Домой

Капитана Лесенцова ранило в ногу.

Он пошёл с разведкой сам, потому что стоял на этих позициях, ещё когда командовал не батальоном, а взводом.

Тогда он лично показал минёрам, где минировать, – а потом ещё и трижды ходил в тыл к противнику по оставленной кривой тропке.

Всю эту дорожку Лесенцов держал в памяти, сложив что-то вроде детской считалочки: от дерева до дерева сто пятьдесят шагов, потом посадки вдоль идём ещё пятьсот шагов, потом берём левее и делаем петлю, и, здравствуйте, товарищи, я родину люблю. Считалка, впрочем, не отражала всех изгибов и поворотов – но Лесенцов понадеялся на память, и память его не подвела и в четвёртый раз.

Подвели другие обстоятельства: их засекли. Гай подняли автоматчики, Лесенцов, Лютик, Скрип и Борода накидали в ответ с подствольников, понемногу отступая. Тут в них полетело со всего подряд, и Лесенцов упал.

– Комбат триста! – крикнул Лютик, бежавший за ним; хотя все и так это видели.

Борода и Скрип тут же заняли позиции, отстреливаясь.

Их хотя бы не преследовали: неприятель тоже не знал проходов через минное поле.

Чавкал АГС-17, гулял тяжёлыми зигзагами “Утёс”.

Это было первое ранение Лесенцова за всю войну. Лютик, преданный его боец и личный охранник, истово уверенный в пуленепробиваемости командира, разнервничался и вколол в Лесенцова всё, что положено, и, кажется, ещё что-то, на посошок, для пущей надёжности.

Лесенцов сначала лежал, закусив губу, и, морщась, смотрел, как Лютик взрезает ему штанину.

Потом озадаченно заметил:

– Сука. Оказывается, больно, – но голос его уже поплыл – как уплывает задуваемое пламя.

Лесенцов закрыл глаза, успев запомнить голубой кусок неба, который кто-то наскоро скрутил, как скручивают скатерку.

Подлетающий миномётный свистел, свистел, свистел – гораздо дольше, чем положено было свистеть, – но свист становился всё тише, тише, тише, – и снаряд упал в тихую воду, едва плеснув, хотя никакой воды вокруг не было.

На самом деле мина взорвалась – в тридцати метрах, – но Лесенцов её не услышал; и оттого ему было хорошо на душе.

Лютик – всё как учили! – затянул на ноге Лесенцова жгут; он заметил его чёрные трусы – и был расстроен, что глупый осколок так унижает командира; поспешно, но старательно сделал перевязку; потом улёгся рядом с командиром, завалив его набок, закинул себе на плечи его правую безвольную руку, подтянул под себя колени, – и вот уже встал с командиром на спине, держа его наподобие мешка с картошкой.

Впрочем, Лесенцов был явно тяжелей.

Автомат командира взял Борода. Надо было бы ему ещё и разгрузку Лесенцова отдать, но недосуг было возиться.

Они побежали; самым первым – Скрип, весёлый ополченец казахской национальности, а Борода – последним, прикрывая.

Лютик сразу взмок.

На войне приходилось много бегать – но сегодня всё как-то совпало: спешка, жара, командир на плечах; к тому же, кажется, он слишком много выпил воды, уходя в разведку. Лютик вообще много пил на нервяке – но до сих пор вода как-то сама выпаривалась; он точно, к примеру, ни разу не обоссался в бою – хотя поводы были.

Лютик скоро почувствовал, что поясница, ноги, живот – всё стало мокрым, и даже в берцах, кажется, хлюпало. Но самое неприятное, что заливало глаза, а отирать их было неудобно – иначе не удержишь комбата.

Он с трудом разбирал впереди спину Скрипа, – пот был какой-то едкий, мыльный, – глаза горели, как от ожога.

Засвистел подлетающий миномётный – и Лютик почти с удовольствием рухнул.

Он тут же начал рукавом отирать лицо; в траву неподалёку веером сыпанули осколки – но Лютику было не до этого: пот всё равно продолжал течь, словно он надел каску, полную мыльной воды.

– Лютик! – вдруг услышал он совсем близкий голос; это был Скрип.

Лютик еле разлепил глаза и недовольно спросил:

– Чего тебе?

– Я не помню дороги, – сказал Скрип.

– Как не помнишь?

– Так. А ты помнишь?

– Откуда я помню? Я вторым шёл.

– Ты вторым, а я третьим. А Борода замыкающим. А здесь, где заминировано, комбат шёл первым. И я забыл, куда надо свернуть.

– Ты забыл, а я и не помнил, – Лютик, щурясь, вгляделся, и ничего не смог понять. – Тут мы вообще не были… Или были?.. Борода! Борода, бога мать!

Подполз Борода.

Он был крупный, плечистый, но вспотел куда меньше Лютика – только вся борода у него была грязная, в траве и в многочисленных муравьях.

– Бля, Борода, ты как муравьед, – сказал Скрип удивлённо.

– Вы меня за этим позвали? – спросил Борода и слизнул муравья с губы.

Язык у Бороды был толстый и будто с белым подшёрстком внизу, как у телёнка.

Сыпалась густая стрелкотня – но их не видели за деревьями, и достать могли только наобум. Миномётчики, однако, не теряли надежды и продолжали накидывать.

Лютик стряхнул комья грязи со спины комбата – другой рукой отирая омерзительно взмыленное лицо.

– Ты дорогу помнишь? – спросил Скрип Бороду.

Борода поднял голову и осмотрелся. Брови у него были мохнатые и почти кудрявые.

– Вроде туда… – сказал он, сомневаясь и шевеля бровями.

– Вот и херачь первым тогда, – предложил Скрип. – Раз “вроде туда”. Сразу будешь “вроде Борода”.

Борода нахмурился, но ругаться не стал.

Он продолжал озираться, словно был здесь впервые.

– Комба-ат! – позвал Скрип ласково, и, мягко взяв Лесенцова за подбородок, потряс.

– Э, – сказал Лютик. – Ты чё? – и стукнул Скрипа по руке.

– Надо его это… Разбудить, – предложил Скрип.

– Я тебе разбужу, – сказал Лютик.

– Тогда мы пойдём и подорвёмся, – заметил Скрип. – Комбат тебя не похвалит.

– Никого больше не похвалит, – подтвердил Борода.

Лютик вздохнул.

С минуту они все вместе трясли Лесенцова, умоляя очнуться.

Лютик достал фляжку с водой и сначала умыл себя, а потом лил комбату то на лоб, то на грудь, растирая ему шею и скулы, и бил, но не слишком сильно, по щекам. Его отпихнул Борода – и огромной своей ладонью влепил командиру две сильнейшие пощёчины. Здесь снова раздался омерзительный свист – и Борода с Лютиком оба упали на комбата, закрывая его своими телами, а Скрип скрутился эмбрионом, загнав лохматую голову себе в колени.

Интуиция подсказала всем троим – следующий прилёт будет ровно в них. Лютик взвалил Лесенцова – и побежал, не разбирая дороги – но ориентируясь на прыгающую впереди спину Скрипа.

– Комбат! – кричал Лютик. – Комбат! Вывози!

Смысла в его словах не было никакого – оттого что вывозил комбата он сам, – но, таща его на себе, Лютик всё равно воспринимал Лесенцова чем-то вроде огромного амулета, без которого жизни не будет.

Скрип хоть и торопился, но при том делал как бы обманные прыжки, на манер какого-то степного зверя, и непрестанно вглядывался себе под ноги, будто мина могла быть заметна, или, чёрт её побери, как-то пульсировать, давая о себе знать.

Борода, так и бежавший сзади – и при иных обстоятельствах занимавший бы в таком положении самую рискованную позицию, – теперь, напротив, даже чуть отставал, словно бы ему некуда было торопиться.

Взрыв – интуиция их не подвела – случился ровно посреди их последней лежанки, откинув метров на сто позабытую – и теперь искорёженную – фляжку Лютика.

Они миновали зелёнку, и здесь надо было сворачивать.

Скрип, словно играя в пятнашки, резво пошёл, делая странные шаги, направо.

Именно здесь над ухом Лютика раздалось остервенелое:

– Сто-ой!!!

Скрип невероятным образом вывернулся посреди горячего донецкого воздуха – будучи уже на полпути к небу – и в развороте упал на землю, головой к Лютику и Лесенцову, миг спустя подняв своё навек запылённое казахское лицо.

– Налево! – чётко сказал Лесенцов. – Я родину люблю, – и выпал из сознания.