кого ушло великодушие. Сам он, впрочем, приписывал себе две главные удачи за всю жизнь: одна – что он мог сжечь Афины, но пощадил.

– И Юлий Цезарь, – сказал брат Петр, – помиловал афинян после Фарсальской битвы, прибавив в укоризну, что не раз еще их, пытающихся себя погубить, спасет слава предков.

– Ну а вторая его удача? – спросил Фортунат.

– О ней, признаться, я запамятовал, – отвечал госпиталий, пожимая плечами, – но вспомню, если мы посидим тут еще немного. Ведь счастье не поворачивало к нему хребет, как к Сеяну, так что непросто вспомнить, какую из своих побед он решил счесть лучшей.