Глава 14
Кровей ирландских я

ЛИАМ ГАЛЛАХЕР, БРАТ ДЕКЛАНА, средний сын Бриджид, стрелял в меня на озере. Он был одним из тех троих, на барже. Он вскинул руку с револьвером, он спустил курок.

Что-то мне подсказывало: спасаясь от трагедии 2001 года, я удивительным образом провалилась в 1921 год – должны же во времени случаться бреши? И первым моим столкновением с реальностью прошлого века стал Лиам Галлахер, причем прежде, чем я осознала смысл произошедшего. Образно выражаясь, я отчалила от берега с табличкой «2001» и направилась в другой мир. Где меня поджидала пуля.

Вероятнее всего, Лиам был и в сарае, среди контрабандистов. Я просто не заметила его, озабоченная спасением как Робби, так и усадьбы, милой Гарва-Глейб. В темноте, в суматохе и ужасе я толком не видела лиц, неверный свет фонаря искажал черты – вот почему Лиам Галлахер остался той ночью неузнанным. Но сам-то он меня узнал. А сегодня явился открыто, сидел за ужином, ел жаркое из говядины с картошкой и карамелизированной морковью – будто никогда и не стрелял в женщину, что возникла из озерного тумана.

Впрочем, может, и не стрелял. Может, того дня вообще не было.

В энный раз внушая себе данную мысль – убеждая себя, что перемещение во времени травмировало мой разум, перепутало реальные события с бредом, – я щупала свежий шрам на боку. Шрам был реальнее некуда – густо-розовая улика, выпуклое доказательство вины Лиама Галлахера. Вдобавок я теперь знала, чем Лиам Галлахер занимается.

Он уже был в столовой, когда я вошла. Ни Лиам, ни Бриджид на мое появление не отреагировали, занятые беседой. Оэн хлопнул ладошкой по стулу рядом с собой – в полном восторге, что наконец-то я сяду с ним, раз место подле бабушки занял дядя. Я почти упала на стул. При виде Лиама меня охватил тошнотворный страх. Томас немного запоздал, усевшись же, завел разговор с Лиамом. При таком раскладе я слова вымолвить не могла, а что до ужина, мне кусок в горло не лез.

Как только приличия позволили, я встала из-за стола. Думала, сейчас шмыгну к себе в спальню. Но тут Оэн уцепился за меня, пропищал:

– Мама, а давай сегодня ТЫ меня выкупаешь и спать уложишь!

Бриджид с непривычной готовностью уступила мне эти дела – ей определенно хотелось побыть с сыном. И вот я сижу возле кроватки Оэна. Сказка давно убаюкала Оэна, я же не имею ни сил, ни духу подняться, пройти к себе. Я даже шевельнуться боюсь.

Нужно сообщить Томасу, что в меня стрелял не кто-нибудь, а Лиам. Да, но как? Томас спросит, почему я столько времени молчала. Если я – Энн, вдова Деклана, уж конечно, я должна была узнать Лиама, своего деверя! А сам Лиам? Неужели он не узнал невестку? Зачем тогда выстрелил? Зачем хотел убить Энн Галлахер? То есть меня. В общем, нас обеих.

Я застонала вслух, и Оэн вздрогнул, завозился под одеялом. Пришлось в прямом смысле зажать себе рот. Почему Лиам не встревожен? Он явился открыто, весь вечер болтал с матерью и Томасом о пустяках, уплетал за обе щеки жаркое и просил добавки. А чего ему бояться? Я живу в Гарва-Глейб почти два месяца – и до сих пор не предъявила обвинений.

Естественно. С моей стороны безрассудно было бы обвинять Лиама. Его-то персона сомнений не вызывает. В отличие от моей. Сказав против него «А», мне пришлось бы объяснять свое появление посредством всех остальных букв алфавита.

Всю ночь я так и просидела над Оэном. В свою спальню вернуться не рискнула. Рано поутру Томас обнаружил меня в кресле, спящую, – от неестественной позы платье помялось, волосы сбились набок. Томас склонился надо мной, погладил по щеке. Сработали подсознательные механизмы защиты: я стиснула кулаки и, наверно, исторгла бы даже боевой клич, если бы Томас не прижал пальцы к моим губам.

– Тише, тише, Энн. Я сначала к тебе зашел, смотрю – постель не разобрана. Я подумал…

Напряжение в голосе, обрыв фразы ясно дали понять, какое именно подозрение охватило Томаса.

– Что случилось?

Я задала этот вопрос, потому что заметила: Томас одет точно так же, как накануне вечером.

– Робби бредит. Ему надо в больницу. Вероятно, в мозге застрял обломок кости – он и вызвал воспаление. У меня нет ни условий, ни опыта для такой операции. Короче, я немедленно везу Робби в Дублин.

– Можно с тобой?

Что угодно – лишь бы не оставаться без Томаса. Лиам Галлахер наверняка бродит поблизости. Может, когда из Гарва-Глейб заберут оружие, уйдет и Лиам; но пока он здесь.

– Тебе хочется поехать в Дублин? – удивился Томас.

– Сам прикинь: ты будешь машину вести, а за Робби кому присматривать? Кто ему голову поддержит, чтоб в дороге окончательно не растрясло?

– Ты права, – согласился Томас.

– И я, и я с вами! – Это Оэн проснулся. – Я тоже буду помогать!

– В другой раз, малыш.

Томас присел на кровать, горячо обнял Оэна.

– Я бы с радостью взял тебя с собой. Я бы тебя всюду возил, будь у меня время. Но сейчас тебе в Дублин нельзя. Робби очень плох. Поездка будет совсем не веселая.

– Почему тогда мама хочет ехать? Ей весело, а мне нет?

– И маме не весело. Она едет, потому что мне нужна ее помощь.

– А наша книжка? Мама для меня новую книжку сочиняет!

Первый томик «Приключений Оэна Галлахера» имел огромный успех. Я написала второй и засела за третий, держа в голове заказ главного протагониста – путешествия в Японию, Нью-Йорк и Тимбукту.

– Ну а для картинок вы с мамой место оставляете? – встревожился Томас.

– А как же! Внизу страниц. Только ты, Док, за нами теперь не поспеешь, – вздохнул Оэн.

– С делами разберусь – наверстаю, – пообещал Томас. – Кстати, почему бы тебе, малыш, самому не нарисовать несколько картинок? Ты ведь у нас художником растешь.

Оэн зевнул, умудрившись заодно и кивнуть. Он еще толком не проснулся, в Дублин мы его не брали – что и оставалось, кроме как повернуться на другой бок? Томас поправил одеяло, я коснулась губами веснушчатой щечки, шепнула «Спи, родной», и мы с Томасом на цыпочках покинули детскую.

– Энн, надо спешить. Дэниел О'Тул отнесет сына в автомобиль. Ты через пятнадцать минут будешь готова?

Я кивнула, готовая бежать собираться.

– Энн!

– Да?

– Прихвати нарядное платье. Лучше всего красное. Саквояж в чулане под лестницей.

Без лишних вопросов я поспешила в свою комнату.

Поездка из Дромахера в Дублин заняла куда больше времени, чем в 2001 году. Дорога была не заасфальтированная, автомобиль, даром что стильный, не мог развить приличную скорость, а Робби своим горячечным бредом и торопил нас, и заставлял двигаться с максимальной аккуратностью – то есть не давал разогнаться. Зато о дорожных пробках речь не шла, да и за рулем сидела не зареванная, шарахающаяся от праворульных автомобилей, осиротевшая Энн Галлахер. Зато не надо было молиться о благополучной доставке своей персоны, как я молилась, кажется, целую жизнь тому назад. Один раз мы остановились, чтобы заправиться, и Томас меня высадил, поскольку бензобак находился под передним сиденьем. Заметив мое недоумение, Томас фыркнул:

– А где ж ему и помещаться, как не здесь?

До Дублина мы добрались за три с половиной часа. Я уже могла бы и привыкнуть к старомодной одежде, к замысловатой вязи вывесок, к винтажным автомобилям – а вот не привыкла, таращилась во все глаза. Томас с удовлетворением отметил, что на въезде в город сняты контрольно-пропускные пункты – кажется, самое яркое свидетельство долгожданного перемирия. Я лишь кивнула. Слишком много визуальной информации обрушилось на меня. Девять утра, пятница, окраины в руинах, всюду обломки и мусор – поистине, никто не узнал бы столичных пригородов в этом запустении. И я не узнавала, пока мы не оказались в центре. Тут-то черно-белые архивные фотографии, просмотренные мной в огромных количествах, ожили, обрели цвет. Саквилл-стрит еще не изменила названия (лишь в 1924 году ее переименуют в О'Коннелл-стрит); колонна Нельсона пока на месте. Здание Главпочтамта представляло собой жуткий остов, выгоревший изнутри, – я долго не могла отвести от него глаз. План Дублина 1916 года я изучала тщательно, я даже распечатала карту и повесила над рабочим столом в своей нью-йоркской квартире. Так вот, моих познаний хватило, чтобы понять: к госпиталю Матер мы едем не самым прямым путем. Вероятнее всего, Томас проверял степень моей осведомленности о разрушениях, произведенных в Дублине. Если мое искреннее удивление смутило его, он виду не подал.

Мы миновали ряд почти одинаковых, весьма респектабельных особняков.

– Дом на Маунтджой я продал, – пояснил Томас. – Купил новый – сейчас ты его увидишь. С ним, по крайней мере, тяжелые воспоминания не связаны.

Я еле подавила вздох облегчения. Слава богу, Томас не предполагает, что я помню планировку того, старого дома – разумеется, хорошо знакомую другой Энн Галлахер.

Наконец автомобиль затормозил перед госпиталем Матер (построенным, к слову, в том же пафосном стиле, что и дублинский Главпочтамт). Я осталась караулить Робби, а Томас ринулся за каталкой.

Вернулся он через считаные минуты в сопровождении монахини в белой униформе и двоих санитаров с носилками. Томас лаконично сообщил, каково состояние больного, и назвал фамилию хирурга, желательного для операции; сестра милосердия заверила, что в госпитале сделают всё возможное. Определенно, она видела Томаса не впервые – говорила ему «доктор Смит». Она озабоченно прищелкивала языком, а ее инструкции санитарам своей краткостью и резкостью больше походили на выстрелы. Наконец Робби унесли. Томас тоже ушел, оставив меня бродить по больничным коридорам и ждать новостей. Бродила я до вечера и вот какие наблюдения сделала: пусть на медсёстрах неуклюжие, широченные передники, пусть их головы венчают нелепые головные уборы, пусть пациентов они перемещают на каталках допотопной конструкции – больничная атмосфера ничем не отличается от той, что знакома мне с детства. Как-никак, мой дедушка, мой Оэн, большую часть взрослой жизни прослужил в больнице. Я отлично помню нервозность вечного аврала, тревогу, перемежаемую всплесками надежды, и, конечно, горечь трагических исходов. Определенно, дедушка имел достаточно причин для своего последнего решения – встретить смерть дома.

Томас присутствовал при операции. Часов в шесть вечера он нашел меня в больничной столовой, в компании двух порций давно остывшего супа и нескольких ломтей хлеба.

Свою порцию я доедала над продолжением «Приключений Оэна Галлахера». Мне пришло на ум, что в рыжей голове Оэна надо посеять зерна информации о таком месте, как Бруклин. Вот и разрабатывала сюжет: Оэн отчалил от родного берега и очутился в бухте Нью-Йорка, лицом к лицу со статуей Свободы. Далее юному путешественнику следовало пересечь Бруклинский мост, прогуляться по Джексон-стрит и по Кингсленд-авеню и вступить под своды госпиталя Гринпойнт, построенного в 1914 году (в нем мой дедушка проработал до начала восьмидесятых, когда комплекс зданий перестал функционировать как медицинское учреждение). Я включила сцену, в которой маленький Оэн смотрит бейсбольный матч на стадионе «Эббетс Филд». (Играют «Доджерс», сам Оэн, безбилетный зайчишка, растянулся на крыше над левым краем поля. Хильда Честер названивает в колокольчик, едва руки Глэдис Гудинг замирают над клавишами.) Я подробно описала кирпичные своды, флагшток и рекламное объявление, которое предприимчивый Эйб Старк поместил прямо под табло, где фиксировался счет. Объявление гласило: «Кто табло заденет – новый костюмчик наденет».

Сама я на стадионе «Эббетс Филд», демонтированном в 1960 году, разумеется, не бывала. А вот дедушка этот стадион обожал, старался ни одного матча не пропустить. Мне отлично помнились его рассказы, к которым он добавлял со вздохом: «Когда “Доджерс” из Бруклина уехали, бейсбол стал уж не тот». Далее следовала ностальгическая улыбка: мол, я рад, что видел их в лучшие дни.

Внизу страницы я набросала картинку: Кони-Айленд, Оэн уплетает хот-дог, таращась на колесо обозрения. Мой дедушка к этому колесу неровно дышал. Картинка получилась так себе, не то что иллюстрации Томаса, но вполне годная.

Когда Томас, с чашечкой черного кофе, уселся напротив меня, я прочла ему всю историю – правда, не прежде, чем узнала об успешно проведенной операции и хороших прогнозах для Робби. Томас слушал внимательно, ерошил волосы. Взгляд стал отсутствующим.

– Бруклин, бейсбол… Откуда ты сюжеты берешь, Энн?

– Оэн заказал приключения в Нью-Йорке, – объяснила я. Волноваться не было причин – стадион «Эббетс Филд» в 1921 году уже работал, – и все-таки я напряглась.

– Приключение в Нью-Йорке для Оэна. Недурно, – протянул Томас и добавил вкрадчивым шепотом: – А как насчет приключения в Дублине – для Энн Галлахер?

– Что это вы замышляете, доктор Смит?

Он поставил чашку на стол и пододвинул к себе тарелку с супом. Макнул в суп горбушку, откусил, начал медленно жевать, не сводя с меня недоверчивых глаз. Наконец хлебнул кофе и вздохнул, словно дозрел до решения.

– Хочу тебя кое с кем познакомить, Энн.

Милашка Беатриса Барнс выбрала для меня алое облегающее платье – вырез лодочкой, рукава фонариком, талия чуть занижена, юбка ниже колена – как у девушки-флэппера, которая вот-вот пустится отплясывать чарльстон. Разумеется, в моем случае ни о каких чарльстонах речи не шло, но я отдала должное и вкусу, и наметанному глазу Беатрисы. Платье, во-первых, сидело идеально; во-вторых, алый цвет придавал коже особенное сияние и подчеркивал зелень глаз. К этому наряду Беатриса присовокупила красные румяна и пару шелковых алых перчаток – длиннющих, за локоть, так что открытыми оставались только предплечья. Натянув перчатки, я живо их сняла – август, даже ирландский, жарковат для этого аксессуара, и никакая мода не заставит меня терпеть неудобства, когда можно их избегнуть. Волосы я зачесала на одну сторону, закрутила нетугой узел и сколола его шпильками возле уха, у самой шеи, причем несколько локонов выпустила, чтобы касались ключиц. Затем я припудрилась, подсурьмила ресницы, подкрасила губы и сделала шаг от зеркала. Неплохо. Впечатление, что я изрядно постаралась для кого-то конкретного. Томасу должно понравиться. А вот и он в дверь стучит. Я крикнула: «Можно», и он вошел – свежий, чисто выбритый, с набриолиненными угольно-черными волосами, в черном костюме-тройке с белоснежной рубашкой. На сгибе локтя Томас держал черный пыльник.

– Вечер сырой, накинь пальто, Энн.

Томас шагнул к платяному шкафу, в котором я успела развесить одежду.

В обстановке гостевой спальни доминировали сочные оттенки, мебель была темного дерева. Ни одной вычурной детали, ни одной дешевой вещи. И весь дом таков – вне времени, моды и дизайнерских экспериментов. Сочетанием радушия и отстраненности он вызывал ассоциации со стариком-дворецким, слишком хорошо вышколенным, чтобы показать, сколь глубока его снисходительность к каждому, кто удостоен чести находиться в этих стенах. Иными словами, дом был под стать самому Томасу.

– Комендантский час отменен. Дублин празднует перемирие, – добавил Томас.

Взгляд его, остановившись на мне, затуманился нежностью, и я поспешно скорректировала мысленную характеристику. Нет, отстраненность – это не про Томаса. Он и другим бывает. Чтобы влажный туман задержался в его глазах, я улыбнулась.

– Значит, мы собираемся праздновать?

– Да. Ты не против пешей прогулки? Тут недалеко.

– С удовольствием разомнусь.

Томас помог мне надеть пальто и выставил локоть, на котором я, вопреки его ожиданиям, не повисла. Я предпочла сплетение наших пальцев. Томас коротко вздохнул, глаза на миг вспыхнули; у меня участился пульс и сердце подпрыгнуло. Рука в руке мы вышли в сырые сумерки. Уцелевший тротуар возвращал эхо наших несинхронных шагов.

Туман поглотил фонарные столбы, сами фонари сквозь влажную кисею светили мутно. От них веяло потусторонним холодком. Томас отнюдь не прогуливался. Он почти летел, длиннополый черный плащ придавал ему сходство с некоей крылатой сущностью, обитающей исключительно в тумане. Что до меня, чулки, прикрепленные неудобными резинками к корсету, служили сомнительной защитой от сырости; зато я прикидывала, сколь благотворно сырость скажется на цвете лица. Шляпку я не надела, не желая мять прическу, а вот Томас был в объемистом кепи, которое не очень подходило к его костюму. Мне вспомнилось: дедушка всю жизнь носил именно этот головной убор; вот, значит, откуда что взялось. Я успела заметить: многие мужчины в Ирландии 1921 года предпочитают элегантные шляпы-котелки, в то время как Томас совершенно чужд этой претенциозности. Он, кажется, раз и навсегда определился со стилем. Кепи, которое куда больше пристало бы фабричному парню из предместья, Томас надвигает на самые брови, прячет свои глубоко посаженные серо-голубые глаза, как бы говоря: «Нечего меня разглядывать».

– Мы, Энн, направляемся в гостиницу «Грешэм», – произнес Томас. – Нынче мой друг женился; я подумал, раз мы оказались в Дублине, надо новобрачных поздравить как полагается. Правда, венчание в соборе Святого Патрика мы пропустили, зато вечеринка только-только началась.

– Это тот самый человек, с которым ты хотел меня познакомить?

– Нет. – Томас крепче сжал мои пальцы. – Дермотт Мёрфи – отличный парень, но сегодня он жених и от своей Шинед не отвлечется. Ты, Энн, должна бы помнить Шинед.

Вовсе не должна, подумала я, но, разумеется, промолчала, постаралась справиться с нервозностью. Мы как раз свернули с Парнелл-стрит на Саквилл-стрит, и почти сразу перед нами засиял роскошный «Грешэм» – одно из старейших и красивейших зданий дублинского Сити. Великолепно освещенный и неизменно оживленный, отель не страдал от нехватки гостей. В него возвращались, потому что хотелось вернуться.

Нас встретили, словно королевских особ. Наши пальто были помещены в гардеробную, а сами мы по великолепной лестнице проследовали в бальный зал. Сверкающий, кружащий голову огнями и музыкой, он так и манил присоединиться к танцующим или угоститься чем-нибудь изысканным. Столики во множестве стояли по диаметру зала, и в глазах у меня зарябило от черных фраков с белыми сорочками и ярких женских туалетов. Поодаль находился бар – высокие табуреты, висячие лампы. Томас остановился (теперь его рука лежала у меня на талии) и обозрел помещение.

– Томми! – гаркнул кто-то с явной радостью, и несколько голосов из левого угла подхватили:

– Томми, старина!

Томас чуть скривился, недовольный такой фамильярностью, и мне пришлось низко наклонить голову и все усилия направить на то, чтобы не рассмеяться. Рука мигом убралась с моей талии, плечи Томаса напряглись.

– Когда он сам называет меня Томми, это еще терпимо. Но с его подачи всем почему-то кажется, что и у них есть право обращаться ко мне именно так. Взгляни повнимательнее, Энн, ну какой из меня Томми?

Я не успела ответить – нас обоих ослепила фотовспышка; мы попятились и лишь теперь заметили старинный фотоаппарат, больше похожий на аккордеон об одном глазу. Фотограф, который со своим «циклопиком» притаился у дверей, чтобы ловить каждого гостя уже при входе, откинул черную материю и улыбнулся, крайне довольный.

– Результат вам понравится. Нечасто я делаю снимки, где у парочки все чувства наружу.

Спустя несколько секунд нас взяли в кольцо жизнерадостные молодые люди. Каждый норовил хлопнуть Томаса по спине, каждый громко выражал восторг по поводу его неожиданного появления. Разноголосым рефреном звучало: «Я-то думал, ты дома давно!»

И вдруг все расступились, давая дорогу кому-то очень важному.

– Ну-ка, Томми, представь меня своей спутнице!

Я подняла глаза и буквально напоролась на оценивающий взгляд Майкла Коллинза.

Майкл Коллинз слегка раскачивался на пятках, по-птичьи наклонив голову. Такой мощный, полный энергии, такой молодой. Ключевые события его жизни и обстоятельства трагической смерти мигом выстроились перед моим мысленным взором. Казалось бы, неплохо осведомленная, я, однако, более всего была потрясена именно его молодостью.

Изо всех сил унимая дрожь и восторг (не хватало взвизгнуть, как несовершеннолетняя фанатка на рок-концерте), я протянула руку Майклу Коллинзу. Значимость момента, бремя исторических фактов и масштабность личности заставили сердце биться сильнее, отчего, вероятно, глаза мои как-то по-особенному замерцали.

– Я Энн Галлахер. Познакомиться с вами, мистер Коллинз, для меня огромная честь.

– Вот так Энн, вот так Галлахер! – воскликнул он, с намеренной отчетливостью выделяя каждый слог, после чего присвистнул длинно и многозначительно.

– Мик, полегче, – предупредил Томас.

Майкл Коллинз несколько смутился, тряхнул головой, как бы извиняясь, однако взгляда от меня не отвел и руки моей не выпустил.

– Ну и какого вы мнения о нашем Томми, Энн Галлахер?

Я что-то залепетала, и он усилил пожатие; он только что пальцем мне не погрозил.

– Имейте в виду: я вранье за милю чую.

– Мик! – Томас попытался сделать второе предупреждение.

– Спокойно, Томми. Я не с тобой разговариваю. Итак, Энн Галлахер: вы любите нашего Томми?

Я вздохнула. Невыносимо было глядеть в его стальные глаза и знать: этот человек никогда не поклянется в вечной любви своей единственной, не доживет до своего тридцать второго дня рождения. Да что там! Майклу Коллинзу не суждено даже осмыслить собственную роль в истории Ирландии!

– Его нельзя не любить, – прошептала я. Каждое слово, будто якорь, привязывало меня к месту и времени, на которые я не имела прав.

Майкл Коллинз испустил победный клич и облапил меня, будто я своим заявлением его осчастливила.

– Слыхал, Томми? Она тебя любит! Если б она сказала «нет», я б ее отбил, честное слово, отбил бы! Давайте-ка щелкнемся все втроем! – Он кивнул фотографу, который давно уже с улыбкой наблюдал за нами. – Момент поистине исторический – у Томми зазноба появилась!

Ни взглянуть на Томаса, ни даже вдох сделать я не могла. Но ситуацией владел Майкл Коллинз, и в следующую минуту мы трое стояли в ряд, Майкл, осклабившись, словно победил всех до единого бриттов, обнимал меня за плечи, а фотограф снова нырнул под черную ткань. В очередной раз я чувствовала дежавю. Не прежде чем зал озарился вспышкой, я вспомнила фотографии из дедушкиного конверта: одна групповая, запечатлевшая Энн Галлахер рядом с Майклом Коллинзом, а на второй только Энн Галлахер и Томас Смит, не касающиеся друг друга. Они только-только разомкнули полуобъятие, о чем свидетельствуют векторы их взглядов и напряжение тел. Теперь понятно: на снимках вовсе не моя прабабка.

На снимках – я сама.

«– Оэн, скажи, Томас Смит… любил Энн Галлахер?

– И да и нет, – еле слышно молвил Оэн.

– Исчерпывающий ответ!

– Зато правдивый.

– Ого! Похоже, тут целая история!

– Да, – прошептал Оэн. Закрыл глаза, поморщился. – Удивительная история, Энни».

Вот всё и встало на свои места.