Сильв
– Сильвия, что он сделал с тобой? – повторяет Томас.
Он стоит передо мной, глаза его сверкают. У него глаза Мама́, карие с зелеными искорками. Он бьет кулаком в стену, и тогда словно открываются шлюзы и льются слова, которых мы не говорили друг другу в эти последние месяцы.
Пока Мама́ не заболела, жизнь была ярче, а мы с Томасом – неразлучны. Когда нам было двенадцать, мы проводили лето на ферме и почти каждую ночь ускользали искать сокровища. Мама́ не знала, а Абуэло спокойно спал – или, по крайней мере, притворялся. А мы отправлялись в поход. Мы были лучшими искателями сокровищ – пока я не забралась на крышу гаража, не свалилась оттуда и не вывихнула запястье.
Мы страшно перепугались. Мне не хотелось будить Абуэло или говорить Мама́, но рука ужасно болела. Мы спрятались. Томас через окно забрался на кухню и принес мне льда, а потом прошерстил все шкафы в поисках сладостей. Я ждала его в нашем домике на дереве.
Он вернулся, и мы пили лимонад и ели шоколадные батончики, пока они нам окончательно не опротивели. Томас складывал бумажные самолетики из оберток. Боль ослабела.
Когда занялся рассвет, мы разобрали наши ночные сокровища – красивые камешки, старые ботинки и почти целый лисий череп. Томаса интересовал только череп.
– Это часть истории, – сказал он.
– Это всего лишь лиса, – возразила я. Меня пленяли ботинки, старые кожаные ботинки. – А вот у этого есть история.
Томас закатил глаза, и я усмехнулась.
– Не просто история, а тайна. И все эти тайны – наши, и мы будем их хранить.
Если сегодня мы умрем, я не хочу, чтобы он думал, что подвел меня.
Я дотягиваюсь до него и ругаю себя за слезы, что текут по щекам. Я не хочу, чтобы он знал, что Тайлер меня изнасиловал. Я не хотела, чтобы Мама́ знала об этом. Я хотела, чтобы она запомнила меня счастливой. Никто из них ничего не мог сделать. Они не могли остановить его.
У Оппортьюнити слишком много секретов.
Единственное, что сейчас важно, это то, что мы вместе – и мы живы.
– Ничего. Он ничего не сделал.
