Глава 11
Вот я вхожу в парадный зал…

ДОВОЛЬНО СКОРО СУПРУГИ О'Тул, вполне успокоенные Томасом, покинули Гарва-Глейб. В окно я видела, как они шли по подъездной аллее: муж тащил два каравая, жена обнимала кастрюлю с жарким из баранины. Проводив О'Тулов взглядом, я разделась и легла в постель. А через несколько минут ко мне постучался Томас.

Дверь была не заперта; выждав немного, Томас приоткрыл ее и, не переступая через порог, произнес:

– Энн, я пришел проверить, как там твоя рана.

Я притворилась спящей; я не открыла припухших, красных глаз, не повернула к Томасу лица. Он помялся в дверном проеме – и удалился почти бесшумно. Слова Томаса: «Уходи, покуда непоправимого не наделала» – еще звенели в ушах. Что, если и впрямь одеться для утраченной жизни, прокрасться к озеру? На берегу наверняка найдется лодка – как знать, может, она привезет меня домой?

Воображение подсунуло картинку: светает, первые лучи серебрят водную гладь; я, в своих кремовых брюках и толстом пуловере, выгребла на середину озера, сижу и жду, когда же волшебной силой Лох-Гилла перенесусь в 2001 год. А если не перенесусь? Если Томасу вновь придется выуживать меня из холодной воды? Да у него сомнений не останется в моем безумии! И тогда он меня к Оэну близко не подпустит. От этой мысли я застонала. Ну а вдруг… вдруг трюк с озером сработает и я действительно попаду домой?

Хочу ли я вернуться? Вопрос вообще не должен был возникнуть – ответ казался очевидным. Там, дома, в Манхэттене, у меня уютная квартира. В банке достаточно денег, чтобы всю жизнь забот не знать. В литературных кругах меня уважают. Я добилась читательского признания. Сейчас мое исчезновение весьма беспокоит моего издателя. Раздражает редактора. Огорчает агента. А как насчет других? Переживает ли за меня хоть кто-нибудь еще?

Тысячи поклонников моего творчества – и ни единого настоящего друга. Сотни шапочных знакомств в десятках городов. Несколько романтических связей, две из них – даже с сексом. К тридцати годам я имела всего двух любовников. От слова «любовники» меня покоробило. Чего-чего, а любви в этих отношениях не было ни на грош. Работа заменила мне мужа и детей – я любила свои истории, хранила верность своим персонажам. Я не желала ничего другого. И НИКОГО другого. Оэн был единственным островом посреди пустынного моря – но это море я сама для себя выбрала. Это море я любила.

Оэн ушел. Ждет ли он на другом берегу? Если нет, зачем мне плыть, зачем вообще входить в воду?

На следующее утро Томас уехал прежде, чем я проснулась, а вернулся, когда я уже была в постели. Я сама почти без труда поменяла себе повязку, полагая, что Томас больше этим заниматься не будет. Я ошиблась. Вечером он снова постучался. Я сидела за столом, при включенном свете. Притвориться спящей не было никакой возможности.

Близился день рождения Оэна. Хотелось сделать ему особенный подарок – этим я и занималась. В комоде нашлось несколько листов плотной бумаги, карандаши, а также перьевая ручка (как такими пишут, я понятия не имела). Мэйв О'Тул помогла мне прошить листы, чтобы получилась книжка; Оэн, знавший, что подарок готовится для него, под моим наблюдением проклеил корешок. Теперь клей высох – можно было садиться за сочинение совсем особенной истории. Готовую книжку Оэн увидит только в понедельник, 11 июля; у меня три дня, то есть время поджимает.

Томас стоял под дверью, а я медлила открывать. Жутко было встретиться с ним после всего сказанного. Как я взгляну ему в глаза, когда сердце саднит? Я не ушла, не объяснилась, я не услышала радушного приглашения и дальше пользоваться щедростью доктора Томаса Смита.

На мне были кремовые брюки и пуловер. Я ведь не ждала, что Томас явится. Новые платья предполагалось носить с корсетом, пижамы я не имела. Что касается ночнушки, к этому полотняному спруту я испытывала ненависть и отвращение. А еще я продолжала рискованный флирт с собственным будущим, с возможностью вернуться домой. Ну и для творческого порыва мне требовалось стать прежней Энн Галлахер – автором бестселлеров, ибо я сочиняла сейчас историю специально для самого лучшего на свете мальчика. Одетая по моде двадцатых годов, я бы точно ничего путного не измыслила.

Томас постучал снова, чуть выждал и взялся за дверную ручку.

– Энн, можно войти?

Дверь приоткрылась, и передо мной предстал стопроцентный доктор – хоть картинку с него рисуй для букваря, для буквы «Д»: тут и темный сюртук, и саквояжик с инструментами.

Я кивнула, не отвлекаясь от черновика. Чистенькая книжка лежала тут же.

Томас приблизился, остановился позади меня. Спиной я ощущала его тепло.

– Энн, что это ты делаешь?

– Готовлю подарок Оэну ко дню рождения. Пишу историю – особенную, для него одного.

– ПИШЕШЬ?!

Произнесено было таким тоном, что у меня сердце запрыгало.

– Ну да. Пишу.

– Для тебя всегда Деклан читал. Вслух. Ты говорила, буквы перед глазами расползаются – или не помнишь? Полагаю, писать ничуть не легче, чем читать.

– Нет, у меня ни с письмом, ни с чтением никогда проблем не возникает, – прошептала я, отодвигая карандаш.

– И ты левша!

Я кивнула.

– Вот не знал. Деклан был левшой. И Оэн – левша. Я думал, он в отца уродился, – выдал Томас и надолго умолк.

Не рискуя взяться за карандаш (вдруг Томас сделает еще какое-нибудь открытие?), я ждала.

– Собственно, я пришел швы снимать. По моим подсчетам, уже пора, – наконец произнес Томас.

Я послушно поднялась.

Увидев брюки, Томас помрачнел. Неодобрительный взгляд скользнул выше, к пуловеру, и остановился на распущенных волосах.

На сей раз я решила не дожидаться комментариев.

– А что такого? Графиня Маркевич тоже брюки носит!

Констанция Маркевич для ирландской политики была фигурой первого ряда. Рожденная в богатстве, она жила революцией. После Пасхального восстания ее арестовали и бросили в тюрьму, благодаря чему простой народ узнал о существовании графини, а борцы за независимость прониклись к ней еще большим уважением. Брак с польским графом (отсюда и фамилия) лишь добавил образу Констанции романтического флера.

– Да, ходят такие слухи. Уж не графиня ли одолжила тебе эту конкретную пару брюк? – Губы Томаса скривились в сардонической усмешке.

Без каких-либо комментариев я легла на кровать, бережно откинув накрахмаленное покрывало. Я видела, какого труда стоило Мэйв его отутюжить. Заодно Мэйв научила меня пользоваться утюгом, обронив, что моя новая одежда приведена в полный порядок – «хоть сейчас вынимайте из шкафа да надевайте, мэм».

Я подняла свитер до самой груди, но повязку частично скрывали брюки. Намеренно глядя в потолок, я расстегнула молнию и приспустила брюки ровно на дюйм. Конечно, Томас видел меня и в ночнушке, и совсем голую. Но обнажаться перед ним сейчас, будучи в сознании и в почти добром здравии, казалось очень стыдно. Получалось, я его дразню, как стриптизерша. Томас кашлянул, подтвердив мои ощущения и усилив мою неловкость, придвинул стул к кровати, извлек из саквояжа пинцет, ножнички и пузырек с йодом. Затем снял повязку, которую я сама себе сделала днем раньше, прошелся по шраму йодным тампоном и точными движениями принялся выдергивать хирургическую нить.

– Беатриса Барнс сообщила мне, что ты купила далеко не все нужные вещи. Сегодня я застал тебя в брюках – выходит, мисс Барнс права.

– Не хочу, чтобы ты платил за мою одежду.

– А я не хочу, чтобы ты считала себя в моем доме персоной нон грата. – Он выдал эту фразу почти по складам, вероятно, для пущей убедительности.

Я сглотнула. Нет, не буду плакать. На сей раз не буду.

Как бы не так. Предательская слеза скатилась по щеке, нырнув прямо в ухо. Раньше я к плаксам себя не причисляла. После смерти Оэна ситуация изменилась.

– Покупки в автомобиле. Принесу их, как только покончу со снятием швов, – продолжал Томас. – Мисс Барнс заверила, что теперь у тебя полный гардероб.

– Но, Томас…

– Энн, не мелочись.

Он подхватил мою интонацию; по-прежнему низко склоняясь надо мной, он сверкнул на меня серо-голубыми глазами и немедленно вернулся к моему шраму. Его дыхание волновало – до пресловутых бабочек внизу живота, до покалывания в пальцах ног. Я опустила веки. Пусть процедура подольше не кончается. Пусть темноволосая голова будет от меня близко-близко. Пусть Томас так тут и сидит, у моей кровати.

Томас Смит был из тех, кого не заметишь в комнате, полной народу, чью внешность не опишешь, пока не всмотришься. А всмотреться стоило, ибо лишь после внимательного изучения его черты складывались в очень привлекательный образ. Глубоко посаженные серо-голубые глаза чаще туманились, чем блестели. Улыбка – редкая гостья – неожиданно заставляла расцвести ямочками впалые щеки. На квадратном подбородке ямочка присутствовала постоянно. Белые ровные зубы скрывались за четко обрисованными губами. Легкая сутулость и налет меланхолии удерживали окружающих от фамильярного обращения. При черных волосах щетина росла рыжая, и Томас, кажется, этого стеснялся, оттого и орудовал бритвой каждое утро, без пропусков. Худощавый, он имел тугие мускулы, за счет которых выглядел массивнее. Не высокий и не малорослый, не крупный и не ледащий, не шумный, напрочь лишенный бесцеремонности, при этом исполненный внутреннего достоинства, Томас Смит казался простым, как его имя. Ключевое слово – казался.

Я могла бы сделать его героем очередной книги. Он привлекал бы читателя природной порядочностью. Честностью. Надежностью. Может, я еще напишу о Томасе Смите. Когда-нибудь потом.

Он мне нравился. Вот в такого мужчину я могла бы влюбиться.

Мысль стала откровением. Задев меня крылом, она впорхнула в мой разум. Она там поселилась. Потому что я никогда не встречала мужчин, подобных Томасу. Даже те, кто получал временный пропуск в мою жизнь, по сути, меня не интересовали. Желание узнать человека до самой сердцевины и раскрыться самой было для меня внове; примененное к Томасу, оно шокировало интенсивностью, неодолимостью.

– Расскажи эту историю, – прошептал Томас.

– Что? – Я словно очнулась.

– Расскажи мне историю, которую сочиняешь для Оэна. Пожалуйста.

– Да, конечно.

Впрочем, начала я не сразу. Надо было собрать в один узел все нити моих мыслей.

– Эта история о мальчике, который путешествует во времени. У мальчика есть лодочка красного цвета, и он с этой лодочкой идет к озеру Лох-Гилл. Вообще-то, лодочка игрушечная, но, стоит спустить ее на воду, она делается настоящей. Всякий раз, когда мальчик подгребает к дальнему берегу Лох-Гилла, он оказывается в другой эпохе, в другой стране. Для начала я напишу об Америке времен Войны за независимость, о наполеоновской Франции и о Китае периода строительства Великой стены. Когда мальчик решает, что пора домой, он просто должен добраться до любого озера или реки, спустить на воду свою лодочку, и…

– Игрушка станет настоящей лодкой, и мальчик очутится на родном берегу Лох-Гилла, – договорил за меня Томас. Улыбка озаряла его лицо.

– Верно.

– Оэн будет в восторге.

– Я пока напишу одну историю, а дальше посмотрим, какие страны Оэна больше интересуют. О них и буду сочинять.

– Ты отлично придумала. Что, если отдать Оэну первую книжку, с пустыми страницами, для его идей, а мы бы с тобой вместе еще книжек нашили?

Томас опустил мой пуловер, выпрямился, стал складывать инструменты. Операция по снятию швов была завершена.

– Кстати, Энн, я недурно рисую. По крайней мере, вполне могу нарисовать пару-тройку картинок для шестилетнего ребенка.

– В смысле, я буду писать, а ты – иллюстрировать? – просияла я.

– Вот именно. Только это удобнее делать на отдельных листах. Закончим – займемся склейкой и прошивкой.

– Так времени же в обрез!

– Значит, сейчас и начнем, Графиня.

В пятницу и субботу мы с Томасом засиделись далеко за полночь. Как Томас умудрялся днем работать, а ночью детской книжкой заниматься, оставалось выше моего разумения. К иллюстрированию он применил научный подход – по его системе пространство для текста и картинок занимали предназначенные им квадраты, и так получалось всякий раз, когда мы сшивали листы. Я приступила к переписыванию историй набело, старалась придерживаться принципов лаконичности, чтобы на каждой странице был один абзац, максимум два. Томас делал простенькие карандашные наброски, а время от времени рисовал картинку в цвете на целый разворот. Томас дал мне перьевую ручку, миниатюрную чернильницу и чернильные таблетки, которые требовалось растворять в воде. С непривычки было ужасно трудно, все мои усилия сосредоточивались на том, чтобы не нашлепать клякс. Томас сжалился и предложил компромиссный вариант: я пишу карандашом, он обводит буквы ручкой. Очень он был трогательный, когда, высунув кончик языка, горбился над страницей.

В воскресенье мы – Томас, Оэн, Бриджид и я – отправились в церковь. Томас сказал, если три раза подряд мессу пропустить, вся округа загудит, взволнуется не меньше, чем если бы некто давно сгинувший из мертвых восстал. Мой случай, кстати. Мне хотелось снова увидеть часовню в Баллинагаре, но пугало неминуемое всеобщее внимание. Уж конечно, встретят меня по одежке, поэтому я тщательно продумала свой туалет. Я надела темно-розовое платье и кремовую шляпку-клош, присланные Беатрисой (она передала также несколько пар перчаток, заколки и сережки, подходящие к разным платьям, и сумочку нейтрального графитно-серого оттенка).

В объемистом свертке я обнаружила еще и жестяную коробочку. На крышке красовался орел, внутри оказался станок для бритья с толстой ручкой и массивной головкой. Точно такой же был у Томаса, и я несколько раз тайком брала его. Наверно, Томас заметил, потому и купил для меня собственные бритвенные принадлежности. Громоздкий по сравнению с привычными мне станками, этот требовал особой аккуратности при использовании. Не знаю, брились ли женщины в первой четверти двадцатого века, впрочем, раз Томас озаботился этой мелочью, вероятно, бритье ног и подмышек уже не было чем-то неслыханным.

Я нанесла тающий крем, припудрилась, нарумянилась, подкрасила ресницы и осталась приятно удивлена результатом. Лицо определенно посвежело. Беатриса не ошиблась и насчет оттенка румян – мои щеки и губы выглядели естественно, никто не заподозрил бы меня в использовании декоративной косметики.

Главной проблемой оставались волосы. Я заплела французскую косу и заколола ее шпильками у самой шеи. Я впервые в жизни надела и зашнуровала корсет, я даже справилась с застежками для чулок. Но процесс настолько вымотал меня, что я поклялась никогда больше не мучить организм этой чудовищной конструкцией.

Намеренно забравшись на заднее сиденье, к Оэну, с тем чтобы Бриджид ехала рядом с Томасом, я удостоилась презрительного фырканья. Зато веснушчатая мордашка Оэна так и засияла.

– Месса – она длиннющая! – доверительно шепнул Оэн. – Бабушка не разрешает садиться с друзьями, и мне так скучно, ужас! Но теперь я с тобой сижу, мама, теперь я не буду скучать.

– Погоди, вот вырастешь – поймешь, как славно слушать мессу рядом с людьми, которые тебя любят. Церковь для этого и существует – чтобы каждый посидел спокойно, поразмыслил о жизни, о Господе Боге. Чтобы посчитал Господни милости.

– А я хорошо считаю! – похвалился Оэн.

– Значит, в церкви скука до тебя не доберется.

Мы проехали через весь Дромахэр и оказались на грунтовой дороге, что петляла среди холмов. Этим же маршрутом я добиралась до церкви, повторяя наставления Мэйв О'Тул, – только дорога уже была заасфальтирована. Увидав церковь, я, даром что всё утро мучилась дурными предчувствиями, вдруг поймала себя на счастливой улыбке узнавания. Томас заглушил двигатель, под мышки поднял и поставил на землю Оэна, помог выйти Бриджид и лишь затем распахнул мою дверцу.

– Миссис Галлахер, ступайте с Оэном в церковь. Я должен сказать Энн пару слов.

Бриджид и Оэн синхронно нахмурились, но возражать Томасу не приходилось – Бриджид взяла внука за ручку и повела к дверям. Небольшая площадка перед церковью заполнялась автомобилями той же марки, что у Томаса. Прибывала паства и на грузовиках, и на телегах.

– Нынче рано утром я говорил с отцом Дарби, – начал Томас. – Он пришел соборовать Сару Гиллис, матушку миссис О'Тул.

– Соборовать? О нет!

– Миссис Гиллис была очень старая, Энн. Она сама повторяла: зажилась, мол, хоть бы Господь поскорее прибрал. Ей сто лет минуло, ты только представь! Для семьи лучше, что она умерла.

Я подумала о Мэйв, потомственной долгожительнице, и кивнула.

– Дело, разумеется, вовсе не в новопреставленной миссис Гиллис. Я тебе вот что хотел сказать: нынче отец Дарби сделает с кафедры объявление. Ему не впервой – он еженедельно сообщает о приходских праздниках, смертях, рождениях, сборе пожертвований и прочем.

Томас занервничал, объясняя очевидные вещи, снял шляпу, помял в ладонях, снова нахлобучил.

– Энн, по моей просьбе отец Дарби скажет всему приходу разом, что ты оправилась после продолжительной болезни и поселилась в Гарва-Глейб, желая быть рядом с сыном. Я подумал, лучше так, чем сообщать про это каждому соседу в отдельности. Вдобавок к священнику с неудобными вопросами приставать не будут. Хотя… всё равно после мессы нас с тобой наверняка возьмут в кольцо, так что готовься.

Томас умудрился одновременно и смутить меня, и успокоить.

– А теперь что? – спросила я.

Он усмехнулся.

– Теперь? Теперь нам нужно занять места в церкви.

Меня ноги не несли, и тогда Томас коснулся моего подбородка, приподнял мое лицо и заглянул мне в глаза.

– Судачить будут в любом случае – такова уж натура человеческая. Где ты пропадала, чем и с кем занималась – вот что людей интересует. Не важно, получат они информацию или нет, – всё равно своих версий насочиняют предостаточно. Ты вот что пойми: сплетни, слухи преходящи. Главное, что ты вернулась. Не верится, но это факт. А с фактом не поспоришь.

– Я вернулась. Не верится, но это факт, – эхом отозвалась я.

– Ты вправе сообщить то, что сочтешь нужным. Ты вправе ничего не сообщать. В любом случае я с тобой. И помни: со временем интерес к твоей особе угаснет, слухи сойдут на нет.

Я кивнула с уверенностью и взяла Томаса под руку.

– Спасибо тебе, Томас. Спасибо.

Разумеется, не такими банальными словами следовало благодарить этого человека, но других у меня не было, а Томасу, кажется, и эти сгодились. Он не отдернул руку, и под церковные своды мы вступили вместе.