1

Ухаживания и новый брак старого вдовца всегда осложняются, если в деле замешаны взрослые дети, особенно незамужние дочери. Лет сорок назад именно так и было в Мемфисе — глубоко провинциальном городе без выхода к морю. По крайней мере, невозможно поспорить, что в Мемфисе старым вдовцам было сложнее жениться второй раз, чем в Нэшвилле или, скажем, в Ноксвилле, — или даже в Чаттануге, если на то пошло. Достаточно хоть немного знать эти города, чтобы исчезли всякие сомнения. Впрочем, нельзя с такой же уверенностью объяснить, почему это затруднение было так характерно именно для Мемфиса — разве что потому, что жизнь в нем, в отличие от других городов Теннесси, по сей день вращается вокруг земли. Там практически любой приличный человек до сих пор владеет собственным участком. Будь то в Арканзасе, или в Западном Теннесси, или в дельте Миссисипи. И возможно, в деле, где участвует земля, любые семейные проблемы не могут не стать запутанными, безрассудными, отчаянными.

Так или иначе, во времена, когда я был подростком и только переехал из Нэшвилла в Мемфис, мне нередко приходилось слышать о каком-нибудь пожилом вдовце, чьи бдительные взрослые дети шли на все, лишь бы спасти его от необдуманного второго брака. Будущую невесту в таких случаях часто старались всячески очернить перед каждым, кто готов был слушать. Если же дела совсем выходили из-под контроля, нередко поднимался вопрос о вменяемости старого вдовца. Самих же взрослых детей либо жалели, либо поднимали на смех — по той простой причине, что теперь они, разумеется, останутся без наследства. Моей семье, совсем недавно перебравшейся в Мемфис из Нэшвилла, это казалось вульгарным и в высшей степени нелепым. Мы не привыкли к тому, чтобы люди предавали подобной огласке свои личные проблемы. Собственно говоря, мой отец и не думал переезжать в Мемфис. Этого бы не случилось, если бы в Нэшвилле его не обманул и едва не довел до разорения ближайший друг и основной клиент, некий мистер Льюис Шеклфорд. Но вышло так, что отец не пожелал жить в одном городе с таким вероломным и нечестным человеком, как Льюис Шеклфорд. Сам отец был высококлассным юристом и знал, что его репутация станет известна в Мемфисе еще до его прибытия. Поэтому он без шума перевез жену и четверых детей на берега Миссисипи, где нам, членам его семьи, пришлось привыкать к своеобразным местным устоям — а именно тем, что ассоциируются с хлопковой и речной культурой Глубокого Юга. И сам переезд, и необходимость подстроиться потребовали серьезных усилий и так или иначе легли на каждого тяжким бременем. Но в целом все прошло тихо и без фанфар, в лучших традициях Верхнего Юга. В нашей семье не было ничего от Глубокого Юга — важное отличие в наших собственных глазах. Отец тогда не стал публично отрекаться от человека, который его предал и вынудил переехать. Просто его имя оказалось под запретом в нашем новом мемфисском доме.

Почти сразу же после переезда в Мемфис до нашей нэшвиллской семьи дошли новости о соседе — богатом старом вдовце, которому взбрело в голову снова жениться, из-за чего собственные, уже взрослые, дети стали его всячески осуждать и притеснять. Образ этого старика я сохранил в памяти до сих пор — как некий символ самого Мемфиса: богатый старый отец семейства, чье завещание ни для кого ни секрет, вдруг решил снова жениться и тем самым полностью нарушил планы всех заинтересованных лиц, — чрезвычайно эгоистичный поступок без всякой мысли о семейных традициях и о том, какого мнения о нем будут его потомки. Довершая в моей голове эту картину символической мемфисской ситуации, на первый план, разумеется, неизбежно выходят взрослые дети — и, возможно, уже подросшие внуки, — выходят, чтобы с возмущением заявить, что не потерпят подобного шага со стороны старого вдовца — богатого и эгоистичного, ведь его больше заботят собственные удовольствие и комфорт, нежели имя и честь семьи. Увы, подобную картину мы наблюдали очень часто в первые годы нашей жизни там, на берегах Миссисипи.

Когда два года назад умерла моя пожилая мать, мне сперва и в голову не пришло, что подобные затруднения возникнут и у нас. В конце концов, мы ведь не были настоящей мемфисской семьей. Мы прожили в Мемфисе только тридцать лет. Более того, в семье не было внуков — чьим именем обычно оправдываются поведение детей и все нападки на главу семьи. И мой отец давно уже избавился от земельных владений на северо-западе Теннесси. К тому же сам я прожил в Манхэттене больше двадцати лет. Подобная перспектива представлялась мне очень отдаленной. Мой единственный брат погиб очень давно, на Второй мировой войне. А две незамужние старшие сестры вели собственный успешный бизнес. Казалось, они слишком гордятся отцом и любят его, чтобы открыто критиковать какой бы то ни было его курс действий.

Суть же в том, что уже спустя несколько недель после похорон матери сёстры начали в шутку поддразнивать отца по поводу знакомых ему дам, которые с завидной регулярностью приглашали его на ужин. Мне это показалось вполне здоровым знаком. Ближайший мой друг в Мемфисе, Алекс Мерсер, написал мне тогда, что он восхищается поведением Бетси и Жозефины. Нет никаких признаков, что они возьмут на себя какую-либо попечительскую или собственническую роль, заверял Алекс. И потом, спустя два-три месяца, Алекс вновь написал мне, чтобы выразить восхищение моими сестрами. Общественная жизнь старика между тем приняла новый оборот. Мой почтенный отец начал появляться в ночных клубах и барах — и, разумеется, не с пожилыми дамами, а с «молоденькими девицами» — совсем другого сорта, нежели те леди, что приглашали его пообедать. Моего друга Алекса как одного из главных почитателей отца такое поведение шокировало и несколько задело за живое. Но что касается моих сестер, дам средних лет, то они, казалось, были в восторге от нового поворота. И это показалось мне особенно приятным. В письмах они даже выражали надежду, что и я проявлю не меньшую широту взглядов. Мне показалось, что это приятнейшая возможность поразмышлять. Можно ли требовать большего? Все устроилось на редкость цивилизованно. Но когда по прошествии двух месяцев ситуация вновь переменилась и отец начал оказывать знаки внимания респектабельной, но заурядной школьной учительнице по имени миссис Клара Стокуэлл, — где он с ней познакомился, сестрам было неизвестно, — Бетси и Жозефина заговорили совсем по-другому. Тогда-то мне, уже проживавшему в Манхэттене, и позвонили обе сестры — причем каждая по отдельности — и принялись настойчиво убеждать меня безотлагательно вылететь в Мемфис, чтобы помочь предотвратить роковую ошибку старика отца. Должен сказать, теперь поведение сестер напомнило мне все те же старые мемфисские порядки. Просто-таки не верилось, что все это происходит с нами — и в наше время и в таком месте, как современный Мемфис: уже не городке в двести тысяч душ населения, а обширной метрополии, где проживало около девятисот тысяч человек.

Звонки от каждой из сестер — сначала один, через двадцать минут второй — раздались в темноте воскресного мартовского вечера, когда я был один в своей манхэттенской квартире. Я не сразу решился поехать в Мемфис на следующий день и с самого начала не был уверен, что хочу участвовать в кампании сестер против отца. Разумеется, меня поразила внезапная перемена в их настроении, но в какой-то степени она казалась понятной. Пожилые дамы и молоденькие девицы, конечно, не представляли такую угрозу холостяцкому положению отца, как разумная женщина вроде миссис Клары Стокуэлл. И все же мне хотелось знать, безотносительно всех предположительных оправданий, какие действия собираются предпринять Бетси и Жозефина. Мне казалось, что им недоставало ресурсов, которые когда-то имелись в распоряжении взрослых детей. Другими словами, дочерний авторитет в делах со стариками был уже не тем, что прежде. И все же в ходе телефонных разговоров в те воскресные сумерки в голосах сестер мне послышался тот самый стародавний гнев, и потому я забеспокоился о благополучии отца.

Как я уже говорил, я был один в своей квартире, когда раздались звонки, и это одинокое на тот момент положение стоит упоминания. Оно немало повлияло на итоговое решение лететь в Мемфис. Вы должны понимать, что моя жизнь в Нью-Йорке весьма отличалась от жизни нашей семьи в Мемфисе. Я покинул отчий дом, будучи младше тридцати лет от роду, — молодой человек, недавно вернувшийся со Второй мировой войны. Уже несколько лет я жил в нынешней квартире с Холли Каплан (Холли на пятнадцать лет моложе меня, а мне на момент тех событий было сорок девять). Но в предыдущее воскресенье Холли съехала. Съехала после целого десятка лет совместного проживания. Я говорю об этом, чтобы пояснить, почему пребывал в том состоянии, в котором пребывал, и почему отреагировал на новости об отце так, как отреагировал. Собственно говоря, Холли Каплан вернулась ко мне всего через несколько недель после описываемых событий, и с тех пор мы неразлучно живем с ней в сравнительном благополучии: она продолжает работать в журнале, а я как никогда увлечен коллекционированием редких книг и редакторской деятельностью в издательском доме, с которым сотрудничаю на протяжении двадцати лет. Наша упорядоченная совместная жизнь — моя и Холли — по-прежнему отличается, насколько это только возможно, от жизни моей семьи в Мемфисе или, если на то пошло, жизни еврейской семьи Холли в Кливленде.

Так или иначе, несколько последних месяцев мы с Холли просто-таки бесконечно изводили друг друга и ссорились — казалось бы, из-за пустяков. Мне кажется, наш случай был очередным примером кризиса среднего возраста, каким он бывает как у разумных людей вроде нас, живущих вместе невенчанными в Нью-Йорке, так и у менее везучих, томящихся в неудачном браке где-нибудь в Мемфисе или в Кливленде. Когда в то воскресенье начались телефонные звонки от моих сестер, на улице уже неделю стоял собачий холод и по полдня сыпал снег. Тротуары были завалены уродливыми серыми сугробами, промерзшими до основания. У меня не было никакого желания выходить. Звонок Бетси раздался ровно в пять часов, в унылые воскресные сумерки. Не успело пройти и двадцати минут после его завершения, как последовал звонок Джо.

Я не выходил из квартиры уже два дня. Когда я не работал с рукописями и гранками, я пытался понять, что пошло не так между мной и Холли. Никто из нас не знал, что именно подвело, почему безмятежное сосуществование перестало приносить нам удовольствие. Мы неделями и месяцами перебирали детали нашей систематичной и упорядоченной жизни, думая найти проблему в каком-нибудь элементе, который наверняка слишком очевиден, чтобы разглядеть его с первого раза.

Мы обвиняли друг друга в том, что интересуемся кем-то на стороне. Действительно, в моем издательстве была девушка, новенькая, которую я находил очень привлекательной. Я пытался изучить собственные мотивы и понять, вдруг я подсознательно позволяю этому факту повлиять на мое поведение с Холли. Но ничего подобного. Вероятно, Холли так же изучила свои мотивы и явно сочла себя невиновной. Так или иначе, казалось, нам остается только временно расстаться. Спустя всего два-три дня после ухода Холли я уже знал, что ничего не получу от раздельного проживания. Я представлял, что проведу всю оставшуюся жизнь в одиночестве — как провел первые годы в Нью-Йорке. Так и видел, как каждое утро плетусь по маленькому коридорчику из спальни на кухню и обратно в кабинет, сажусь за работу, не сказав никому ни слова. (По утрам я никогда не ездил в издательство.) Мрачная перспектива. Я уже не мог вынести и вида той новенькой девушки в офисе. А худшим временем, разумеется, были выходные. В этих-то обстоятельствах я и принял звонки из Мемфиса.

Когда зазвонил телефон и я услышал Бетси, я понял, что еще никогда не был так рад голосу сестры. Но в то же время я был озадачен и смущен, потому что Бетси и Жозефина Карвер принадлежали к тому поколению, для которого междугородный звонок, если речь не шла о деловых вопросах, означал только одно. А именно — семейный кризис, и это еще мягко сказано. Мои сестры — из того поколения, которое взрослело во время превратностей Великой депрессии. И на нашей семье эти превратности сказались тяжело. Они вылились — из-за мистера Льюиса Шеклфорда, обманщика и предателя моего отца, — в переезд из великолепного поместья на Франклин-Пайк к югу от Нэшвилла в простенький городской дом в центре Мемфиса. Какой бы достаток с тех пор ни приобрели отец и сестры, Бетси и Джо так и не изжили привычки экономить: гасили свет в пустой комнате, не оставляли печь, уходя из дома, не делали ненужных междугородных звонков. Душой и разумом они все еще жили в дни Депрессии тридцатых. Возможно, это поспособствовало невероятному успеху, которого они добились в своем семейном агентстве по страхованию и недвижимости. Но я не могу говорить об этом с уверенностью, поскольку сам бизнесменом не являюсь. Разумеется, я — из одного поколения с сестрами, но, скажем так, совершенно другого темперамента и, пожалуй, достаточно молод, чтобы не прочувствовать на себе в полную силу уроков Депрессии. Услышав голос сестры, я сразу спросил: «Что-то случилось, Бетси?» Повисло молчание, и в наступившей тишине я почти видел ее лицо — особенно рот, как она прикусывает сперва верхнюю, а потом нижнюю губу, решая, сообщить новости постепенно или сразу. Видимо, остановилась она на первом.

— Да, Филип, — объявила она, повышая голос на целую октаву. — Это по поводу отца.

Опять наступила тишина. И тогда, кажется, я испытал некую радость. За долгую одинокую неделю после ухода Холли я так пал духом, что на несколько мгновений искренне обрадовался, что где-то в Мемфисе у кого-то тоже неприятности. Потом я сказал себе, что дело не только в этом. Скорее, я просто был счастлив хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей о будущей одинокой жизни. Мне казалось, я ни за что не смогу убедить другую молодую женщину вроде Холли Каплан жить со мной. Залысины, плохая осанка, неопрятная одежда — все было против меня. И потому, отвечая, я быстро сменил интонацию. Мне хотелось отвлечься и развлечься.

— Что такое, Бетси? — спросил я. — Что могло случиться?

Теперь настала очередь Бетси взять паузу. Она снова раздумывала, как лучше подать новости. Эти колебания сами по себе были поводом для беспокойства, потому что обе сестры, как правило, не лезли за словом в карман. Наконец, она больше не смогла сдерживаться и перешла сразу к делу:

— Отец, Филип. Твой отец планирует жениться.

Если честно, тут я расхохотался. Мой отец. Как будто всю жизнь он не был скорее отцом Бетси и Жозефины, чем моим! Но это еще полбеды. Отцу исполнился восемьдесят один, он страдал от множества хворей, приходящих с возрастом. Как не рассмеяться, представив его женихом? И все же я понял, что поступил грубо и нетактично, и, когда немного погодя позвонила Жозефина, я уже подготовился и вел себя сдержаннее. Однако поначалу сама эта мысль показалась мне забавной по нескольким причинам. Во-первых, мне становилось смешно, стоило вспомнить нелепую картину, которая возникала благодаря недавним письмам Бетси и Джо: каждая писала мне о двух видах времяпрепровождения нашего отца — о вечерах с пожилыми дамами и о ночах в городе — с молоденькими женщинами (письма казались неприкрыто юмористическими). Во-вторых, по моему многолетнему представлению, он был отцом, мужем и человеком такого природного или приобретенного авторитета, что его дети не могли даже подумать о столь важном шаге, как свадьба, без его совета или благословения — или, вернее, не смирившись с его неизбежной отбраковкой потенциального претендента. Понимаете ли, никто из его четырех детей так и не вступил в брак. И вот теперь две незамужние дочери собираются сказать последнее слово о его свадебных планах. Я не мог объяснить причину своего смеха Бетси. Но когда она меня не поддержала, я сказал:

— И кто же эта несчастливая избранница? — В такой момент трудно было избежать иронии. Наступила очередная пауза, а затем я услышал:

— Фил, это не повод для шуток. Это миссис Клара Стокуэлл. Она живет у Джермантауна, недалеко от дома наших мамы и папы.

Впервые одна из сестер вспомнила мать в контексте ночной жизни отца. И теперь Бетси говорила таким тоном, будто мать еще жива и остается в огромном одноэтажном загородном доме, который отец построил, чтобы они вместе провели там будущую старость. Это упоминание меня слегка заинтересовало. Мне показалось, что оно обозначает новые настроения во взглядах моей сестры. Но все же я по-прежнему ни о чем не переживал и не мог выразить интерес, который от меня ожидали, — хотя, конечно, подумал о деньгах. И сказал себе, что если меня что-то здесь вообще интересует, то это только отцовские деньги. Я сказал себе, что, возможно, начинаю понимать чувства других сыновей и дочерей пожилых мемфисских вдовцов. Откуда мне было знать? Возможно, однажды все его состояние отойдет будущей жене. И меньше всего я понимал собственные чувства по этому поводу.

Но совершенно точно меня нисколько не скандализировало отцовское поведение. Я поискал в мыслях, что бы подходящего ответить Бетси. Я никогда не умел разговаривать по телефону. Тут Бетси сама сказала, причем таким тоном, словно ее только что осенило: «Эти паузы дорого стоят, Филип». А затем начала настаивать на моем приезде в Мемфис. Она говорила, что я обязательно должен прибыть уже завтра. А когда позвонила сестра Жозефина, все повторилось вновь. Они как будто заранее скоординировали усилия. Их главной задачей было добиться, чтобы я попал на борт самолета в Мемфис на следующее же утро. Из звонка Джо — который раздался так скоро после разговора с Бетси, что я еще не успел отойти от телефона, — я узнал только, что миссис Стокуэлл планирует присоединиться к Джо, Бетси и отцу на ужине в Мемфисском загородном клубе. И впоследствии мне показалось, что второй задачей в стратегии Бетси и Джо было дать мне как можно меньше информации о самой миссис Кларе Стокуэлл.

После второго телефонного разговора я продолжал сидеть у телефона на лоджии. Уже наступила полная темнота, когда я наконец включил свет и перешел в кабинет. Я так и видел отца в этот самый миг — хотя, разумеется, время в Мемфисе на час опережает время в Манхэттене, — как он ходит среди сумеречных теней своего загородного дома, пока в двадцати кварталах две его дочери общались со мной по телефону и планировали чинить препоны на пути к его, должно быть, главной нынешней цели в жизни. Кажется, я оставался совершенно равнодушным. Думал только: «О, нравы Мемфиса!» И чувствовал прилив радости, что сам уже давно оттуда выбрался.

И все же меня подмывало узнать что-то более конкретное о том, как эти женщины планируют выступить против старика. Порывшись в памяти, я начал вспоминать о тяготах старых вдовцов, о которых мне приходилось слышать, когда мы только поселились в Мемфисе. На ум с готовностью пришли несколько имен — как имена, так и прискорбные судьбы их обладателей. Например, был такой мистер Джоэл Мэннинг. Он стал одной из первых жертв, после чего я начал обращать внимание на подобные истории. Когда мистер Джоэл изъявил желание жениться, его дети дошли до того, что потащили старика в суд. (К несчастью для него, все его сыновья работали юристами.) И там, в суде, — так сказать, перед всем миром, — дети объявили своего отца недееспособным. Сыновья-юристы сумели добиться своего, хотя целая толпа давних друзей мистера Джоэла засвидетельствовала под присягой, что мистер Джоэл Мэннинг находится в здравом уме — или, по крайней мере, как выразился один из его старинных и доверенных друзей, «ничуть не хуже прежнего». (Вот так-то, боюсь, старые друзья и приходят на выручку в момент опасности.)

Вы скажете, что это не лучшим образом характеризует судебные порядки в Мемфисе, но вы еще не знаете всего. По-прежнему сидя у телефона, пока на улице сгущались сумерки, я обнаружил, что припоминаю властный образ полковника Комуса Филдинга. Когда полковник Филдинг собрался жениться второй раз, три его дочери (все — супруги видных мемфисских врачей) сослали собственного отца в частную больницу — как тогда было принято называть подобные места. И там заперли его до конца дней. Причем в частной больнице — разумеется, по указанию его зятьев-врачей — посещать полковника разрешалось только мужчинам, и этого права были лишены даже вдовы и старые девы из числа его ближайших родственников. И что же это нам говорит, позвольте спросить, о медицинской профессии в Мемфисе, о ее высоких идеалах и процедурах?

Пока я продолжал сидеть у телефона, уже в полной темноте, в памяти возник очередной пример: случай некоего судьи Джо Мюррея Гастона, давно уже отошедшего от судопроизводства. Судья Гастон в примечательном возрасте девяноста шести лет заявил о неслыханном намерении жениться на своей экономке североамерикано-ирландского происхождения — на женщине, которую выписали из Бостона исключительно ради того, чтобы она ухаживала за ним в старческие годы. Немедленно после оглашения его желания заключить брак с этой экономкой дети судьи Гастона (всем им было уже хорошо за шестьдесят) изгнали престарелого патриарха на его собственную хлопковую ферму на Миссисипи, поместив на немногие оставшиеся годы под присмотр двух грубых батраков, составлявших все население «особняка на плантации» (как это эвфемистически называлось), который, разумеется, находился вне всякой досягаемости для хищниц города Мемфиса.

Хотя меня в первую очередь интересуют нынешние события в жизни моей семьи, все же некоторые моменты прошлого придется восстановить, чтобы полностью осмыслить то, что случилось теперь. К примеру, совершенно необходимо рассказать кое-что о разрыве моего отца с мистером Льюисом Шеклфордом в Нэшвилле и пояснить, как этот разрыв повлиял на моих сестер, на жизнь моей матери и покойного брата и, в конечном счете, на мою жизнь с Холли Каплан. И я не могу устоять перед возможностью подчеркнуть, что зло, которое творят люди, подобные Льюису Шеклфорду, — люди, пришедшие к власти либо с помощью военной силы, либо через проповедь Слова Божьего, либо благодаря манипуляциям с муниципальными облигациями, как в случае мистера Шеклфорда, — распространяется не только на непосредственных жертв (в момент убийства, лжи или мошенничества), но и на многие поколения людей во все последующие тысячелетия. В качестве примера: кто бы мог подумать, что злодеяния мистера Льюиса Шеклфорда однажды затронут бедную Холли Каплан, еврейку из Кливленда, штат Огайо, которая только-только появилась на свет во время бегства моей семьи из Нэшвилла? Если это и покажется ненужным отступлением в записях о жизни моей семьи, то хотя бы даст некое представление о волнении, которое я испытываю по сей день, когда сам произношу имя Льюиса Шеклфорда.

Больше сорока лет назад, в 1931 году, отец после того злополучного поворота судьбы в Нэшвилле решил — к лучшему или к худшему — сняться с места, перевезти семью в Мемфис и продолжить там свою юридическую практику. Это покажется мелочью человеку, незнакомому с различиями, что существуют между этими двумя городами в представлениях местных жителей. Естественно, мелочью это и было; и все же для всех в семействе Карверов — за исключением, возможно, самого отца — переезд пришелся на самый неудачный возраст, какой только можно представить. Пожалуй, на мать — а ей было за сорок и она никогда не жила за пределами Нэшвилла — он повлиял наиболее пагубно, хотя тогда мы этого еще не видели. Именно она поддерживала наш дух. Благодаря ироническому складу ума и знанию местной истории она сравнивала переезд с различными событиями времен освоения Теннесси. Мы были как партия Донелсона в путешествии вниз по течению реки Теннесси, проплывавшая через стаи лебедей у излучины Мокасин. Мы были как племя ватауга, отправившееся к реке Холстон ради Великого пау-вау на острове Лонг. Или — это ей нравилось больше всего — мы были как чероки, изгнанные из земель предков по печально известной Тропе слез. Думаю, наш переезд обернулся катастрофой для всех, кроме отца. Он каким-то образом сумел в самый разгар Великой депрессии успешно перенести практику в Мемфис и возобновить профессиональную жизнь. Думаю, удалось это потому, что многие бизнесмены в Мемфисе знали: в Нэшвилле отца обманул человек, которому он доверял и которым восхищался сильнее, чем кем бы то ни было еще. Двух мнений быть не может: изрядная часть дел в Мемфисе поступала к нему от людей, отождествлявших себя с ним — очередной невинной и честной жертвой мистера Льюиса Шеклфорда. Ведь финансовая империя мистера Шеклфорда простиралась далеко за городские границы Нэшвилла — если на то пошло, далеко за границы Теннесси. Репутация отца — честного человека, обманутого всеобщим врагом, — сопутствовала ему и уж, конечно, не могла повредить его положению юриста в Мемфисе. А еще больше сочувствия у общественности вызывало твердое нежелание отца обсуждать с кем-либо характер Льюиса Шеклфорда или его пресловутую манеру «играть на чужие деньги». Такую преданность, как у отца, следовало ценить в адвокате, а его сдержанность — пожалуй, еще больше. Скоро он так расширил практику в Мемфисе, что едва ли у него оставалось время вспоминать старый добрый Нэшвилл двадцатых годов или размышлять о ранах, нанесенных ему другом.

Нам же времени оглядываться хватало с избытком. Оно тяготило семью в новом мемфисском обиталище. Это точно можно сказать о Бетси и Жозефине — им тогда было соответственно двадцать и девятнадцать лет, и они не могли быть представлены в мемфисском обществе из-за того, что впервые вышли в свет в Нэшвилле. Девушки в нынешних Мемфисе и Нэшвилле и представить себе не могут огромнейшую важность дебютного сезона или понять строгость правил. Абсолютно нерушимое правило гласило, что девушку можно представить в свет в двух городах одновременно, но нельзя — в двух городах в разные годы. Это было важно для нашего круга в тех местах, где мы жили. Полагаю, логика заключалась в том, что иначе девица, не нашедшая любовь и жениха после года «в свете» в Нэшвилле, могла на следующий год перебраться в Мемфис, еще через год — в Новый Орлеан, а затем, возможно, в Луисвилл и даже Сент-Луис, Вашингтон и так далее, — где бы ни проживали тетушки и кузины, проявляющие желание ее выводить. Так девица могла бы ездить по стране, пока удача не улыбнется и ее не выберет какой-нибудь достойный молодой человек. Очевидно, как и в любой другой игре, это было бы нечестно и сделало бы процесс дебюта еще более нелепым. Полагаю, логика заключалась в том, что тебе давался только один шанс — и им надо было воспользоваться.

И вот моя сестра Бетси и все ее окружение считали, что в дебютный год в Нэшвилле удача оказалась на ее стороне. С первого же бала сезона за ней ухаживал некий Уайант Броули. А на следующий год, когда в свет вышла моя младшая сестра Жозефина, Бетси и Уайанта уже считали практически помолвленными. Впрочем, вслух об этом никто не говорил. Возможно, Бетси и Уайант не делали официального объявления потому, что не желали отвлекать внимание от дебюта Джо. Девушки всегда очень заботились друг о друге — возможно, еще и потому, что в те дни весьма отличались характером и внешностью. Бетси была жизнерадостной блондинкой, превосходной наездницей — даже отлично брала препятствия верхом — и проявляла себя в других видах спорта на открытом воздухе. Джо была темноволосой, голубоглазой и гораздо более привлекательной, чем Бетси. Не назвал бы ее интеллектуалкой, но она явно была более задумчивой девушкой, чем и привлекала молодых людей другого типа. Различия между сестрами стали исчезать только после переезда в Мемфис. А пятнадцать лет спустя, когда я получал от них письма в Нью-Йорке, их почерк уже стал практически идентичным, и мне приходилось смотреть подпись на другой стороне письма, чтобы понять, от кого оно. Чем дальше, тем больше они старались подчеркнуть свою индивидуальность и независимость друг от друга, но, как я часто подозревал, только потому, что сами стали замечать свое растущее сходство. Также, насколько я понимаю, Бетси и Уайант были вынуждены повременить со свадьбой, пока Уайант не окончит медицинский институт. Все единодушно находили его очень подходящим женихом. Выходец из двух самых выдающихся семей Нэшвилла. Один из наследников хорошо известного поместья Уайантов. Выпускник подготовительной школы Уоллеса. Как и мой отец, был в прошлом звездой футбольной команды Университета Вандербильта. И вдобавок состоял в братстве Фи Дельта Тета — что в Нэшвилле считалось необыкновенно важным. Но в месяцы перед переездом в Мемфис Бетси — обычно общительную — часто можно было застать в комнате на первом этаже, где она уныло смотрела в окно. И часто мы замечали, что она бесцельно бродит по лужайке, явно желая остаться наедине со своими мыслями. Возможно, она и вправду «просто думала» — так Бетси всегда отвечала, когда младший брат спрашивал, что она делает у окна или на лужайке. Но однажды мать созвала всех четырех детей и произнесла небольшую речь — предназначенную, я уверен, в первую очередь именно Бетси. Мать напомнила нам о некрасивом (и едва ли не катастрофическом) разрыве отца с Льюисом Шеклфордом и сообщила, что мы ни в коем случае не должны противиться скорому переезду в Мемфис и что прежде всего нельзя наводить отца на мысли, будто мы страдаем из-за прощания с Нэшвиллом или рисуем грядущие перемены в мрачных тонах. Помню, тогда, в своей наивности тринадцатилетнего мальчишки, я едва ли не выкрикнул, что мы все еще будем возвращаться в Нэшвилл в гости и что Бетси очень скоро переедет сюда жить. Но что-то в выражении карих глаз матери, внезапно остановившей на мне взгляд, заставило меня промолчать. Оглядываясь назад, я думаю, что до самого дня, когда мы покинули Нэшвилл, мать — благодаря инстинкту или воспитанию — знала, как решить любую проблему или ситуацию, возникающую в ее доме. Она так хорошо знала свою роль в семье, что никогда не сомневалась, как себя лучше повести. Но с того самого дня, как мы прибыли в Мемфис, она, казалось, совсем перестала понимать, что ей подобает, и не проявляла ни малейшего чувства материнской ответственности — и это в такой старомодной семье, как наша. Она, как и раньше, любила каждого из нас по отдельности, но прежнее представление о семье и о себе как о матери стало казаться ей таким же бессмысленным, как и все эти дурацкие первые выходы в свет, которые пришлось пройти ее дочерям, и деловой мир, которым жил отец. Вполне возможно, что к тому времени — 1931 год — семья, жившая в нашей части света и в нашей части страны, не имевшая реальной экономической функции, не привязанная ни к земле, ни к небесам, оказалась чем-то настолько хрупким и причудливым, что даже такая незначительная перемена, как переезд из одного южного города в другой (при их практически незаметной разнице — постороннему города бы показались до смешного похожими), могла разрушить равновесие, самообладание и здоровье, необходимые для выживания. Последствия стали и вовсе сокрушительными из-за момента, на который пришелся переезд. Моих сестер это в результате привело к тому, что они навечно застряли в роли молодых леди. (Даже будучи дородными и морщинистыми дамами среднего возраста, они часто появлялись в платьях, которые прилично носить только юным девицам.) Возможно, для нас с братом результат стал еще более плачевным. Думаю, для брата это стало причиной преждевременной гибели на войне. (Он притворился, что его призвали, хотя на самом деле добровольцем пошел на службу в ВВС. Он погиб в день Д, когда его самолет прикрывал высадку десанта.) Что до меня, то и со мной произошло нечто похожее, хотя с первого взгляда так и не скажешь. Для матери переезд означал полное изменение ее роли в семье и в то же время некое личное освобождение, к которому она оказалась не готова и которым не умела воспользоваться. Впрочем, возможно, дело вовсе не в переезде. Возможно, мы сами по себе были пережитком прошлого — как семья, а то и как класс. Возможно, дело не в переезде, а только в настойчивом желании отца перевезти семью в целости — что было лишь выражением его потребности иметь жену и детей при себе, словно ничего не изменилось, в том числе он сам, — чтобы вновь успешно начать карьеру, как в молодости.

Отправить