7
Остаток дня Сьенфуэгос безуспешно пытался сориентироваться.
Пыль покрывала все вокруг; было трудно дышать, глаза слезились. Казалось, на безбрежную равнину внезапно опустилась ночь.
Вокруг бродили олени, койоты, волки, кролики, луговые собачки и даже отбившиеся от стада бизоны — такие же потерянные, как и он сам, не видя ничего вокруг, кроме поваленных деревьев и трупов погибших животных.
К счастью, в этом яростном разгуле стихии он умудрился не потерять вещи, чему был несказанно рад, глядя на разрушения и хаос вокруг.
Между тем торнадо двигался как раз в ту сторону, куда удалились охотники, и канарец терзался вопросом, что с ними случится, если это ужасное явление природы застигнет их посреди прерии.
Хотя уж они-то, наверное, знали, как вести себя в подобных ситуациях, ведь они жили в этом мире многие сотни, а возможно, и тысячи лет; но торнадо налетел внезапно, посреди ясного солнечного дня, словно на мир внезапно обрушили свою ярость все фурии ада.
Земля безумцев!
После оглушительного рева, натиска и бешеной силы ветра наступила мертвая тишина ночи. Сквозь тучи пыли невозможно было разглядеть ни единой звезды. Казалось, даже ночные хищники этих равнин, привыкшие добывать пищу под покровом темноты, теперь благоразумно предпочли остаться в своих домах.
Сьенфуэгос улегся в кустах, свернувшись калачиком, и стал ждать — это удавалось ему лучше всего.
На рассвете начался дождь, но с неба льется не вода, а густая липкая грязь: очевидно, каждая капля захватывала носившуюся в воздухе пыли.
Когда же солнечным лучам наконец удалось пробиться сквозь плотную завесу пыли, взору канарца предстало унылое зрелище: прерия, реки, озера, деревья, животные и даже он сам — все было тускло-коричневого цвета, словно нарисованный охрой пейзаж.
При виде этой картины измученный Сьенфуэгос в который раз не удержался от безнадежного возгласа:
— Земля безумцев!
Ему оставалось лишь ждать, когда грязь и муть осядут на дно реки, и ее воды вновь станут чистыми. Тогда он смог наконец смыть с себя пыль и грязь и отправился на северо-запад — это направление он выбрал почти инстинктивно, даже не пытаясь больше раздумывать, самое разумное это решение или самое опасное.
Возможно, оно было и самым разумным, и самым опасным одновременно.
И тем не менее, он принял именно это решение — вероятно, потому что считал своим долгом помочь христианину, попавшему в беду, а быть может, потому, что устал бродить как неприкаянный или призрак сумеречных земель, и каждый лишний шаг казался ему теперь целой милей.
Что бы ни случилось, это все же лучше, чем неопределенность. Удивляясь, как быстро он принял решение, Сьенфуэгос бросился догонять охотников.
К вечеру он наткнулся на одного из них.
Мертвого.
Его тело безжизненно распласталось, уткнувшись лицом в землю, шея была сломана, словно сухая былинка. Видимо, индеец камнем упал с большой высоты, и Сьенфуэгос содрогнулся от ужаса, представив, что испытывал этот несчастный, пусть даже дикарь, когда невидимая рука подхватила его как перышко и, покружив в воздухе, с силой швырнула оземь, как камень из пращи.
Проклятье!
Глядя на бренные останки, Сьенфуэгос окончательно убедился, что главный враг, с которым ему суждено столкнуться на пути к далекому дому — вовсе не люди, как бы хитры и жестоки они ни были, а сама природа, оказавшаяся здесь еще более суровой и неумолимой, чем во всех других местах, где ему довелось побывать.
Река, которая могла бы вместить в себя воды всех известных ему рек; равнина в тысячу раз обширнее, чем все известные ему равнины; стада коров, перед которыми все стада Европы вместе взятые покажутся лишь жалкой горсткой, и грандиозные торнадо, в сравнении с которыми любой смерч — не более чем старушечье пуканье.
Ну и дела!
Несколько дней он не обнаруживал никаких следов человека или хотя бы животных; лишь на четвертый или пятый день канарец разглядел вдали тонкие столбы дыма, составляющие в небе причудливый узор.
К счастью, его хорошо скрывала высокая трава, доходящая до груди, достаточно было лишь немного пригнуться.
Однако вскоре он пришел к выводу, что туземцы вовсе не так беспечны, как могло показаться. Сьенфугосу стало ясно, что он не сможет больше сделать ни шагу, не рискуя быть обнаруженным.
Стойбище — а это, вне всяких сомнений, было именно стойбище, а не город и даже не деревня — располагалось в излучине широкого ручья, вся трава вокруг него аккуратно скошена, так что ни зверь, ни человек, ни даже огонь, внезапно вспыхнувший посреди равнины, не смогли бы подобраться незамеченными.
Пожар, вне всяких сомнений, был самой страшной угрозой в это время года, когда трава уже достаточно высохла, и канарец не мог представить, как спастись от неумолимого огня на этих бескрайних равнинах, где ничто не задерживало пожар.
Первым делом его внимание привлекла необычная коническая форма жилищ, построенных, видимо, из шкур бизонов, и украшенных странными рисунками черного и кроваво-красного цвета.
Все строения, кроме одного, самого большого, служившего, видимо, домом собраний племени, были около трех метров в диаметре и почти такой же высоты, с отверстием в верхней части, откуда торчали перекрещенные жерди каркаса, именно через эти отверстия и выходил дым, сообщая о присутствии людей.
Таких построек он насчитал пятнадцать, включая и ту, самую большую, вокруг которой лепились остальные, и с удивлением обнаружил, что обитатели стойбища его по-прежнему не замечают.
Четверо или пятеро детишек плескались в реке, невдалеке парочка женщин ловила рыбу, а чуть поодаль еще трое собирали что-то похожее на красные ягоды, складывая их в корзины на спине.
Вскоре Сьенфуэгос обнаружил мальчика — тот сидел на вершине дерева, на толстой ветке, озираясь вокруг.
Но Сьенфуэгос не заметил ни единого воина.
Время от времени до него доносился странный монотонный скрип. Приглядевшись, он понял, что эти звуки издают какие-то странные птицы, запертые в загоне из бамбуковых прутьев. Они были значительно больше гуся, с темно-серым оперением.
Под клювом у них болтался ярко-алый мешок дряблой кожи, которым они горделиво встряхивали.
Так, прижавшись к земле, он провел несколько часов, наблюдая, как туземцы снуют туда и обратно, пока мальчик на дереве не затрубил в бизоний рог, издав глубокий гортанный звук. Этим сигналом он, очевидно, приветствовал охотников, приближающихся из-за реки.
На этот раз они не принесли бизоньих туш — лишь нескольких птиц да пару оленей. Большую часть добычи они взвалили на спину белого пленника, того самого, которого канарец видел на озере.
Жители деревни тут же засуетились, женщины, дети и старики бросились навстречу прибывшим и тут же принялись ощипывать птиц, свежевать и разделывать оленьи туши, причем дети трудились наравне со взрослыми, даже самые маленькие, которых взрослые держали на руках.
Эта картина могла бы показаться канарцу самой мирной и даже пасторальной, если бы он перед этим не видел, как его соотечественника — если это и в самом деле был его соотечественник — водят в ошейнике и заставляют таскать самую тяжелую ношу.
Сейчас он заметил, как тот завернулся в бизонью шкуру и рухнул без сил, словно сраженный молнией.
Грязный, растрепанный, с ног до головы заляпанный кровью, он являл собой воплощенное отчаяние.
Когда солнце начало клониться к закату, поднялся холодный ветер, пробирающий до костей. Перед самым наступлением ночи Сьенфуэгос заметил, как на дерево забрался другой мальчик, на сей раз закутанный в меха, чтобы сменить прежнего наблюдателя.
После этого еще долго горели огни внутри жилищ, почти незаметные снаружи, но в конце концов погасли один за другим, и стойбище погрузилось во тьму.
К большой радости Сьенфуэгоса, луна в эту ночь пряталась за тучами, лишь иногда показывая свой бледный лик. Он понимал, что должен двинуться вперед как можно быстрее, если не хочет умереть от холода.
Он полз, прижимаясь к земле, как ящерица, не издавая ни малейшего шороха, прислушиваясь к каждому звуку. Ему потребовался почти час, чтобы добраться туда, где, по его мнению, находился пленник. В конце концов ему удалось найти этого человека, но лишь благодаря мощному храпу, который тот издавал.
Подобравшись к пленнику сзади, канарец крепко обхватил его, зажал рукой рот и прошептал на ухо:
— Тихо, не надо кричать! Я христианин!
Тот поначалу попытался вырваться, но тут же замер, приготовившись к худшему.
Сьенфуэгос между тем продолжал его уговаривать:
— Я христианин и хочу тебе помочь. Понимаешь?
Несчастный лишь энергично закивал, поскольку Сьенфуэгоса приставил нож к его шее, решив перерезать пленнику горло, если тут начнет кричать. Канарец ослабил хватку и шепотом спросил:
— Ты испанец? — когда тот снова кивнул, Сьенфуэгос спросил: — Хочешь, чтобы я тебя отсюда вытащил?
В ответ несчастный лишь горько зарыдал:
— Ради Бога!
Сьенфуэгос поспешно разрезал его путы, и они уже вдвоем поползли прочь — очень медленно, плотно прижимаясь к земле, пока не достигли границы стойбища, где трава стояла некошеной.
Какое-то время они еще продолжали ползти, и лишь убедившись, что никто из обитателей стойбища их не видит и не слышит, припустили во весь дух.
Так они и бежали, не останавливаясь ни на минуту, и лишь когда первые лучи солнца озарили прерию, совершенно измученный пленник без сил упал на колени.
— Подожди! — взмолился он. — Я больше не могу!
Канарец остановился, и тот схватил его за руки и принялся покрывать их поцелуями.
— Спасибо тебе, спасибо! — повторял он сквозь слезы. — Ты спас мне жизнь! Даже больше чем жизнь, потому что это был настоящий ад!
— Опасность еще не миновала, — напомнил канарец. — Возможно, нас преследуют.
— Не сомневаюсь. Но прежде чем они меня схватят, я вскрою себе вены.
— Не смей так говорить — даже в шутку не смей! Как тебя зовут?
— Сильвестре Андухар, — ответил тот.
— Боже! — присвистнул Сьенфуэгос, не удержавшись от ухмылки. — Точно, Сельвестре и есть: прямо как из сельвы вылез, чистый дикарь. Откуда ты такой будешь?
— Из Кадиса. А сам-то ты кто такой и откуда взялся?
— Зовут меня Сьенфуэгос, а взялся я оттуда же, откуда и ты: из-за моря.
— Сьенфуэгос? — удивился Андухар. — Уж не тот ли ты знаменитый юнга Сьенфуэгос, по прозвищу Силач, что плавал вместе с самим Колумбом и оказался единственным выжившим в той резне в форте Рождества?
— Тот самый.
— И что ты здесь делаешь?
— Я и сам хотел бы это знать.
— Слушай, а где мы находимся?
— Я думал, что ты мне это объяснишь, — ответил Сьенфуэгос, усаживаясь рядом.
— Я? — изумился Сильвестре Андухар. — И откуда, черт побери, я могу знать то, чего не знаешь ты? Мы искали остров Бимини, но мне уже давно стало ясно, что это не только не Бимини, но и вообще никакой не остров.
— А ты случайно не из экипажа «Морской принцессы»?
— Да, я боцман этого корабля... А ты откуда знаешь, как назывался корабль?
— Нашел на берегу его останки, и не думаю, что еще какой-нибудь христианский корабль могло занести в эти места. Что случилось с твоими товарищами?
Боцман ответил с неподдельной искренностью:
— Понятия не имею. Как-то вечером я отошел в кусты по нужде, и меня ударили по голове чем-то тяжелым, и с тех пор я о них ничего не слышал. Эти канальи захватили меня без штанов, что может быть лучше?
— Когда это произошло? — спросил канарец.
— Три года назад.
— Боже милосердный! И все три года ты вел эту ужасную жизнь?
— А что мне еще оставалось? — ответил несчастный Андухар, пожимая плечами. — Удавил бы гадов! — с этими словами он устало поднялся и махнул за спину. — Давай поговорим об этом потом, а то знаю я этих дикарей: они способны углядеть даже след ящерицы на камне. Можешь мне поверить, так легко они от нас не отстанут.
Увы, Андухар знал, о чем говорит: уже к утру они разглядели на горизонте около двадцати неумолимо приближающихся крошечных точек.
Они прибавили ходу, но вскоре стало ясно, что избитому и измученному Сильвестре Андухару не под силу тягаться в беге с дикарями, словно созданными для того, чтобы носиться по прериям в погоне за добычей, будь то зверь или человек.
Под конец, в очередной раз оглянувшись, бывший пленник вдруг упал на колени и взмолился, отчаянно простирая руки:
— Спасайся, пока не поздно! Оставь мне нож и беги!
— Ты с ума сошел? — изумился канарец. — Если они хотят войны — будет им война! В конце концов, их не больше двадцати.
— По-твоему, это мало? Если что и может нас спасти — так это кусок дерева, чтобы развести огонь.
Канарец запустил руку в котомку на плече, извлек оттуда кремень и огниво, а потом заметил:
— С помощью этого высечь огонь куда проще, чем добывать его трением, но ведь если мы подпалим эту чертову равнину, то сами превратимся в жаркое. Здесь негде спрятаться, а огню без разницы, язычники перед ним или христиане.
Андухар не ответил, лишь схватил трут и кремень и прижал их к губам с таким благоговением, как будто это сам Святой Грааль.
— Не верю!! Просто не верю! Давай, помогай скорее! — воскликнул он, как одержимый дергая сухую траву. — Скорее! Нужно очистить площадку и всю траву сложить в центре. Ну же, скорее!
— Зачем? — удивился Сьенфуэгос.
— Не теряй времени, делай, что говорю, — взмолился тот. — Потом объясню.
После того как в радиусе десяти метров вся трава была вырвана и уложена в центре в большую кучу, Андухар погрузил в нее руки, и несколько раз ударил огнивом по кремню, пока не высек первые искры.
— Но если мы зажжем огонь, нас тут же обнаружат, — резонно заметил канарец.
— Они и так знают, где мы. Зато не знают, хотя скоро узнают, что у нас есть огонь. Вот будет сюрприз!
И действительно, в скором времени сухая трава вспыхнула, и маленький столб дыма стал медленно подниматься к небу.
Когда огонь разгорелся, Сильвестре Андухар вдруг принялся мочиться в огонь.
— Давай тоже! — стал он подгонять своего товарища по несчастью. — Смочи траву, только смотри, не погаси огонь... Давай же! Делай, что я говорю, и не спорь!
Канарец послушался, по-прежнему недоумевая, но все же не удержался от вопроса:
— И какого дьявола нам нужно мочиться в огонь?
— Когда горит влажная трава, дым идет черный.
— Ну и что? А нам-то какая разница?
Тот махнул рукой в сторону преследователей, которые внезапно остановились как вкопанные.
— Нам-то никакой, а вот для них разница большая.
Когда столб дыма, теперь ставший намного темнее, достаточно вырос, Сильвестре Андухар стянул с себя бизонью шкуру и попросил канарца взяться за другой конец, так что они вдвоем растянули ее в метре над огнем.
Так они держали шкуру на протяжении минуты, а потом резким движением убрали, позволив дыму взметнуться вверх.
Этот странный ритуал они повторили три раза, затем Андухар отбросил шкуру, зарядил арбалет, привязал к стреле пучок сухой травы и выстрелил высоко в воздух в направлении туземцев.
После этого он спокойно уселся на землю, ожидая, что предпримут преследователи.
Не прошло и пяти минут, как тот, что казался среди них главным, вонзил в землю длинное копье с роскошным султаном из красных и белых перьев.
Затем он развернулся и пошел прочь, и за ним последовали все его спутники.
— Вот так, валите отсюда, сучьи дети! — радостно воскликнул тот, кто три долгих года был их рабом. — Ну же, проваливайте, драть вас в задницу! Чтоб вас в аду черти драли!
Сьенфуэгос устроился рядом с ним, и теперь они вдвоем наблюдали, как преследователи, удрученные и посрамленные, удаляются несолоно хлебавши. Сьенфуэгос от души порадовался бескровной победе, а потом спросил:
— Ты мне объяснишь, что все это значит?
Андухар взглянул на него с улыбкой и снова кивнул.
— У всех индейцев Великих равнин есть два могучих союзника, они же и самые страшные враги: огонь и бизоны, — сказал он. — Огромные стада бизонов дают им пищу, одежду и шкуры, из которых индейцы строят жилища. Но когда бизоны охвачены паникой, они сносят все на своем пути, а если уходят слишком далеко, в земли других племен, индейцы начинают голодать, а иногда и воевать.
— И неудивительно, достаточно бросить один взгляд на эти огромные стада, способные прокормить полмира.
— Дикари считают бизонов величайшим даром богов, подобно огню, помогающему готовить пищу и не умереть от холода в зимнюю стужу. Но в то же время огонь представляет страшную опасность, когда трава высыхает, вот как сейчас. Пожар в этих необозримых прериях — истинный кошмар, порой он не утихает много дней, недель и даже месяцев, уничтожая все на своем пути; после него несколько лет ни о какой охоте не может быть и речи.
— Ясное дело, — согласился канарец.
— Таким образом, когда мы разожгли огонь, мы вроде как сообщили им: «Мы — повелители огня», — Андухар сделал паузу и добавил: — Так вот, если дым белый, это значит, что к ним пришли с миром — торговать, вести переговоры, быть может, хотят пригласить на праздник или купить жен, чтобы влить свежую кровь в свое племя. А если дым черный, это означает, что на племя собираются напасть. Если же столб дыма несколько раз закрывают шкурой, это значит, что вы пытаетесь удержать зверя, но если тот вырвется на свободу, то сметет все на своем пути.
— А что означает стрела, которую ты выпустил?
— Мы послали им стрелу с привязанным пучком травы. Тем самым мы дали понять, что могли бы его поджечь, и тогда огонь охватил бы все вокруг, и они бы неминуемо погибли в пламени. Таким образом, наша стрела — своего рода предложение мира от человека, готового к войне.
— И они явно выбрали мир.
— Им действительно есть что терять. Сказать по правде, слишком высокая цена за свободу какого-то раба. Именно поэтому все эти годы меня близко не подпускали к огню и к предметам, с помощью которых его можно зажечь. Уж им-то хорошо известно, что в прерии любой одиночка с огнем в руках намного опаснее, чем целая армия без огня.
Канарец указал на копье, чьи перья ярким пятном выделялись на фоне выгоревшей травы, и спросил:
— Так значит, это символ мира?
— А также — граница, которую мы не должны пересекать, — пояснил его товарищ. — Это копье говорит о том, что они не двинутся дальше того места, где оно воткнуто, но если мы вернемся, то нас убьют. Причем неважно, вернемся ли мы с огнем, что означают красные перья, или без него, что означают белые.
— Утро вечера мудренее... — заметил Сьенфуэгос, извлекая из кожаного бурдюка кусочки мяса, чтобы зажарить их на костре. — Мне нет никакого резона возвращаться, но эта предполагаемая граница вынуждает нас идти на запад.
— А почему не на север?
— Ненавижу север! — сердито бросил канарец. — Сдается мне, в этой проклятой стране на севере зимой творится что-то вроде того, что Ингрид рассказывала мне о Германии: снега по самые уши и холод, от которого яйца смерзаются.
— Ну, за этим не надо идти на север, — убежденно заверил Андухар. — Снег на моей памяти и здесь выпадал сотни раз, а ветра дуют такие, что птицы на лету замерзают.
— А когда шел снег, тебя тоже заставляли спать под открытым небом? — спросил потрясенный канарец.
Его спутник не ответил не сразу — лишь сунул в рот аппетитный кусочек жареного мяса и принялся жевать. Наконец, весьма неохотно, он все же признался:
— За исключением тех случаев, когда мне приходилось совокупляться с какой-нибудь старухой.
Сьенфуэгос аж поперхнулся при этих словах, а глаза его стали размером с блюдца. С трудом прокашлявшись, он еле выговорил:
— Ты хочешь сказать, что...
— ...что они использовали меня не только как рабочую лошадь, но и как племенного жеребца для старух? Ну разумеется! Именно так.
— Просто не могу поверить!
— Веришь ты или нет, а так оно и было. И уверяю тебя, среди них была лишь парочка вдов средних лет, а все остальные — вонючие старые ведьмы, от одного вида которых меня тошнило.
— Как же тебе тогда удавалось исполнять мужской долг?
— Закрыв глаза. Больше мне ничего не оставалось, ведь если мне не удавалось им угодить, они царапались до крови. Но к счастью, в их распоряжении был более действенный способ получить свое.
— Что еще за способ? — поинтересовался канарец.
— Когда у меня не было сил, они хватали мою штуковину, засовывали ее в рот и целыми часами стонали и пыхтели. Когда я уже не мог сдерживаться, а им хотелось, чтобы это длилось как можно дольше, они собирали мое семя, мазали им у себя внутри и этим доводили себя до экстаза.
— Вот шлюхи-то!..
— Твоя правда: все они шлюхи.
— А я-то думал, что все эти мерзкие штучки более свойственны утонченным и порочным культурам, чем примитивным народам.
— Ошибаешься! — поспешно ответил Андухар. — В Кадисе нередко можно встретить блюда и кубки с античной росписью, и уверяю тебя, на многих рисунках древние греки и финикийцы занимаются теми же вещами, что и здешние индейцы.
— Вот черт!..
— И не говори...
— И часто тебя заставляли это делать?
— Обычно — два или три раза в неделю, если, конечно, назавтра не предполагалось идти на охоту. Уж тут мужики были непреклонны. Ясное дело, если бы я всю ночь резвился, то наутро был бы ни на что не годен, — Сильвестре Андухар на миг замолчал и тут же добавил: — Вообще-то когда воины отправляются на поиски стада, они не прикасаются к женщинам. У них считается, будто бы бизоны чувствуют запах женщины и пугаются.
— Какой вздор!
— По большому счету, не есть мяса во время поста, даже если умираешь от голода — такой же вздор, — спокойно ответил тот. — Вопрос привычки.
— Твоя правда, хотя сам я никогда не соблюдал постов.
После ужина они почувствовали себя слишком уставшими, чтобы продолжать путь неведомо куда, а потому решили заночевать под открытым небом. Андухар тут же воспользовался подходящим моментом, чтобы расспросить своего спутника:
— И все же, как ты здесь оказался? В Санто-Доминго о тебе ходили легенды, а потом рассказывали, будто ты уплыл на какой-то остров у берегов Кубы.
— Так оно и есть.
— А что было потом?
Канарец вкратце рассказал о своих приключениях: от злополучной рыбалки до того дня, когда он вызволил своего нежданного товарища из индейской деревни. Когда он закончил свой рассказ, Андухар лишь присвистнул:
— Мама дорогая! Так тебя укусила ядовитая рыба? Вот ведь не повезло!
— Куда уж хуже!
— Но все же я рад, что это с тобой приключилось, ведь иначе я бы так и остался в плену у этих проклятых выродков, пришлось бы до самой смерти служить им и жевать шкуры.
— Жевать что? — не понял канарец.
— Шкуры... то есть, кожи. Их женщины целыми часами жевали бизоньи шкуры, и я вместе с ними. От жевания шкуры становятся мягкими и эластичными. И в итоге к тридцати годам мало у кого из женщин остается хотя бы несколько зубов.
— И тебя тоже заставляли это делать? — ужаснулся канарец.
— Не переживай, — ответил тот. — Жевание бизоньей шкуры хотя бы притупляет чувство голода, так что я относился к этому спокойно, а что касается моих зубов, то все они целы.
— Боже, подумать страшно, что тебе пришлось пережить!
— Ты даже не представляешь!
Какое-то время они еще поболтали, но скоро усталость взяла своё и обоих сморил сон.
