Холод

Если ты раздумываешь, широко загребая, о бессмысленности всего сущего, или, скажем, о подлости войны, где человек не значит ничего, – ты вообще не боец.

Здраво рассуждая, никакой нормальный человек не будет сидеть в яме посреди поля и умирать за то, чтоб в этой яме остаться и никого не пропустить, – например, в дачный посёлок за твоей спиной.

К чертям бы его, этот посёлок, – если на кону твоя несчастная, но такая горячая, как кружка переслащённого чая в зимнем лесу, жизнь.

С другой стороны, смотря какой посёлок.

В посёлке за их позициями совсем недавно обитали люди небедные. Но почти все они при первых же обстрелах съехали, и весьма поспешно.

Мародёрить посёлок запрещалось строго-настрого, но бойцы давно уже, в шутку, поделили меж собой особняки, и мыслили их как свои – куда они, едва война закончится, заедут – и заживут.

Началось с того, что, прячась от обстрела, Лютик и Пистон ловко перемахнули двухметровый забор и, попав во дворик, на удивление быстро взломали гараж – расстреляв с двух стволов огромный замок.

Артиллерийские осадки Лютик и Пистон пересидели в гаражной яме, под брюхом битого “Крузака”, успев два раза перекурить.

Едва затихло, приоткрыли дверь, чтоб при свете пошариться в гараже, – и, спустя три минуты, чуть жмурясь, вышли во двор.

Металлический забор был посечён осколками – одна из мин упала на дорогу.

– Бьюсь об заклад, здесь наводчик сидит, – сказал Пистон.

Изначально Пистон брал себе позывной Секс Пистолз, но его на второй же день переименовали. Тем более, что он был мелкий и низкорослый – Пистон, словом.

– Пистон, – сказал Лютик: крупный, мордастый, свирепый боец. – Нас зачем послали?

– За котлом, – сказал Пистон. – Потому что прежний пробит осколками, а солдату положено жрать.

Они нарочно так говорили, пародируя какой-то то ли существующий, то ли не снятый ещё фильм. Пистон придумал эту игру – а Лютику она понравилась; он был восприимчивый и смешливый, как вообще многие малороссы.

– Верно, – согласился Лютик. – За котлом, бачком, чаном, либо объёмной кастрюлей. Настрого приказав нам – что?

– Купить или выпросить вышеуказанное у местного населения, не прибегая к мародёрству, – ответил Пистон.

Они вели этот мушкетёрский диалог с видом крайне серьёзным и вдумчивым.

– Верно, – снова согласился Лютик. – Но, если ты забрал из гаража кусачки, отвёртку и газовый ключ – значит, мы уже осуществляем акт мародёрства?

– Нет, – ответил Пистон. – Мы как раз шли спросить у хозяев, можно ли это взять у них во временное пользование, и заодно поинтересоваться наличием кастрюли или, быть может, казана.

– Но дверь заперта, – сказал Лютик.

– Возможно, они заперли дом изнутри, опасаясь прихода оккупантов. И не знают, что пришли освободители.

– Это разные люди, – согласился Лютик.

– Хотя обоих зовут на “о”, – сказал Пистон; он читал книжки и помнил, как пишутся слова.

– И оккупант тоже? – забыв про игру, искренне поинтересовался Лютик.

– Открой лучше дверь, – посоветовал Пистон.

– Может, в окно?

– Мы ж не грабители, – не согласился Пистон.

Дверь, впрочем, показалась слишком надёжной, чтоб тратить на неё время, а окно над козырьком крыльца не имело решётки, и Пистон пошёл на штурм.

Расколотив окно, он забрался внутрь, и, спустя минуту, бережно, на малое расстояние, приоткрыл дверь, не торопясь никого впускать.

Высунул голову и, подозрительно прищурившись на Лютика, поинтересовался противным голосом:

– Вы к Лизочке? У неё мигрень, просила не приглашать.

– Пусти, старуха, врёшь ты всё, – сказал Лютик и, властно распахнув дверь, шагнул внутрь.

Дом был обставлен богато и безобразно, словно здесь жили провинциальные вампиры.

Как-то странно и не очень приятно пахло: люди явно съехали отсюда не менее недели назад, но какая- то жизнь будто бы всё равно продолжалась.

На второй этаж вела лестница такой ширины, что по ней можно было въехать на “козелке”. Лестница была покрыта ковром.

На площадке меж первым и вторым этажом стояла скульптура женщины с весами. Здесь лестница раздваивалась.

– Хотелось бы здесь остаться, но время искать кастрюлю, – почему-то шёпотом сказал Лютик.

Было отчётливо слышно тиканье часов.

Они подняли головы и увидели расписанный потолок: там плавали позолоченные русалки и восседал царь морей, с огромным, украшенным камнями посохом; борода его пышно кудрявилась.

В потолке были вырезаны окна разной формы с разноцветными стёклами.

Некоторое время бойцы стояли молча и не двигались: так, словно хозяева действительно могли появиться и закричать, и тогда бы им пришлось, пятясь задом и бормоча про кастрюлю, ретироваться.

– Где тут кухня, как ты думаешь? – всё так же негромко спросил Лютик.

Пистон ничего не ответил, прислушиваясь.

– Кажется, там кто-то есть, – сообщил он тоже шёпотом, и перехватил автомат.

Бойцы понимали, что в руках у них оружие, и этим оружием они оба отменно владеют, – едва ли их могло напугать явление вдвое, втрое и даже вчетверо большего количества противника, – но именно сейчас Лютика с Пистоном переклинило.

Шум, который они теперь явственно слышали оба, не мог производить человек.

Лютик снял вытянутый палец со скобы и перенёс его на спусковой крючок, заметив, что Пистон сделал то же самое.

Мягкий шум нарастал.

Спустя полминуты на площадке меж первым и вторым этажом показался сползающий сверху огромный, поразительной расцветки, удав.

В его движении почудилась хозяйская неспешность, обещающая смерть всему живому, посягнувшему на этот дом.

Стрелять никто не стал – когда Лютик, будто ошпаренный увиденным, развернулся к дверям, Пистон уже вываливался на улицу.

Спустя миг и Лютик оказался там же, но не забыл прикрыть дверь и проверить, защёлкнулся ли замок.

Ещё полминутой позже они были с той стороны забора.

Если б миномётный обстрел продолжился, Лютик, пожалуй, предпочёл бы улечься под забором вдоль дороги.

– Сука, что это? – ошарашенно выругался он.

Некоторое время Лютик едва не бежал, время от времени оглядываясь на дом и на Пистона, который шёл медленней.

– Я даже червей боялся в детстве, – продолжал Лютик, словно бы разгоняя свой испуг многословием. – А это, бля… Подстава!.. Слушай, мы чан так и не нашли.

Они остановились.

– А прикинь, – предположил Лютик, – тут в каждом доме что-нибудь такое обитает?

– Да ну на… – ответил Пистон, хмурясь. – Не в джунглях.

Пистон выглядел задумчивым.

Над ними раздался шелест крыльев, оба подняли головы и увидели огромного краснохвостого попугая, летевшего очертя голову невесть куда.

Лютик и Пистон посмотрели друг на друга и засмеялись.

Пистона ранило на следующий день – он выходил из блиндажа, когда услышал выхлоп, попятился назад, но следом тоже шёл боец, и замешкался.

Осколок попал Пистону в шею.

Вкололи кровоостанавливающее, “антишок”, прочее необходимое – на счастье, артерию не перебило, неглубоко вошедший осколок Лютик выдернул пальцами, а медичка – красивая девка Лида – тут же сделала перевязку.

Шею перевязывать сложно; сделали, как полагается: бинт лёг через подмышку правой руки, которую Пистон теперь держал постоянно поднятой – словно собирался отереть пот со лба, и так застыл.

Пока ждали машину, чтоб Пистона с позиций увезти на больничку, Лютик всё выспрашивал его, как тот себя чувствует: поначалу всерьёз, а потом – поняв, что ранение лёгкое, и Пистон выживет, – для забавы.

– Брат, скажи, – просил Лютик, – а когда попало – ты ж не понял сразу, что за ранение, верно? Могло бы и убить, тьфу, тьфу, тьфу. Говорят, в этот миг вся жизнь перед глазами проносится. У тебя пронеслась? Я всё думаю про это. Потому что хочется что-нибудь толковое вспомнить напоследок, а я начинаю перебирать – и одна херня какая-то: мелькнуть нечему. А у тебя?

Пистон молчал.

– Нет, Пистон, ты подумай. Летит к тебе осколок, и вот ты успеваешь вспомнить… Сначала батя вытаскивает ремень, чтоб охерачить тебя за разбитый мопед. Следом тебе пятнадцать, ты напоил подругу, и вроде всё было готово, но тут она, хоп, и проснулась, и заорала, как резаная. Потом тебе шестнадцать, и ты сам лежишь бухой, и у тебя кто-то шарится по карманам, а ты даже не можешь рта открыть. В семнадцать следак бьёт тебя толстой папкой по башке, чтоб ты подписал свои же показания… Ничего не забыл, из самого главного?

Ополченцы подтянулись к смешному разговору, и начали предлагать иные варианты предсмертных воспоминаний – одно другого хуже; было смешно; не смеялся только Пистон.

Нахохотавшись, захотели покурить, но всё, как обычно, было искурено.

– У Пистона есть, – вспомнил Лютик. – Кто за то, чтоб курить сигареты Пистона?

Все посмотрели на Пистона – тот сидел с поднятой вверх рукой: снова стало смешно – некоторым чуть не до слёз.

– Пистон – “за”, – сказал Лютик под общий хо- хот. – Я достану, брат, – и действительно достал у него из кармана разгрузки мятую, зато почти полную пачку.

Её почти всю – тут же, под равнодушное молчание Пистона, – раскурили. Взамен Лютик, показав Пистину осколочек, зажатый в пальцах, опустил его в пачку.

– На память тебе.

Пистон не отреагировал.

В течение минуты было предложено ещё несколько вариантов: кто за то, чтоб Пистона снять с довольствия; кто за то, чтоб обменять Пистона на ящик тушёнки у хохлов; кто за то, чтоб Пистона назначить комбатом.

– Покладистый ты, Пистон, – говорил Лютик, смеявшийся меньше всех. – Всегда тебя за это ценил.

Нахохотавшись, несколько бойцов вышли из блиндажа покурить на воздух – обстрел давно закончился.

– Я вспомнил… – вдруг тихо, словно осколок перебил ему голос и оставил только дыхание, сказал Пистон Лютику.

Лютик вопросительно качнул головой.

– Я всегда хотел попасть в джунгли. Читал в книжках… И хотел там оказаться, – сказал Пистон. – Потом, когда вырос, жалел, что не успел на концерт “Секс Пистолз”. Не попаду уже – умер певец.

Лютик хотел было как-то обыграть признания Пистона, но отчего-то раздумал.

– Короче, – оборвал себя Пистон, словно устав говорить. – Концерт “Секс Пистолз” здесь с утра до вечера. Одни панки кругом. А джунгли… Ты понял?.. Удав сам приполз.

Лютик с Лидкой по “зелёнке” проводили Пистона до посёлка. Того всё-таки пошатывало – но вид товарища с поднятой над головою рукой по-прежнему смешил.

В посёлок подлетела битая-перебитая “девятка”, на которой часто возили раненых, – вся пропахшая кровью и никотином, – и Пистон забрался внутрь.

Они расстались без грусти: было ясно, что через недельку-другую Пистон вернётся в строй.

Машина отъехала метров сто и припарковалась возле одного из домов.

Там, знал Лютик, гнали коньяк – замечательно вкусный и не очень дорогой; с него не случалось по- хмелья.

Водитель “девятки” выскочил и торкнулся в дверь. Она оказалась закрытой, и водитель несколько раз ударил по ней кулаком.

На обратном пути Лютик поглядывал по сторонам, опасаясь ещё раз встретить удава.

Не стесняясь, он сообщил Лидке о своих опасениях.

– Откуда он здесь? – спросила она наивно и, резко остановившись, обернулась к Лютику.

– Жильцы оставили: не поедешь же с удавом на “ноль”… – ответил Лютик, заглядевшийся на дерево, и оттого всем телом ткнувшийся в Людку.

Долю секунды они смотрели друг на друга, а потом начали целоваться – так торопливо, словно дожидались этого очень давно, хотя у Людки имелся жених; он служил в их же батальоне интендантом.

Людка была высокая, и Лютику даже не пришлось к ней сильно наклоняться: он только переступил, расставляя ноги шире, словно стоял на шаткой поверхности.

Сгрёб её широким, чуть грубым движением правой руки, левой трогая везде, куда мог дотянуться. Людка, не переставая целоваться, простонала – и этот звук из её рта как бы попал сразу в его рот, и Лютик даже почувствовал эту необычную вибрацию, коснувшуюся его нёба и ушедшую куда-то в сторону затылка.

Людка прикусила его за губу и очень точным, выверенным движением руки, соскользнувшей с шеи Лютика, нашла и сжала ему пах.

Что-то в этом движении и в самой её руке почудилось змеиное.

Глаза Людки были открыты.

Лютик прервал поцелуй и оглянулся, выбирая, куда бы им присесть или упасть.

Вокруг была пожухлая трава, кривые кусты, грязная от дождей земля.

Небо над ними имело серый цвет, и только немного, по углам, голубело.

Раздался исходящий миномётный.

Они не дрогнули и не отстранились: вероятность, что прилетит к ним в посадку, была не слишком велика. Чаще всего накидывали, когда замечали движение, в посёлок, либо простреливали дорогу к городу. С украинских позиций идущие по дороге машины засечь было нельзя, но, кажется, в одном из домов посёлка действительно обитал наводчик.

Мина ушла куда-то далеко – на окраину посёлка, или дальше.

Лютик и Людка попробовали целоваться ещё, но зашипела рация: кто-то кого-то начал вызывать, но неразборчиво; вполне возможно, что их.

Людка, глядя чуть насмешливо прямо в глаза Лютику, вздохнула.

“…Ну, вот, а я так хотела”, – означал её вздох.

Она была красивой, вдруг понял Лютик, и рот у неё был большой, и язык – сильный, быстрый и твёрдый.

Наконец, стали различаемы голоса в рации. Вызывали медиков.

– Тебя, – сказал Лютик.

Он узнал голос водителя “девятки”.

Голос звучал так, словно рядом с вызывающим лежит убитый человек. Лютик уже научился различать такие интонации.

За мёртвым Пистоном приехала мать – деревенская старуха, древняя настолько, что Лютик поначалу подумал: бабка. Она увезла хоронить сына в деревню, где он вырос, – недалеко, километров тридцать от их позиций.

Лютик на похороны не поехал. Только удивился: как же такой необычный, читавший книжки и слушавший диковатую музыку Пистон, вырос в деревне.

Лютик всё это время думал, что Пистон – городской.

С удивлением он поймал себя на мысли, что и не спрашивал: на кого Пистон учился, служил ли в армии, имел ли подругу, а то и детей.

Пистон был хороший солдат; это всё.

Впрочем, вот ещё про Пистона: взрывом ему срезало часть челюсти, и несколько зубов разлетелось по салону. Мёртвый он выглядел будто ужаснувшийся чему-то ребёнок. Занесённая вверх забинтованная рука усиливала впечатление – словно Пистон пытался закрыть свою голову от смерти.

Но даже увидев его изуродованное лицо, Лютик не смог толком почувствовать к погибшему жалости: это был вроде бы уже девятый ополченец, с которым он успел сойтись близко и почти задружиться; остальным выбывшим – с кем служил в одних подразделениях – счёт шёл уже на десятки.

Лютик привык к потерям; и почти все, успевшие провоевать первые полгода войны, привыкли.

К вечеру, сидя в блиндаже, ополченцы смеялись чьей-то очередной дурости, – и в этом для уехавшего навсегда в свою деревню Пистона не было ничего обидного.

Ну а чего им ещё было делать?

На память о Пистоне Лютик забрал у него из кармана пачку сигарет с тем осколком.

В пачке были три сигареты, две из них – испачканные кровью.

Лютик выкурил все три, а пачку с осколком бросил в костёр.

На другой день вдруг выпал первый, ранний снег.

Лютик напросился сходить в посёлок по хозяйственным делам – просто чтоб потоптать снежок, подышать морозцем.

С ним был ещё один боец.

По дороге Лютик вспомнил про Пистона – ведь последний раз он ходил в посёлок с ним, – а похороны его, скорей всего, были сегодня, и, если б Пистона хоронили в открытом гробу, на лицо б ему тоже попал снег.

Но вряд ли в открытом.

Если только мать как-то исхитрилась и подняла до самой верхней губы воротник…

Одновременно Лютик думал про наводчика – как хорошо было бы его найти и убить.

И ещё о том, что комроты велел им найти дом с жильцами – чтоб закупить или выпросить у них несколько лопат и топоров.

Как и ожидалось, им нигде не открывали.

Напарник Лютика перемахнул через забор самого богатого особняка, чтоб осмотреться на месте. Лютик пошёл вдоль забора.

Это был крайний по участку дом, а дальше начиналась посадка.

Возле первого же дерева Лютик увидел то, что вновь заставило его вздрогнуть.

– Да чёрт бы тебя! – выругался Лютик не столько на удава, сколько на свой страх.

Он сразу понял, что удав мёртв, и бояться уже нечего.

Всё-таки медля, Лютик подошёл, ступая на носки, и так же медленно, на всякий случай держа палец на спусковом, присел рядом.

Немного посидел, не шевелясь и смиряя дыхание.

Двумя пальцами он потрогал ледяную, нездешних окрасов, кожу.

Удав двумя кольцами судорожно обвивал дерево. Древесная кора была чуть свезена и смята.

Наверное, удав умер от холода.

Лютик выдохнул и наконец почувствовал себя совершенно спокойно.

Он положил на твёрдую пятнистую спину ладонь и неожиданно сказал вслух:

– Привет, Пистон. Что ж ты как.