Глава 12. Последний выход в свет Марии Царевой
Мара смотрела на город сверху. С пятнадцатого этажа он выглядел получше: бесконечный поток машин, похожий на лавину разноцветных блестящих жуков, отдалился и притих, суетливые толпы рассеялись в пыль, открылись просторные пустые крыши менее высоких домов и черный клин хвойного леса. Светлые дали если не распахнулись, то хотя бы уже угадывались где-то там, за горизонтом, которого вообще-то не было видно за бесчисленными зданиями. Но дома растворялись в наступающих сумерках, как сахар в кофейной жиже, и оставались только светящиеся окна, огни рекламы и желтые звездочки фонарей. Мертвый камень уже не давил со всех сторон, суета не душила.
Маре хотелось найти небанальное сравнение, но город действительно больше всего походил на муравейник. На скопище термитников, которые только ночью теряли плотность и неподвижность, превращаясь в призрачные волны сплошного моря огней.
«Надо записать это», – привычно подумала Мара, но не тронулась с места. Зачем куда-то идти? К чему что-то записывать? Все тлен и суета, она ждет и ищет другого…
Было время, Мара не расставалась с блокнотом. Даже в школе, ведя урок, держала его под рукой – доставала из сумки и клала на стол рядом с классным журналом и планом занятия. Дети, бывало, говорили и делали такое, что за ними можно было записывать монологи, диалоги и целые сцены. На педсоветах тоже можно было подслушать немало любопытного, на родительских собраниях – понаблюдать за интересными типажами.
Мара скурпулезно, по одному жемчужному зернышку, собирала все.
Свою первую книгу она готовила много лет, а написала потом очень быстро, буквально за месяц. Лежала в больнице – лечила бесплодие, чувствовала себя нормально и страшно скучала, заняться было совершенно нечем, вот и потянулась рука к перу, перо к бумаге…
Вазген не смог ей помешать, потому что его не было рядом. Он редко навещал жену в больнице, появляться в гинекологии ему казалось постыдным, профиль отделения он воспринимал как что-то неприличное.
Должно быть, он думал, что ее диагноз компрометирует их обоих, что все на него смотрят и сомневаются в его мужской силе. У Вазгена всегда было преувеличенное мнение о себе и своей роли в жизни: как будто все в мире вертелось вокруг него, для него и ради него.
Марино желание писать он высмеивал, любое творчество представлялось ему занятием несерьезным и даже вредным, бессмысленной тратой ресурсов – денег, времени, душевных сил.
«Делать нечего, времени много? Иди на кухню, свари хаш, долму сделай, хачапури испеки, – говорил он, увидев Мару с блокнотом. – Ты женщина или кто?»
Представления о женщине, ее предназначении и долге у Вазгена были замшелые. Мару с ее бесплодием и отсутствием хозяйственности он перестал считать настоящей женщиной где-то на пятом году их брака, но разводиться не хотел, потому что это было бы ему неудобно. У Вазгена имелся свой бизнес, небольшой, но вполне себе хлебный. Его строительная компания не то чтобы процветала, но работала стабильно, исправно приносила прибыль.
Особенно хорошо стало с выгодными заказами, когда Вазген пристроился на чиновничью должность в префектуре, как раз по строительной части, разумеется. Компанию при этом пришлось перевести на Мару – а на кого же еще?
Жена Вазгену представлялась глупой мечтательницей, то есть безобидной дурочкой, от которой можно не ждать подстав. Доверять ей, наивной бестолочи, бизнес, конечно, не стоило, так Вазген и не доверял, по-прежнему управлял всеми делами сам, Мара только числилась собственницей компании.
Тем не менее из школы она ушла, потому что Вазген сказал: «Ты директор или кто? Не позорься, хватит возиться с сопляками и их тетрадками».
Без работы Мара скучала, зато у нее появилось время заняться собой, в первую очередь своим женским здоровьем. Вазген без стеснения выражал недовольство ее неспособностью родить ему наследника, хотя они не проверяли, кто из них двоих был в этом виноват. О том, чтобы проверить Вазгена, и думать не стоило – лишь раз Мара заикнулась об этом и нарвалась на жуткий скандал. Против лечения самой Мары у Вазгена возражений не было, так она и оказалась в больнице. И написала там свою первую книжку.
Написать-то она ее написала, а что дальше с ней делать – не знала.
Отправлять рукопись в издательство – неизвестно кому! – Мара боялась: в Интернете писали, что хорошие тексты у новичков беспардонно крадут, публикуя их под именами знаменитостей. Никаких знакомых в редакциях у Мары не имелось, развеять ее страхи было некому. Зато у нее было свободное время, в которое она стала посещать литературные вечера, презентации чужих книг, открытые мероприятия разных писательских союзов – их оказалось на удивление много, и люди там обретались самые разные.
Нашлась одна добрая женщина, редактор литературного журнала, бескорыстный фанат своего дела. Она помогла Маре отшлифовать ее повесть и бесплатно напечатала отрывок.
Публикацию никто, кроме автора, не заметил, но самой Маре это помогло решиться: уже не боясь стать жертвой плагиата, она отправила свое произведение в издательство и – о счастье! – получила положительный ответ. Ее повесть взяли, издали и даже немножко прорекламировали, так что небольшой тираж удалось благополучно распродать.
И Мара почувствовала себя сильной и успешной.
– Ты спрашивал, я дурочка или как? Так вот: я не дурочка, я писатель! – сказала она мужу, положив перед ним свежеотпечатанную книжку. Прямо перед ним, подвинув в сторону тарелку с долмой!
– А ты тут при чем? – хмыкнул Вазген, тыча грязной вилкой в имя автора на обложке. – Кто такая Мария Царева, не знаю такую!
– Это псевдоним. – Мара перевернула книжку и продемонстрировала Вазгену свое фото на задней обложке. На фото Мара была непривычно улыбчива, но вполне узнаваема. – Мария Царева – это я!
– Да? И что? Тебе много заплатили? Нет? – Вазген вернулся к долме.
Успехи его интересовали главным образом финансовые. Против богатой писательницы в семье он, конечно, не возражал бы, а вообще предпочел бы, чтобы жена готовила повкуснее. Долма у нее получалась суховатая, хачапури то и дело подгорали, пахлава норовила увязнуть в зубах и вытянуть из них пломбы.
Мара, сознавая свой долг, записалась на кулинарные курсы, в процессе заинтересовалась здоровым питанием, познакомилась с женщинами, озабоченными сохранением молодости и красоты, стала ходить на занятия йогой и дыхательной гимнастикой. Там оказалось не менее интересно, чем в школе: было и что записать, и за кем понаблюдать. Мара завела новый блокнот, и он быстро заполнился записями.
Чтобы превратить их в книжку, нужно было плотно засесть за письменный стол, забросив все остальное, включая повседневные заботы о муже.
Тут Маре повезло: ворчливый Вазген отправился в двухнедельную командировку. Мара забила холодильник продуктами, чтобы не выходить из дома, и погрузилась в работу.
Какое это было счастье!
Она отрывалась от рукописи лишь для того, чтобы сбегать в туалет или наскоро перекусить. Ложилась спать, продолжая думать о сюжете, и просыпалась с готовыми кусками текста в голове.
В отсутствие Вазгена ей никто не мешал, разве что несколько раз звонили знакомые из группы по йоге и озабоченная ее отсутствием на занятиях тренерша.
Мара сначала отвечала, что очень занята, ей не до йоги, а потом и вовсе перестала снимать трубку. Она торопилась дописать роман до возвращения мужа, который, конечно же, не оценил бы ее вдохновенный труд, и не успела совсем чуть-чуть.
Вазген вернулся на день раньше и был ужасно зол.
– Ты нормальная или нет? – заорал он с порога, еще даже не закрыв за собой входную дверь. – Ты что понаписала, дура?! Дал бог жену-идиотку, за что возьмется – все испортит!
Мара, еще не полностью вернувшаяся из своего воображаемого мира, даже не испугалась – удивилась:
– Что я испортила?
Оказалось – репутацию Вазгена. Он, видите ли, все-таки похвастался коллегам женой-писательницей, так что теперь они знали настоящее имя Марии Царевой, чья позорная слава распространилась и на ее супруга.
Про позорную славу Мара не поняла, она и не знала, что у нее есть какая-то слава, тем более – позорная. Выяснилось, что есть: пока она строчила новую книжку, литературные критики, газетчики и прогрессивная общественность, оказывается, громили ее первое произведение. С чего вдруг? Почему?
– Ты в России живешь или где? – ярился Вазген, взбешенный Мариным непониманием. – Совсем свихнулась – власти ругать?!
Какие власти? Мара писала про школу. Роман ее был сентиментальным, для чувствительных дам, он вызывал у читательниц безудержный слезоразлив и удовлетворял их тоску по бурным чужим страстям.
В основе сюжета прочно лежал классический любовный треугольник: возвышенная и культурная учительница русского и литературы влюбилась в брутального физрука, а тот, кобель бесстыжий, положил глаз на распутную выпускницу.
Про власти в романе не было ни словечка, разве что вскользь упоминался городской департамент образования, но критикам, внезапно ополчившимся на Марию Цареву, это не помешало найти в романе антироссийские настроения, протест против общества и даже пропаганду сексуальных отношений среди несовершеннолетних.
Спустя год после выхода романа, оставшегося незамеченным как критиками, так и публикой, вдруг выяснилось, что Мария Царева написала возмутительную и скандальную вещь, оклеветав не только всю систему российского образования, но и ряд конкретных людей, опознанных бдительными критиками в числе персонажей!
Вазген собрал свои вещи и съехал на другую квартиру, пообещав Маре подать на развод. Она пропустила его слова мимо ушей: развод с Вазгеном не казался ей чем-то страшным, на фоне скандала с ее романом это была мелочь, не стоящая внимания.
Не зная, что делать, Мара заперлась в квартире и пыталась работать над новой рукописью, но у нее ничего не получалось.
Мысль о том, что она написала нечто ужасное и отвратительное, парализовала ее, она утратила и кураж, и вдохновение, и всякую надежду на то, что ее новое произведение будет опубликовано.
Похудевшая и лохматая, в несвежем халате, Мара беспокойно бродила по комнатам, то и дело срываясь на рыдания и заламывая руки. Устав бесцельно бродить, она падала на диван и горько выла в подушку, пока не засыпала, но сон ее был беспокоен и полон невнятных пугающих образов.
Вазген не появлялся – позже Мара узнала, что он был занят поиском нового фиктивного владельца своей компании. Подруг у Мары не было, никто к ней не приходил. Звонили и присылали неприятные сообщения какие-то знакомые по литературным тусовкам – неудельные дамочки-графоманки, встретившие Марин позор с людоедской радостью. Опять звонила тренер по йоге – она единственная отнеслась к бедной Маре с сочувствием, жалела ее и предлагала помощь.
Мара не видела, чем в этой ситуации ей могут помочь дыхательная гимнастика и йога, но тренерша была настойчива и подкупающе добра.
Неохотно и с большой опаской Мара выбралась из своей берлоги – и оказалось, что все верно: тьма сгущается перед рассветом, после черной полосы неприменно следует белая.
Ей объяснили: надо забыть все плохое. Оставить в прошлом былые беды, неразрешимые проблемы, скверных людей, все-все лишнее и ненужное. Избавиться от душного и токсичного, обременяющего и тянущего в бездну. Духовное развитие – это движение вверх, к высотам нравственности, к свету чистой истины. Не нужно страдать и метаться, путь уже проложен и указан ищущим его. Молитвы и мантры, священные тексты, окружение единомышленников, мудрый наставник – все есть, все готово, все ждет ее, Мару…
Она вступила на этот путь осторожно и недоверчиво, но быстро убедилась, что сделала правильный шаг.
Как по волшебству, сгустившиеся над ней тучи разошлись, дикая буря закончилась, критики сменили гнев на милость и начали расхваливать ее роман, так же внезапно, как ранее – всяческие гадости, обнаружив в произведении Марии Царевой бездну достоинств. Мару хвалили за честность и бескомпромиссность, за внимание к проблемам современного общества, за правду, высказанную с подкупающей прямотой.
Ее роман переиздали, у нее купили права на его экранизацию. Ей предложили выгодный контракт на публикацию нового произведения, однако она его не подписала. Ей уже не хотелось заканчивать недописанный роман – к чему это? Мышиная возня, суета и тлен…
С высоты прожитых лет (и с пятнадцатого этажа) все происходящее у подножия сияющих высот вечных истин, в стороне от проложенного мудрыми пути, бесконечно далеко от нее, восходящей к вершинам нравственности, казалось полной ерундой.
Низкий рокот заставил завибрировать здание и струны души.
Мара огляделась: позади – темные комнаты, уже пустые, даже без мебели. Впереди – сплошное море огней, обещающих слиться, вспыхнуть, стереть написанное начерно и открыть чистый лист.
Косой столб света вырвался снизу, чиркнул по фасаду многоэтажки и замер, объяв застывшую Мару. Все исчезло, растаяло в ослепительной белизне.
– Я иду, – с улыбкой шепнула Мара и шагнула в пропасть.
К писательнице я приехала уже под вечер.
Добираться пришлось довольно долго – Мария Царева жила в двадцатичетырехэтажном доме, одном из дюжины таких же, возведенных в новом районе.
Жилой комплекс производил несколько странное впечатление. Разноцветные коробки домов в окружении добротных детских и спортивных площадок выглядели симпатично, так что я невольно начала прикидывать, каково тут было бы жить? На огороженной территории имелись школа, детский сад и пара магазинчиков, неподалеку темнел угрюмый по зимнему времени лесок, но до ближайшей станции метро с торговым центром рядом с ней было почти два километра через старый жилой сектор с хаотичной застройкой… Нет, я бы не стала тут селиться.
Но квартиры в новостройках определенно пользовались спросом, людей в жилом комплексе было уже много, и местная управляющая компания старалась для них вовсю.
Проезжая мимо одного из зданий, я увидела на улице небольшую толпу и что-то вроде сцены со множеством осветительных приборов. Похоже, готовилось какое-то представление.
Догадаться о том, каков повод для праздника, помогла растяжка, которую как раз закрепляли на заборе: «С первой пятилеткой, соседи!» Очевидно, жилой комплекс готовился к своему первому юбилею.
Уже стемнело, но во дворе нужного мне дома было оживленно, граждане еще выгуливали детей и собак, парковали на подъездной дорожке машины, заходили в подъезд с пакетами, украшенными логотипом ближайшего супермаркета.
Я зашла следом за изрядно нагруженным покупками мужчиной, и это избавило меня от проблемы с кодовым замком на двери подъезда.
В лифте мы поднимались вдвоем – я и мужик с пакетами. Я точно не знала, на каком этаже расположена нужная мне квартира, но спрашивать об этом своего попутчика не стала, чтобы не вызывать у него подозрений.
Мужчина вышел на девятнадцатом этаже, я поднялась на двадцатый, там сориентировалась по номерам на дверях и пошла вниз по лестнице.
Мария Царева жила на пятнадцатом этаже.
Я придавила кнопку звонка, но никакого звука не услышала: то ли звонок не работал, то ли в доме была идеальная шумоизоляция. Я постучала в дверь – сначала деликатно, потом покрепче, но все с тем же нулевым результатом.
Похоже, писательницы не было дома.
Я еще раз позвонила, постучала, позвонила и постучала одновременно. Без перемен.
С сожалением констатировав, что я напрасно потеряла время, я пошла к лифту – медленно, соображая на ходу, не стоит ли оставить Марии записку с просьбой о встрече.
Я даже притормозила и полезла в сумку, разыскивая в ней ручку и листок бумаги, и тут подъехал лифт, из которого не вышел, а вылетел очень сердитый мужчина.
Я спешно посторонилась, чтобы товарищ меня не задел, – несся он, как разогнавшийся паровоз под парами, и звуки издавал соответствующие. Пыхтел, сопел, чуть ли не дым из ушей пускал и еще презлобно бурчал не по-русски.
Пропустив кипящего дядьку мимо, я машинально проводила его опасливым взглядом и обнаружила, что он летел к той самой двери, от которой только что отошла я сама.
В отличие от меня у дядьки был ключ, но и он ему не помог.
Провернув ключ в замке и не сумев после этого открыть дверь, мужчина разразился гневной тирадой. Я разобрала только пару слов: «задвижка» и «дрянь».
Услышанного мне хватило, чтобы сделать пару выводов: хозяйка квартиры дома, она заперлась изнутри на задвижку – это первое. И второе: у этого сердитого дядьки к писательнице есть претензии, вряд ли дрянью он назвал запорный механизм или дверь, добросовестно исполняющие свои функции.
Я передумала заходить в лифт и тихо отступила за угол, намереваясь оттуда подглядывать.
Сердитый дядька меня не видел, он был всецело занят поединком с дверью. Та упорно сопротивлялась попыткам ее сломать, мужик же раз за разом врубался в нее крутым плечом, и кто в итоге победит – было непонятно. Мужчина выглядел крепким и был упорен, как разъяренный носорог, но дверь стояла намертво. А хозяйка квартиры происходящего как будто не замечала. Неужели не слышала?
Мое воображение нарисовало портрет интеллигентной дамы в очках и берушах, бойко стучащей по клавиатуре компьютера. Должно быть, писательница с головой ушла в работу…
Я прикинула, каким будет дальнейшее развитие сюжета. Погруженная в творческий процесс хозяйка квартиры так ничего и не услышит, дверь не откроет, носорог обломается и утопает ни с чем. Теоретически я могла бы с ним побеседовать, но вряд ли он будет в настроении… Хотя можно подождать немного, дать мужику успокоиться и уже тогда попытаться поговорить… Да, так и сделаю.
Я снова вызвала лифт и уехала на первый этаж.
Отдаленный размеренный шум столкновений упорного мужика и стойкой двери слышен был и там. Дверь все еще побеждала.
Я вышла на крыльцо и остановилась там, не спеша отпустить дверь подъезда и по-прежнему слыша приглушенное бумканье – звуки продолжающегося на пятнадцатом этаже штурма.
Немного помедлила, соображая, как мне поступить. На улице сыро и холодно, я околею, если буду дожидаться во дворе. Пожалуй, надо подогнать поближе к подъезду машину и сидеть в ней…
Бум!
Стук получился особенно громкий. И близкий…
Я огляделась, высматривая источник шума, и зацепилась взглядом за трясущиеся кусты.
«Бум… Бум…» – донеслось еще из подъезда, а потом стало тихо. И кусты прекратили плясать.
Я отпустила дверь, и она закрылась, негромко лязгнув. С высокого крыльца, если подойти к его краю, можно было заглянуть в те кусты – я это сделала и увидела на клумбе неподвижное тело. Судя по длинным каштановым волосам – женское.
Подойти к нему я не успела – меня опередили другие люди, прибежавшие с улицы. Кто-то, бесцеремонно отпихнув меня в сторону, ринулся в подъезд. Удивительно быстро появились полиция и «Скорая».
Чтобы не маячить на крыльце, я переместилась на детскую площадку, там уже толпились, вздыхая и охая, люди.
Из подъезда вывели мужчину, которого я видела на пятнадцатом этаже, он выглядел растерянным и что-то бормотал.
Я решила, что должна вмешаться, и пробилась к полицейской машине, чтобы сказать:
– Это не он! Он не выталкивал ее, он еще не вошел в квартиру, когда она упала на землю!
– Еще свидетель? Макаров, пообщайся, – распорядился, видимо, старший по званию.
Меня отвели в уголок под детской горкой и там расспросили о том, что я видела. Я все рассказала, повторив, что этот мужчина не может быть убийцей той женщины, она упала до того, как он справился с закрытой дверью.
Со мной не спорили, наоборот.
– Достали уже эти прыгуны, – вздохнул полицейский. – Взяли моду – в окна выходить… Я бы вообще запретил эти французские окна, они же прям мечта ленивого самоубийцы.
– Так она сама? Откуда вы знаете?
– Да ее сто человек видели, – хмыкнул мой собеседник. – Световое шоу только началось, один прожектор вывернулся не туда, как по заказу – прямо на окно, а там она. Постояла, покрасовалась, дождалась, пока ее все увидят, и шагнула. Испортила людям праздник, а нам дежурство… Ладно, у вас все?
– Все.
Меня отпустили, предупредив, что позже, возможно, еще вызовут. Я посмотрела, не свободен ли тот мужчина, с которым я хотела поговорить, но он сидел в полицейской машине. Ждать в надежде, что его отпустят, я не стала, и без того уже замерзла так, что зуб на зуб не попадал. Хотя возможно, что меня потряхивало от переживаний.
Сев в свою машину, я включила обогрев, но еще долго дрожала.
Итак, писательница Мария Царева – та самая, которую продажные СМИ сначала травили, а потом нахваливали, только что покончила с собой.
Ничего не понимаю…
