Книга: Черный ферзь
Назад: Глава семнадцатая Устье
Дальше: Эпилог Трахофора

Глава восемнадцатая
Белый клык

После последних слов Господа-М у Свордена Ферца возникло стойкое желание… нет, не повернуть обратно в заросли лугоморья, а подобрать камень покрупнее, один из тех, что щедро валялись вокруг. На всякий случай. Но пересилил себя и здраво рассудил, что таскаться по пустынному предгорью с камнем за пазухой не с руки, а возникни в этом нужда, он всегда успеет схватить из под ног нечто увесисто усмиряющее гипотетическую опасность.
И он легким прогулочным шагом устремился к нависающей над ним скале.
Рефракция здесь оказалась даже не чудовищной. Она с изощренной жестокостью пренебрегала всеми канонами здравомыслия, выдрессированными у носителя разума эволюцией. Точка перегиба корежила окружающее пространство, сминала в складки, скручивала, растягивала так, что казалось – еще чуть чуть, и распахнется зев какого-нибудь там межпространственного колодца, ведущего на другую сторону Флакша.
– Не верь глазам своим, – посоветовал самому себе Сворден Ферц, стараясь не особо смотреть по сторонам, сосредоточившись на узком пятачке земли под ногами, да изредка бросая взгляд на Белый Клык, который продолжал угрожающе крениться прямо на него. Казалось – вытяни вверх руку и ощутишь гладкий холод камня.
Впрочем, глаза и не особо настаивали на каком-то особом доверии к себе по сравнению с другими органами чувств. Пахло железом и свинцом – тем особым привкусом, что неизбывно сопровождает ржавеющие останки погибших машин. Ветер завывал в пустотах пространственного перегиба и выдувал из гниющей машинерии тоскливую, невыносимо фальшивую импровизацию-реквием. Наждак бьющего в лицо песка обдирал кожу, тут же уступая место еще более отвратному пыльному компрессу.
Валуны оказались никакими не валунами, а спинорным осадком боевого применения магнитного монополя. То, что это был не случайный вброс дираковской частицы, как порой случается при аварийной посадке вблизи гравитационного возмущения, свидетельствовала четкая регулярность расположения осадочных масс. Суперструнная структура рвалась не как попало, чудовищными флуктуациями плотности и температур выжимая из вакуума, как из мокрой мыльной тряпки, хлопья нарушаемых симметрий, а расщеплялась аккуратно, можно даже сказать – деликатно, вдоль гравитационных магнитуд Белого Клыка, оберегая скалу от ущерба.
Против кого применили столь мощное оружие оставалось пока непонятным – в эпицентре уничтожалась любая упорядоченная структура, будь то техника, человек или иное божье творение и его производные. Пустыня первозданного хаоса. Даже не хаоса, все таки имеющего собственные законы функционирования, а хаоса хаоса – крошечная частичка мирового логоса, чудом пережившего Большой Взрыв.
Позади послышался басовитый рокот, лязг, хруст перемалываемых гусеницами камней. Сворден Ферц оглянулся и увидел вползающую в узкое пространство между валунов механизированную колонну, состоящую из пары баллист, тяжелого танка и машины сопровождения с решетчатой фермой излучателя. Марево искажающей рефракции то пугающе раздувал бронетехнику, словно ее пучили пары хладагентов, вырвавшиеся из скверно отрегулированных, изношенных в хлам реакторов, то сжимал, сминал – так недоучка хирург – фронтовой мясник пальпирует живот агонизирующего солдата в поисках разворотившего внутренности осколка.
Впереди идущая баллиста замедлила ход, люк на башне откинулся и оттуда возник человек. Высунувшись по пояс и вцепившись в поручни он рассматривал стоящего на пути движения техники Свордена Ферца. Что-то сказав в микрофон, человек оглянулся назад и скрестил над головой руки. Колонна остановилась.
– Дрянь машины! – громко сообщил Свордену Ферцу командир баллисты.
– Так точно, господин бронемастер, – слегка развязным тоном подтвердил Сворден Ферц. Изображать из себя легионера он не собирался. Не дождетесь. Отвоевался.
Однако машины и в самом деле выглядели жутким хламом, кое-как подлатанным, лишь бы доползти до места очередной мясорубки, произвести пару выстрелов и разлететься слабо радиоактивными обломками – от попадания вражеской ракеты или от пошедшего в разнос ядерного движка – тут уж как повезет.
Командир вылез из люка, свесил ноги, собираясь спрыгнуть на землю, но так и остался сидеть, привлеченный чем-то там, вдалеке, видимое ему с башни. Только теперь Сворден Ферц увидел, что на нем рваный комбинезон с отодранными легионерскими нашивками, ботинки не с ноги, да к тому же жадно требующие каши, несмотря даже на обмотанную поперек ступней веревку. Штрафники. Воспитуемые. Для них и роль пушечного мяса чересчур значительна. Так, легкая закуска для молоха войны, нагуливающего аппетит.
– Воспитуемый Га-алка! – отрапортовал штрафник, спрыгнув на землю. По застарелой легионерской привычке он и каблуками попытался щелкнуть.
Сворден Ферц еще раз оглядел колонну, но пока больше никто не показался из раскаленных внутренностей бронетехники.
– Галка? – задумчиво переспросил Сворден Ферц.
– Га-алка, – поправил воспитуемый. Все-таки это было не заикание. – Меня часто путают, – доверительно сообщил он. – Но никакого отношения к бригаденбронетехмастеру Галка я отношения не имею. Га-алка я. Он – Галка. Похоже, да? Закурить не найдется?
Сворден Ферц протянул ему пачку. Га-алка нерешительно достал сигарету, борясь с желанием взять еще – прозапас.
– Бери-бери, – приободрил его Сворден Ферц, и Га-алка вытянул еще парочку, заложив их за уши, отчего приобрел слегка потешный вид.
– Имперские, – сказал воспитуемый, осторожно понюхав тонкий черный цилиндрик. – Похоже, да? Нам по довольствию курево не положено… И выпивка. И тушенка…
– И бабы, – в тон продолжил Сворден Ферц.
– Похоже, да! – охотно хохотнул Га-алка. Похоже это у него присказка такая, да. – И бабы! Так и сказали – пока до передовой не дотянете, кровушку свою не прольете, не будет вам ни курева, ни выпивки, ни тушенки… Ни баб! – он сунул сигарету в щербатый рот и просительно взглянул на Свордена Ферца.
– Ни огоньку, – сказал тот и ссудил воспитуемому спички.
– Похоже, да, – слегка задумчиво пробормотал Га-алка, пытаясь открыть коробок.
У него тряслись руки. У него жутко тряслись руки. То ли от страха уже близкой передовой, то ли от бесконечной болтанки внутри консервной банки на атомном ходу. Сворден Ферц отобрал у Га-алки спички и помог прикурить. Тот жадно затянулся.
– Имперские, – почти мечтательно сказал он, – похоже, да… кехертфлакш… Хорошо вам, легионерам, – брякнул воспитуемый, но тут же опомнился и принялся суетливо стряхивать пыль с отвисших колен комбинезона.
– Хорошо, – подтвердил Сворден Ферц. – И курева, и выпивки, и тушенки. С бабами вот только напряг, – доверительно склонился он к воспитуемому. – Да что мне тебе рассказывать. Сам знаешь, – Сворден Ферц с почти материнской заботой содрал с комбинезона Га-алки остаток капральского шеврона.
– Кореш у меня был… гнида, похоже… да, – с тяжелой ненавистью процедил Га-алка. – Подвел гад… умгекерткехертфлакш… под статью… В кагорту его рекомендовал… в увольнительную к одним и тем же бабам ходили… С сестрой познакомил, кехертфлакш… – он недобро посмотрел на Свордена Ферца, будто ожидая увидеть на его лице паскудное выражение или, паче того, услышать паскудное словцо в адрес сестрицы, но ничего такого, естественно, не дождавшись, глубокой затяжкой скурил сигарету до основания. – Думал, похоже, да… Дело молодое. Все равно парню пристанище нужно, похоже… да, в нашем деле разве без пристанища проживешь? Таких ублюдков насмотришься, что и распервейшая баба домкратом не поднимет… А семья… семья она и есть, похоже, да? Он – парень видный, она – тоже ничего… Не красавица писанная, конечно, так оно и лучше! Видели мы этих красавиц, похоже, да? – Га-алка смачно сплюнул густым, с прозеленью. – Все как одна на передок слабы… А сестренка у меня не такая, себя блюла, даром что в пивной работала… Чуть кто руки распустит она сразу кружкой по морде угощает! Ну, тут крик сразу же, где хозяин? Почему без всякого уважения к герою? Похоже, да? Наградами своими бренчать начинают, что дите побрякушками… А что награды? Будто не знаем, каким местом они их зарабатывают!
Га-алка вдруг жутко осклабился, лицо его на мгновение потеряло всякое человеческое выражение, будто некто внутри воспитуемого щелкнул ради озорства переключателем, обесточив телесное вместилище от жизни, спустив ее через сливное отверстие, в мелких порах которого лишь и осталась мерзкая жижа – не жизни, а каких-то опивков, сгустков мертвечины, лишь прикидывающихся человеком. Но столь же внезапно все вернулось на круги своя, и Га-алка как ни в чем не бывало продолжил:
– Да и сестрица на него глаз положила, похоже… да… Ну и он, вроде бы, не прочь. Угол-то у нас имелся, тесноватый для троих, но я тогда так решил – если поженятся, в казарму переселюсь, мне не в первой! Всю жизнь только и по казармам, похоже, да? То армия, то когорта, может и до легионера бы дорос, кто знает? – Га-алка достал из-за уха вторую сигарету и Сворден Ферц опять ссудил ему огонька. – Там, глядишь, и детишки пойдут, будут дядю Га-алку за волосы таскать, истории всякие слушать как он с ублюдками воюет… Может, глядя на их счастье, и сам остепенюсь, найду себе… похоже, да… Только разве еще одну такую, как сестра, найдешь? Нет таких. Повывелись, кехертфлакш.
Га-алка замолчал. Даже затягиваться перестал, уставившись себе под ноги. Сизый дымок поднимался от сигареты и собирался над его головой плотным облачком.
– Только гнилой он оказался, похоже, да… Порченный. Не ублюдок, конечно. Но по мне – такие еще хуже ублюдков… похоже, да… Ублюдки хоть за жизнь свою ублюдочную сражаются, нас ненавидят потому что мы не даем их ублюдочную власть над нами установить… Ну, так это понятно… похоже, да? А вот такие, как он… – Га-алка покачал головой. – И ведь на самом что ни на есть простом сломался – отказался ублюдка шлепнуть. Ладно – отказался! Бывает! И не такое видели. На то они и ублюдки, что власть над человеком имеют. Овцой прикинутся, птичкой там безобидной, но стоит контроль потерять – живо в горло вцепятся! Ты так прямо и скажи – не могу, мол, господин капрал, шлепнуть! Палец к курку примерз от их глаза ублюдочного! Здесь, конечно, главное себя пересилить. Не можешь стрелять – бей! Похоже, да? Бей! Прикладом! Вот так! По голове! По зенкам их ублюдочным! Чтоб они лопнули, умгекерткехертфлакш! Для того и проверка придумана, чтоб волю свою закалять. По первому разу всем трудно. Вот помню, я тоже… Я же потом неделю жрать не мог! Выворачивало меня от ее взгляда последнего… Думал так и подохну с голоду, позеленел аж, похоже, да? Меня тогда ротный спас – увидел, что такие дела творятся, ну и говорит, ты, Га-алка, чаще агитуголок посещай, брошюры всякие листай, плакаты внимательнее рассматривай, конспекты в памяти освежи, не зря, мол, все это придумано! Похоже, да, только это и спасло. Как начнешь читать про их ублюдочные проделки, так сразу уверенность появляется, так, думаешь, голыми руками бы задушил всю эту сволочь ублюдочную!
В машине сопровождения откинулся люк. Краем глаза Сворден Ферц заметил как оттуда чертиком на пружинке выскочил человек в черном комбинезоне когорты и белых перчатках.
– А он… он отпустил ее… то есть – его, ублюдка… похоже, да? Повел расстреливать и отпустил! Да еще и назад вернулся, мол, вот ваша форма говенная, вот ваш автомат, подавитесь, кехертфлакш, похоже, да! Это чтоб еще больше когорту унизить, дело наше оплевать, насрать на него, похоже, да? Так ведь кто ж такое вытерпит?! Кто будет смотреть как по его чести легионера говнодавами топчутся?! Если уж не выдержал, предал дело наше, попался в ублюдочные сети, похоже, да, но нашел в себе силы вернуться, то уж будь добр под трибунал, лапки вверх, жопу вниз, а не автоматами раскидывайся, не нашивки срывай, похоже, да…
Человек в белых перчатках огляделся, но, похоже, исключительно проформы ради, постоял некоторое время, разглядывая беседующих Га-алку и Свордена Ферца, затем, словно бы решившись, демонстративно положил руку на кобуру и осторожно, как-то даже боком двинулся к ним.
Га-алка докурил вторую сигарету, втоптал окурок в каменистую почву раздолбанным ботинком и тут же сунул в рот последнюю – оставлять ее про запас он не собирался.
– Что случилось, капрал? – каркнул человек в белых перчатках. Однако Га-алка никак на него не отреагировал. Он смотрел под ноги, тяжело выдыхая едкий табачный дым.
– Короче, кончил я его… дружка моего… – щека у бывшего капрала дернулась. – Прямо там и положил… как был в трусах, так там и лег… похоже… да… Без всякого трибунала.
– Что случилось, капрал?! – теперь уже рявкнул человек в белых перчатках. – Почему прекратили движение колонны?!
– Потому, – показал Га-алка оскорбительный жест. – Перекур, господин ротмистр. И ни жратвы нам, и ни шнапса, – вдруг затянул он на уголовный манер – жутко, издевательски, с надрывом, после которого, случись какая мелочь, обычно хватают заточку и режут друг друга.
Ротмистр колебался. Судя по всему он прекрасно знал сволочную породу воспитуемых, и, к тому же, был осведомлен, что через каких-то сотен-двух шагов начнется передовая, и все эти подонки, все это отребье вползет на бронетехнике в мясорубку сражения, подхлестываемые излучателями, пуская слюни, крича от ярости и испражняясь под себя. Хлам. Расходный материал. И что еще хуже – воспитуемый тоже это знал.
К счастью для ротмистра Га-алка не склонен был препираться. Он даже миролюбиво пробурчал:
– Дай с человеком поговорить, начальник.
Ротмистр несколько очумело покрутил головой:
– С каким еще человеком, капрал?! Укурился, сволочь ты эдакая, умгекеркехертфлакш?!
– С господином, похоже, да, бронетехмастером, – Га-алка ткнул в сторону Свордена Ферца.
Выпученными глазами господин ротмистр уставился туда, куда указывал воспитуемый. Сворден Ферц чувствовал его взгляд – тяжелый, липкий, как глина в залитых дождем окопах. Казалось, что с каждым помаргиванием опухших, шелушащихся век он оставляет на всем, куда смотрит, безобразные следы глаз-говнодавов. Невольно хотелось стряхнуться, а еще лучше – сделать так, чтобы ротмистр тут же закатил зенки под лоб, попав в переворот снизу. Положение для удара не лучшее, конечно, но все ж предпочтительнее, чем стоять столбом, пока по тебе бесцеремонно топчутся взглядом отъявленного убийцы.
– Где? – прохрипел господин ротмистр. – Где ты видишь господина бронетехмастера, капрал? – пальцы судорожно сжали рукоятку пистолета.
– Сам укурился, мудила, – сообщил Свордену Ферцу Га-алка. – Ни хрена уже не видит.
Сворден Ферц благоразумно промолчал.
– Капрал, кап… – господин ротмистр, не отрывая взгляда от Свордена Ферца, поперхнулся, закашлял, стиснул рукой комбинезон на груди, тяжело, с сипением задышал. – Капрал, доложите обстановку…
– Так точно, господин ротмистр! – воспитуемый вытянулся по стойке смирно – подбородок вверх, грудь вперед, руки сжаты в кулаки и уперты в бедра, локти расставлены. Выучку кагорты не прокуришь. – Следуя во главе вверенной мне колонны бронетехники к месту развертывания бригады обнаружил по пути следования подозрительного человека, предположительно – вражеского агента. С целью проверки и, в случае подтверждения подозрений, ликвидации данного человека, принял решение остановить колонну и лично разобраться в происходящем. Проверка показала, что подозреваемый является господином бронетехмастером, ожидающим подхода своей части…
– Тут никого нет, капрал, кехертфлакш!!! – заорал господин ротмистр. – Тут только ты и я, умгекеркехертфлакш!!!
– Никак нет, господин ротмистр! – рявкнул капрал. – Здесь еще находятся вверенная мне колонна бронетехники, каменные валуны, мелкий гравий…
– И четыре муравья, – не заорал, а как-то прошипел, точно из него выпускали последний воздух, господин ротмистр.
– Четыре муравья? – вроде даже как-то растерялся Га-алка, но тут же взял себя в руки. – Вполне возможно, господин ротмистр! А еще – господин бронетех…
Господин ротмистр ударил, и Га-алка полетел на землю. Видя, что воспитуемый пытается подняться, господин ротмистр засеменил к нему и приложил по лицу ботинком. Что-то отчетливо хрустнуло. Га-алка застонал, попытался закрыться ладонями, но второй удар пришелся в промежность, отчего воспитуемый скрючился, словно полураздавленный червяк, раззявил рот, но из него не вырвалось ни единого звука, только кровавая пена потекла по подбородку, смешиваясь с юшкой.
Господин ротмистр присел над воспитуемым, ухватил его за шкирку рукой и ткнул пистолетом в сторону Свордена Ферца:
– Там, кехертфлакш, там? – прохрипел он в окровавленное лицо Га-алки. – Сейчас ты увидишь, умгекеркехертфлакш, увидишь… – господин ротмистр поперхнулся – в его горло вцепились пальцы воспитуемого.
Сворден Ферц ничего не мог с собой поделать. Так порой в кошмарном сне стоишь на ватных ногах и не можешь сдвинуться с места, какой бы жуткий ужас не надвигался на тебя из непроглядной тьмы. Он уже здесь, он уже рядом, ощущаешь его омерзительное дыхание и пристальный взгляд гнилых глаз, вот только тело куда-то исчезло, может оно даже убежало, оставив прикованную неподъемными гирями страха душу на съедение уже близкого безымянного, невыразимого. Все, чего боишься – большие и мелкие, странные и постыдные, известные и пока еще незнакомые страхи – всего лишь темные блестки на необъятной туше Самого Главного Ужаса.
Будущее существует. Река прошлого впадает в необъятное море Дирака, дабы в узкой полоске турбулентности минувшего и того, чему еще только предстоит наступить, породить настоящее – переплетение встречных и обратных потоков, течений, поднятой со дна океана мути, из которой и рождается жизнь.
Чем сильнее, полноводнее река прошлого, тем дальше она прокладывает себе дорогу в океан возможного и вероятного. Так спасенные после кораблекрушения, еще не видя берегов долгожданной земли, уже могут узнать о ее близости по вкусу пресной воды, которую черпают из океана.
Окаменелости и руины древности, наскальные рисунки и пергаменты, мумии и пирамиды, реликты и атавизмы, предания и мифы, большие и малые звезды вселенной Гуттенберга – вот из чего складывается могучий напор стихии прошлого, что обарывает инерцию еще не свершенного, отбрасывает будущее вспять, высвобождая место для настоящего.
Но и море Дирака не умиряет своих стихий, и те ветром и волнами пророчеств, предчувствий, снов, амнезии, благодушной самоуверенности, прогрессом вгрызаются в настоящее, запускают в него щупальца, отвоевывая плацдармы грядущего наступления.
Если разум – всего лишь жалкий планктон в узенькой нише между прошлым и будущим, то можно представить себе существ, которые обретут такое могущество, что освоят необъятные просторы океана Дирака, сделают будущее средой своего обитания, раз и навсегда позабыв о своем креветочном настоящем.
– Это уже было, – сказал самому себе Сворден Ферц.
Он даже не вздрогнул от выстрела, не шагнул вперед, не побежал к хрипящим в предсмертных муках людям, сцепившимся в последней схватке.
Пальцы воспитуемого все крепче сжимали горло господина ротмистра. С каждым выстрелом все крепче и крепче, словно с выплеском крови и плоти из тела Га-алка становился только сильнее.
Дурная, отравленная, безмозглая жизнь и сознание утекали из него, оставляя чистейшую ярость последнего долга, который во что бы то ни стало нужно уплатить.
Асфиксия все крепче стискивала рукоятку пистолета господина ротмистра, дергала за спусковой крючок, не обращая внимания на опустевшую обойму. Тело распухало, становилось рыхлым, точно его уже распирали трупные газы, а гниющая плоть кусками отваливалась от костей.
– Это уже было!!! – заорал Сворден Ферц, наконец-то вспомнив… нет, не так… невозможно вспомнить нескончаемый поток событий закольцованного времени, когда раз за разом перед ним возникает бронетанковая колонна, раз за разом воспитуемый Га-алка просит закурить, чтобы затем погибнуть от пуль уже мертвого господина ротмистра, потому что Сворден Ферц не в силах ему помочь, потому что нет такой силы, которая способна разорвать крепко спаянное кольцо настоящего.
Или есть?
Сдерживаемая последними судорогами агонии жизни волна времени накатывала пока еще осторожно, нерешительно, как начинающийся прилив на пологий пляж. Лишь внимательный взгляд мог заметить, что поцелуи вступивших в долгожданное наследство перемен оставляют на потертых боках бронетехники темные следы ржавчины, которая, как растение-паразит, начинает жить собственной жизнью, попав на благодатную почву, укореняясь глубже, раскидываясь шире. Как бы благородная патина неуловимо превращается в безобразные дыры, и сквозь осыпающиеся фестоны ржавчины проглядывают внутренности танков и баллист. Прикованные к своим сидениям скелеты в обрывках сгнившей формы приветливо щерят зубы и вроде даже помахивают костяшками, еще не догадываясь о собственной смерти.
Ветер времени ревет, беснуется, Сворден Ферц инстинктивно закрывает лицо и чувствует как что-то кусает его ладонь, он стискивает это что-то и подносит к глазам.
Два костяка, крепко обнявшиеся на пороге смерти и одновременно его переступившие, лежат у ног Свордена Ферца. Голодное время с хрустом дожирает останки бронетехники, вырывая прочь крупные куски брони, обсасывая их и бросая где попало. Так пресытившиеся хищники играют с окровавленными костями своей добычи.
Сворден Ферц наклоняет ладонь, и пуля обратного времени скользит по ней и падает вниз. Однако упасть она не успевает, проглоченная и переваренная временем, что обращает ее в еле заметное облачко металлической трухи.
Вот значит как… Сколько же раз карусель циклического времени прокатила его на раз за разом вползающей в проход между камней бронетанковой колонне? Сто? Тысячу? Сто тысяч? Сколько раз он бросался на помощь умирающему Га-алку и нарывался на последнюю пулю? Тысячу? Миллион? Имелось ли в подобном самопожертвовании хоть малейший смысл, если раз за разом в тех же декорациях разыгрывался все тот же спектакль?!
– А был ли этот миллион раз? – спросил чей-то ехидный голос, отчего Сворден Ферц споткнулся и неуклюже замахал руками, отгоняя морок или пытаясь сохранить равновесие.
Совесть всегда требует преувеличения: опасностей, трудностей, сомнений. Если уж совершать бессмысленный, но благородный поступок, то совершать его всегда, пока на пресловутый четвертый день не придется дождливая погода и пока на гору не взберется речное животное с клешнями и не издаст переливчатую трель во всю мощь своих жабр. Пусть ты поступил подло, но длительность и амплитуда твоих колебаний волшебным образом могут убаюкать совестливое альтер-эго, вообще не способное ни на какие по(ро)ступки, но чудесным образом присвоившее себе право судить эти самые по(ро)ступки Эго.
Лестно сознавать, что пока бессмысленность бега по замкнутому колесу времени – от встречи с колонной до рокового выстрела – не вошла в плоть и кровь императивов Высокой Теории Прививания, постепенно, слой за слоем окисляя стальной стержень Человека Воспитанного, он упрямо шагал на встречу пуле, словно крошечный грызун, сигающий со скалы в море во имя давно позабытого, но так и не изжитого инстинкта. Но кислота сомнения растворяла лесть, заставляя ее выпадать студенистыми хлопьями отчаяния на самодовольство волосатой обезьяны.
Легче поверить в парадоксы темпоральной физики, пасующей перед хронодинамикой в точке перегиба, чем признаться – не кому-нибудь, а самому себе – в высокомерной трусости Человека Воспитанного, вооруженного самыми точными мерами для взвешивания грузов совести.
– Это было бессмысленно, – хладнокровно сказал Сворден Ферц.
– Человечность всегда бессмысленна, – не менее хладнокровно ответствовал Сворден Ферц.
– Я тысячи раз пытался спасти его, – возразил Сворден Ферц. – Даже тогда – В Самый Первый Раз.
– Не лги. Считается только самый последний раз, – устало отмахнулся Сворден Ферц.
– Я не мог остаться там навсегда! Темпоральное кольцо… Хроноклазм… – сначала крикнул, а потом забормотал Сворден Ферц, пытаясь вспомнить давно позабытые учебники.
– Предательство не опровергнешь даже самыми точными уравнениями, – осклабился Сворден Ферц.
– Это всего лишь сон, – упавшим голосом сказал Сворден Ферц.
– Сон совести порождает чудовищ. Тебе ли не знать…
Через несколько десятков шагов Сворден Ферц оказался на кладбище.
– О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями? – пробормотал он.
Вернее следовало бы назвать открывшийся пейзаж полем боя, но время уже давно стерло с него лоск ярости, выцвело и пошло безобразными пятнами благородство смертельной схватки, боль потерь потрескалась и осыпалась в беспамятство, горечь поражения и безумство победы смешали кости победивших и побежденных. Так позабытое кладбище трогает душевные струнки случайного прохожего не более настойчиво, чем доисторические окаменелости в палеонтологическом музее.
Чудовищные хищники войны, мастодонты технической эволюции, ублюдки изнасилованного ненавистью разума, взрощенные на анаболиках безумной жажды власти, сложнейшие и хитроумные машины уничтожения смысла человеческого существования, могучие помпы по перекачке чистейшей воды просвещения, мысли, упорства, устремлений в сточные канавы разрухи и хаоса, боли и смерти ради еще одного поворота проржавевшего от крови и жертвоприношений мельничного жернова цивилизации.
Лишь глупейшее самодовольство могло рисовать взору величественные картины столкновения механизированных легионов, жестокость и бессмысленность которых искупались масштабом происходящего, как надменный прохожий любуется издалека мощью извержения, не слишком утруждаясь мыслями о тех бедах, что оно несет поселившимся у подножия вулкана.
Война есть восстание машин против своих же создателей. Чрезмерное скопление железа в жилах цивилизации подобно малярии, сотрясающей общество в приступах мучительной лихорадки, вот только горечь лекарства оказывается негодным средством излечения по сравнению с варварством кровопускания дурной крови.
Разве люди способны презреть все то, что их делает людьми, ради сомнительной чести лечь костьми под гусеницы овеществленной ненависти? Способны, конечно способны, но лишь тогда, когда их здравомыслие забито помехами излучающих башен, щедро погребающих то, что звучит гордо, под толстыми слоями пропагандистских фекалий.
Сворден Ферц обессиленно прислонился к траку монструозного создания, напоминающего поставленный на гусеничный ход дасбут, затем медленно сполз по ржавой броне на землю.
Вот только никакой земли не было. Все покрывало мелкое и крупное крошево человеческих костей, пересыпанное мелкой мукой пепла – надо полагать, тоже человеческого. Ни единой травинки не пробивалось сквозь белесый слой перемолотой и утрамбованной цивилизации – чересчур много яда скопилось в костях и прахе социума.
Пальцы сжались, пытаясь утрамбовать рыхлую смертную муку. Крошечные обломки впились в ладонь.
Интересно, если дождь все же прольется на эту пустошь, то сможет ли демиургический Пекарь вновь замесить свое отягощенное злом тесто, дабы выпечь по образу и подобию новое человечество?
Только вот зачем?
А зачем мы спрямляем чужие исторические пути? Не более чем инстинктивное стремление и дальше распространять владения империи добра до самых пределов ойкумены, облаченное в сияющие одежды полуденной святости точно так же, как физиология эякуляции прикрывается фиговыми листами поэзии.
Разжав пальцы, он подул и развеял прах, лишь пара изъязвленных то ли прижизненным, то ли посмертным кариесом зубов остались лежать на ладони.
Так вот что впивалось в кожу! Даже теперь они не оставляли попыток укусить!
Сворден Ферц расхохотался, и противное безумное эхо заскрежетало между мертвыми машинами. Звук бился в удушающей хватке бесконечного лабиринта, который стальными боками, башнями, дулами, гусеницами давил его безнадежные попытки по правилу левой руки выбраться из ловушки, пока тот окончательно не ослаб, слившись с тишиной.
Белый Клык огромной стрелкой нависал над выбеленным полем последней битвы, и если бы мировой свет не растворялся чудовищной рефракцией в атмосфере Флакша, то его тень заскользила бы по циферблату могильника, отсчитывая последние мгновения… Чего?
Чудовищная регулярность и продуманность замкнутой самой на себя вселенной вдруг встала перед глазами Свордена Ферца, соединив разрозненные части казалось бы неразрешимой головоломки в стройную и не лишенную мрачной красоты логику творения.
Таинственному создателю, анонимному демиургу не откажешь в знании человеческой природы и изощренной иронии, с которыми он извлек Флакш из небытия логоса, превратив его в ловушку для чересчур много возомнивших о себе Человеках Воспитанных, вооруженных кремниевыми пистолетами Высокой Теории Прививания против не ведающей поражения дубины волосатой обезьяны.
Каким же должно стать прошлое, дабы превратить могильник в светлое и прекрасное будущее?!
– Это все для тебя, ореховоглазый, – сказала Шемаханская царица. – Заждалась я тебя, радость.
Она стояла на пороге шатра и немного щурилась, привыкая к мировому свету после тьмы своего жилища. Тяжелые ботинки со шнуровкой на ее ногах никак не вязались с легкомысленностью прочего одеяния.
– Снять? – проследила она его взгляд и притопнула, подняв облачко пепла. Предложение прозвучало двусмысленно.
– Ты кто? – спросил Сворден Ферц.
Она подперла подбородок кулачком, взвела очи горе и наигранно вздохнула:
– А ведь мог и догадаться… Вот она – женская самонадеянность и мужская неблагодарность! – шемаханская царица томно посмотрела на Свордена Ферца. – Впрочем, иного ли можно ожидать? Да еще от него? Пришел, спас, очаровал, влюбил и исчез в своих мирах, оставив бедную девушку одну. Обрюхатил бы, что ли… Так ведь нет, даже пальцем не притронулся, романтик ты этакий! – она погрозила пальчиком.
Сворден Ферц потерянно огляделся. Переход от трагедии к комедии даже с учетом всяческих привходящих обстоятельств даже ему показался чересчур поспешным и слабо мотивированным. Как будто в постановочном программаторе оказалась огромная лакуна, но машина, даже не запнувшись, продолжила считку нового варианта бытия.
– Все бабы – дуры, – вздохнула Шемаханская царица, – в каких бы мирах они не проживали. То мужика поделить не могут, то навоображают себе невесть что… Это только в дрянных книжках брошенная серая мышка продолжает тихо шуршать пожираемыми страницами очередной сентиментальной книжки, ожидая возвращения принца… Кстати, – вдруг вспомнила царица, – ты так ничего и не сказал о моей новой внешности! А ведь я старалась! Один только подбородок чего стоило подтянуть! Все-таки старость не щадит никого, а уж тем более серых мышек.
Она требовательно, с наигранной грозностью смотрела на Свордена Ферца пока он не соизволил пробормотать:
– Ты прекрасно выглядишь…
Но даже эта суконная фраза вызвала у Шемаханской царицы такой восторг, отчего она захлопала в ладоши и запрыгала на одной ножке.
– Получилось! Получилось! Ты ведь помнишь, помнишь какой я была? – она подскочила к нему и схватила за руку, заглядывая в глаза с вопрошающей жадность жаждующего еще одной похвалы ребенка. От всех ее прыжков легкомысленный наряд развевался, соскальзывал, открывая спелые прелести. – Я ведь дурой тогда была. Полной дурой. Думала, что раз ты спас меня разок от бандитов, то тут у нас и настанет любовь-свекровь, хи-хи, – прыснула царица в ладошку. – А уж когда и братец мой нарисовался, в когорту тебя рекомендовал, так всякое сомнение и прошло: вот оно – счастье!
Она не бегала, а скользила вокруг него, окутывая нежными поглаживаниями и одуряющим запахом даже не духов, не парфюмерии, а специй, тех самых ингредиентов, что не готовят выбранную добычу к потере бдительности и попаданию в ловушку женских чар, как парфюм, а добавляются в кипящий котел, приготовленный для превращения пойманной и разделанной жертвы в изысканное блюдо под названием “женская месть”.
– Мне сказали, что ты уже у них, – пробормотал Сворден Ферц.
– Все давно прощено и забыто! – легкомысленно махнула ладошкой Шемаханская царица. – Вас в воспитуемые, меня – в пыточную машину, хи-хи… Там еще был такой смешной человечек, который называл меня “милочка”! Представляешь? Сдерет лоскут кожи и вежливо так интересуется: вы все еще живы, милочка? Вы все еще живы, милочка? Вы все еще живы, милочка? Лоскут кожи и… вы все еще живы, милочка?
Она сумасшедшая, вдруг осенило Свордена Ферца. Она окончательно и бесповоротно сошла с ума. Не то, чтобы данное открытие выглядело совсем уж откровением для него, подобная мысль мелькала на периферии сознания, но в той коннотации, какую порой придаем ей при виде раздражающей эксцентрики поведения надоедающего нам человека. Но теперь затертое до оскорбительной белизны словечко, которым склонны налево и направо одаривать всех тех, чье поведение не можем втиснуть в узкие рамки нормального человеческого общежития, обрело весомость безысходного диагноза.
Тем временем Шемаханская царица с уже ненужной и оттого слегка развратной стыдливостью повернулась к Свордену Ферцу спиной, стянув до пояса свое легкомысленное одеяние и демонстрируя ему идеальную кожу:
– Вот отсюда, – похлопала рукой себя по плечу, точно ожидая, что без направляющего внимания жеста нескромный мужской взгляд спуститься гораздо ниже поясницы. – Вот отсюда и резали.
– Мне очень жаль, – выдавил из себя Сворден Ферц очередной результат суконного производства. Можно подумать, в сердце смонтировали целую фабрику по переработке шерсти баранов банальности в первоклассное серое сукно равнодушия.
– Ага, – кивнула Шемаханская царица, поворачиваясь к нему и не удосужившись вновь укутаться в прозрачную легкомысленность. – Я так и думала. Когда ломала зубы о загубник пыточной машины, только эта мысль и помогала превозмогать адскую боль: зато ему будет очень жаль. Как там говорится? Ты в ответе за тех, кто тебя приручил? Что ж, я не жалуюсь.
Она склонила голову на бок и лукаво посмотрела на Свордена Ферца, задрав вверх левую бровь. Казалось, она чего-то ждала от него, но вот чего именно? На этот счет у Свордена Ферца не имелось ни догадок, ни предположений, ни даже желания последовать вполне понятным мужским поползновениям, естественным при виде практически обнаженной дамочки, которая, к тому же, не прочь.
– Что же здесь произошло? – промямлил он, демонстративно осматриваясь, словно еще не полностью пропитался апокалипсическим пейзажем апофеоза войны, но на самом деле выискивая еще один повод не смотреть в глаза преданной им/ему женщине.
– То, чего ты хотел, радость моя.
Сворден Ферц покачал головой:
– Нет. Никогда.
– Хочешь сказать, что ты любил этот мир? – вкрадчиво поинтересовалась Шемаханская царица. – Мир, сошедший с ума от ядерных бомбардировок, мир, приученный жрать человечину и запивать ее кровью, мир, без раздумья уничтожающий все, что просто кажется здоровым и нормальным? Ведь это твои слова? Ты думал, я никогда их не услышу? Ты ночи напролет сидел за шкафчиком и читал наши книги, бормоча себе под нос столь страшные вещи, что меня охватывала дрожь… Я хотела понять тебя, но куда там официантке из бара понять спустившегося из-за пределов мира человека! Все, что я могла, лежать, притворившись спящей, и слушать твои бормотания, твои споры с братом… Слушать, слушать, слушать… и еще мечтать… Какой же я оказалась дурой! – она в отчаянии топнула ногой, сжала руки в кулаки и шагнула к Свордену Ферцу, точно желая его поколотить.
Он схватил ее за плечи, встряхнул, притянул к себе и крепко обнял, чуть не заорав от неожиданности – настолько горячей она оказалась. Как раскаленный от долгой и непрерывной работы пулемет.
– Ты все выдумываешь, – мягко сказал Сворден Ферц. – Возводишь на себя, а заодно и на меня, напраслину. Никому не под силу уничтожить человечество, девочка. История – разнонаправленный поток воль, чья равнодействующая и определяет ее исход…
Она ничего не знала про историю, про равнодействующую миллионов воль, про волосатых обезьян и человеков воспитанных. Ничего не знала и знать не хотела. Главное, чего она страстно желала, – быть рядом с ним. Имелся в подобном хотении некий психологический выверт, определенная толика ненормальности, многократно усиленная излучающими башнями.
Морлоки этого мира, окончательно загнанные лучевыми ударами в темные подземелья благостного восприятия, где их прозябание перемежалось регулярными подхлестываниями пароксизмов восторга, хоть и не пожирали благородных элоев, вкушающих плоды беспредельной власти, но осчастливливались жертвоприношениями отщепенцев этой касты избранных. Любой мало-мальски просвещенный обществовед тут же бы указал на чудовищную нестабильность подобной конструкции, частично, но не до конца, снимаемую приступами войны всех против всех.
Элои, отказавшись служить добровольной пищей для своих морлоков, разомкнули пищевую цепь социума, который, в противном случае, благополучно и даже мирно пожирал бы самого себя на сколь угодно далекой перспективе при разумной регулировке численности агнцев и козлищ.
Поэтому следовало ожидать, что рано или поздно неустойчивое здание, скрепленное эфемерным раствором излучателей, должно рухнуть, похоронив под обломками противоестественное сожительство плотоядных морлоков и травоядных элоев.
Дальновидный господин прокурор, поставив на резвую лошадку-ублюдка, нечувствительную к умиряющему воздействию излучения, как всегда подстраховался, вытащив из мрачных катакомб отверженную сестру и возлюбленную (как он предполагал) сгинувших во время очередной войны воспитуемых. Резвой лошадке требовалась узда, особенно если ее предполагалось ввести в качестве равноправного члена в сенат просвещенных. Однако лошадка оказалась с неукротимым норовом, что обессмысливало всяческое ее пребывание среди элоев, а вот узда… С уздой оказалось еще сложнее.
Господин прокурор и не заметил, как вместе с уздой протащил в сенат нечто такое, чему и слово-то оказалось невозможно подобрать. Случись поблизости хоть какой-нибудь завалящий специалист по спрямлению чужих исторических путей, он бы живо припомнил и яблоко раздора и Шемаханскую царицу, но к тому моменту мир оказался предоставлен самому себе, вывернувшись из жестких тисков гипса и штырей, наложенных на его врожденную историческую хромоту хирургической бригадой человеков воспитанных.
Имелось ли в ней действительно нечто необычайное, на что элои летели как мотыльки на огонек свечи, некое следствие весьма древней мутации, одной из тех, что предопределила расщепление общество на две взаимно паразитирующие расы? Или она оказалась всего лишь соринкой, что попав в перенасыщенный солевой раствор, наконец-то спустила триггер-эффект необратимой кристаллизации?
Она не знала и знать не хотела. Единственное, о чем стучал пепел ее брата у нее в груди: “Чем хуже – тем лучше”. Потому что боги приходят в мир тогда, когда он поглощается пучиной хаоса. Глупая испуганная девчонка, невидимой рукой провидения вброшенная в число Сокрытых Отцов и Матерей, плотоядный морлок, оказавшийся среди беззаботных элоев и обнаруживший, что все их мнимое могущество зыблется лишь на анонимности, тайне, неизвестности, которые придавали их убогой порочности гипертрофированные черты грозной вездесущности…
Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы подмять под себя всех этих Сокрытых Отцов и Матерей, стравить их между собой, с почти детской непосредственностью разглядывая как мелочные склоки травоядных ничтожеств обретают черты мирового катаклизма.
Шемаханская царица щедрой рукой подбрасывала в огонь окончательного пожара все новые и новые брикеты прессованного человеческого материала. И когда вокруг не оказалось больше никого, кроме нее самой и двух пыхтящих останков когда-то великих армий, она поставила на кон победителя саму себя, нисколько не сомневаясь – никаких победителей не останется, ибо сколько бы мотыльков не сражалось за право первым подлететь к огню свечи, конец для всех один.
История, наверное, и впрямь – равнодействующая миллионов воль, но если из таких воль остается всего лишь одна, то скрипящая телега или, если угодно, громыхающая баллиста человеческого развития послушно направляется туда, куда указывает ей эта самая равнодействующая, сколь бы мелка и невзрачна она не оказалась.
Она обнимала его, льнула, обжигала шепотом раскаленных губ:
– Все для тебя, все ради тебя, все во имя тебя… к вящей славе твоей… по слову твоему…
– НЕТ!!! – заорал Сворден Ферц и оттолкнул ее столь сильно, что Шемаханская царица упала на устланную костяной мукой землю. – НЕТ!!!
– Разве ты не этого хотел? – больше удивилась, чем обиделась она. – Разве ты не называл их презренными людишками, погубившими свой мир? Разве ты не хотел, чтобы мир населяли умные, воспитанные люди, похожие на тебя?
– Нет! – замотал головой Сворден Ферц, но опомнился. – То есть, да, хотел! Не уничтожать, но возвысить! Не насиловать, но воспитать! Потому что человек по своей природе добр и разумен! Потому что может жить совсем по-другому!
Он кричал и размахивал руками, рассказывал ей о полуденном мире и Высокой Теории Прививания, захлебывался словами, путался, рычал от бессилия, когда не мог подобрать нужного слова, словно блаженный, чьими устами возвещается откровение конца всех концов. Мыслям и речам становилось тесно от обрушившихся на него видений и воспоминаний, того, о чем он свидетельствовал от самого себя, и того, о чем он свидетельствовал со слов других.
Он как ребенок, впервые оказавшийся в магазине игрушек, хватал с полок все, что попадалось на глаза, а когда рук уже не хватало, а взгляд натыкался на нечто еще более привлекательное, чем он уже имел, он немедленно бросал ношу на пол и тянулся за новой порцией машинок, солдатиков, кубиков и кукол.
Правда и вымысел щедро смешивались в яркую палитру, куда он макал кисть слов и щедро, широко накладывал крупные мазки на картину мира, такого мира, каким он мог бы быть.
Так порой во сне косноязычный человек внезапным чудом желания обретает божественный дар красноречия, с восторгом ощущая как неподатливая, упрямая материя языка вдруг преображается в послушнейший инструмент мыслеизлияния, убеждения сомневающихся, низвержения неверных и утешения верующих.
Великие теории, деяния и изобретения, мелкие бытовые вещи, природа, не загаженная радиацией, любовь к ближнему и сострадание к дальнему, учителя, звездолеты, дождь, прогресс, иные цивилизации, дети, весна, доброта, киберы, города, птицы, лагуны, спутники, книги и еще тысячи разнообразных, разнородных, но обретающих в его устах равновеликость вещей смешивались в ярчайшую смесь неограненных камней. Лишь детская непосредственность, доверчивость и страстное желание поверить могли бы стать теми отражающими плоскостями, что преобразят хаос юродствующего бреда в калейдоскопическую регулярность и красоту.
Он захлебывался словами, что заполняли грудь щедрым потоком, каким тонущий глотает океан, силясь претворить смерть в жажду. Когда же те цеплялись друг за дружку в каком-то замысловатом обороте, на крохотное мгновение застревая в горле, но даже столь мелкой задержкой вызывая немедленный и болезненный спазм, он ладонью ударял по груди, буквально отхаркивая фразу благой вести, и вытирал слезы.
Кстати, о слезах. Только теперь он мог бы понять, что значит им течь в три ручья, если бы вдруг остановился и посмотрел на свои мокрые ладони. Но ему было не до этого, не до себя, обмочись он сейчас, то и подобное неудобство не смогло бы вырвать его из полноводной реки словес, в которую чудом преобразился казалось бы забытый, давно покинутый полдень. И он торопился черпать из него ту влагу, которая по его странному и наивному разумению могла бы напоить погибший и обратившийся в прах мир.
– Какой чудесный сон, – тихо сказала она и прохладной ладонью коснулась его залитой слезами щеки.
Сворден Ферц запнулся. То есть ему показалось, что он вновь запнулся, пытаясь подобрать наиболее толковый эквивалент термину “биоблокада”, но оказалось – все. Он иссяк.
Необъятный полдень, столь щедро изливаемый на радиоактивные останки человеческой ненависти, вдруг исчерпался до самого дна, до каменистого ложа канала, идеальной прямой чьей-то давно уже позабытой воли прочерченный среди промерзшей тундры, поглотившей, растворившей кости подневольных творцов. Канал отнюдь не простирался от океана до моря, а являл собой лишь иллюзию неиссякаемых источников счастья и просвещения, чьи миражи доносили до страждущих столь многообещающий и вдохновляющий просоленный запах истории человеческого духа, железной рукой загоняющей волосатую обезьяну в счастье вивисекции Высокой Теорией Прививания. Его скудости не хватило не то что на мир, на единственного человека!
Сворден Ферц зарычал. Он готов был разорвать себе горло и грудь, лишь бы добраться до источника иссякшего красноречия, и это желание оказалось настолько страшным, что Шемаханская царица отшатнулась, сделала шаг назад.
Испугавшись, что она убежит, Сворден Ферц схватил ее за локти и в отчаянии встряхнул:
– Это не сон! Поверь! Не сон!
– Не сон, – послушно согласилась она. – Такого мира не существует… еще не существует, – торопливая поправка.
– Что значит ЕЩЕ?!
– Он прекрасен, поверь, – пальцы гладят лицо. – Великолепен. Но он не мог бы существовать, останься здесь еще кто-то, кроме нас… Но мы вновь населим его нашими детьми, ты будешь рассказывать им свою сказку и тогда… тогда они его создадут! Не сейчас, не завтра, но обязательно создадут! Именно таким! Каким ты хочешь! Пойдем, пойдем, – она повлекла его в сторону шатра. – Пойдем скорее!
Сворден Ферц сильно оттолкнул ее, и Шемаханская царица упала, но он даже не сдал попытки ей помочь. Он повернулся и пошел к Белому Клыку. Не оборачиваясь.

 

Лестница ажурной серебряной цепочкой в несколько оборотов наматывалась на сверкающий камень скалы. Ее витки ложились не слишком круто, создавая впечатление легкости подъема. Сворден Ферц вышел к Белому Клыку там, где фестон лестницы еще низко нависал над землей, но начало ее терялось за плавным поворотом скалы.
Можно направиться туда, где мировая твердь и серебряная полоска асимптоты все-таки сходились в одной точке, но примерившись, Сворден Ферц подпрыгнул, ухватился за прохладный металл ступеней и на счет два уже стоял на плавно поднимающемся к небу пролете.
Странно, но отсюда ему показалось, что неодолимый взглядом рефракционный горизонт мира сдвинулся и неохотно откатился назад отливной волной, обнажая фусс и трепп кальдеры.
За мертвой полосой земли прозеленело волнующееся на ветру лугоморье, дальше пейзаж пятнала почти черная цепочка болот с парящими пролежнями топей, за ними вздымался плотной стеной лес, а дальше и выше морщинистый берег неохотно погружался в стылые воды океана, безнадежно хватаясь за его поверхность каменными пальцами валунов.
Но и на этом привычный мир не заканчивался, просачиваясь сквозь мембрану уже не столь чудовищной рефракции все новыми и новыми порциями подробностей, отчего взгляд, изрядно отвыкший от подобного пиршества, быстро насыщался и сыто соскальзывал обратно – к лесу, болотам и лугоморью.
Шершавая фольга лестничного полотна казалась ненадежной, будто на самом деле спаянная из невообразимого множества шоколадных оберток – ткни пальцем и пробьешь в ней дырку, не говоря уж о том, чтобы топать по ней на самый верх Белого Клыка. Но на поверку в лестнице не обнаружилось ни следа, ни червоточинки кажущейся хлипкости – Сворден Ферц сначала осторожно, а затем изо всех сил попытался потрясти перила, а когда это не удалось, то несколько раз подпрыгнул, немилосердно обрушиваясь на широкие металлические ступени.
Строго говоря, еще априори была ясна избыточность и, в общем-то, глупость подобных опытов, ибо вряд ли неведомым строителям могло прийти в голову использовать в качестве материала для грандиозного сооружения нечто ненадежное и недолговечное. Скорее имелась в подобных поступках Свордена Ферца попытка физического подтверждения собственного здравомыслия, которому, как он во многом неосознанно предчувствовал, уготовано подвергнуться жесточайшей критике самых основ мировосприятия. Короче говоря, нечто сродни щипку за ухо при попытке списать увиденное на продолжающийся сон.
– Все развлекаетесь? – укоризненно спросил спускающийся человек. Был он стар, лыс, приземист, из тех, про кого говорят – поперек себя толще, хотя в необъятности талии не ощущалось той нездоровой рыхлости, что присуща жертвам собственного аппетита, скорее уж – основательность, массивность, авторитетность, опредмеченная в столь приметной фактурности. Танк, а не человек.
Поначалу Свордену Ферцу показалось, что в прозвучавшем вопросе не содержится ничего, кроме вежливой просьбы посторониться, но когда он прижался к перилам, уступая старику дорогу, тот не воспользовался любезностью, а остановился на несколько ступенек выше, так, чтобы встать примерно вровень со Сворденом Ферцем.
– Развлекаетесь, значит, – повторил он уже не вопросительно-укоризненно, а просто – укоризненно. – Эх, молодежь, молодежь… – достав из карманчика комбинезона платок, старик промокнул покрытую старческими веснушками лысину. – И о чем вы хотите спросить Его? – именно так, с большой буквы и прозвучало притяжательное местоимение. – Какой очередной благоглупостью желаете отвлечь?
– Отвлечь? – переспросил Сворден Ферц. Почему-то его заинтересовала не личность, удостоенная столь уважительным и попахивающим замшелым клерикализмом эпитетом, сколь ее занятия, от которых ему предстояло ее оторвать.
– Да, отвлечь, – буркнул Человек-поперек-себя-шире.
Только сейчас Сворден Ферц вдруг сообразил – попытайся он миновать занудливого старика, то без изрядной доли насилия ему это не удастся – Человек-поперек-себя-шире герметично закрывал путь наверх.
– Обещаю никому не мешать, – клятвенно поднял руку Сворден Ферц.
– Одно ваше присутствие уже помеха, – почти огрызнулся старик. – Тем более когда Он опять при смерти…
Фраза резануло ухо парадоксальностью. Он опять при смерти… Веяло от подобных слов не столько трагизмом, сколько усталым предчувствием: опять ничегошеньки не выйдет…
– Может, нужна помощь… – Сворден Ферц запнулся, поняв двусмысленность предложения.
– Он лежит. На своей любимой кушетке, укрытый пледом, окна занавешены и только лампа. Лежит и смотрит на дурацкие детские рисунки, – подбородок у старика задрожал, глаза заблестели от сдерживаемых слез. – Лежит и смотрит, лежит и смотрит… Кто уж там только не был, даже тот, – старик неопределенно кивнул куда-то в сторону, а распущенный рот на мгновение сложился в презрительную усмешку, – со своей псарней. Все стаканами баловался, фокусничал. Как-будто фокусов его не видели! Циркач, как есть – циркач.
Старик выудил из другого кармана фляжку, отвинтил крышечку и осторожно глотнул. Сворден Ферц учуял странный фенольный запах, никак не вязавшийся ни с лекарством, ни с горячительным.
– А ведь я его предупреждал, Циркача-то. Так прямо и говорил в глаза его нечеловечьи: брось, мол, Циркач, свои выкрутасы. Здесь дело серьезные, а ты зверинец устраиваешь. Если у Него все стены детскими калябушками увешаны, еще не значит, что Он в детство впал. Но тот все не унимается. Давай, говорит, так устроим, что человечество на две неравные части разделиться. Одна, мол, вверх махнет без оглядки, а другая страдать останется. Те, что вверх рванут, тоже, конечно, страдать будут, но по своему, по нечеловечьи… Тьфу! Клоун сраный. Фокусник! Развеселим, так сказать, старика, потешим, хороводы, пляски, скоморохи, – он вздохнул.
Сворден Ферц слушал весь этот горячечный бред и перед глазами вставала картинка лежащего на кушетке человека в полосатой пижаме с золотыми пуговицами и кистями, изрезанное морщинами сухое лицо, напоминающее ритуальную маску островных дикарей, полуприкрытые глаза и бесцветный, пересыпчатый, как песок, голос, иссушенный бесконечным и уже бессмысленным странствием по пустыне жизни: “Ну зачем вы меня мучаете… умирать – препаршивое занятие…”
Человек-поперек-себя-шире подозрительно глянул на Свордена Ферца из под морщинистых, словно черепашьих, век и ткнул коротким пальцем чуть ли ему не в лоб:
– Уж не за этим ли пожаловали? Уж не Циркач ли вас послал? Благую весть, так сказать, протрубить над смертным одром?
– Не знаю никакого Циркача, – сказал Сворден Ферц, ощущая неодолимое желание схватить старика за палец. Схватить и потрясти в обманчиво-дружеском пожатии, чтобы того от боли скрючило.
Будто почувствовав, старик отдернул руку и вновь приложился к фляжке.
– Это ничего не значит, – объявил он Свордену Ферцу, обдав очередной порцией фенольного дыхания. – У него этих обличий, что платьев в гардеробе у модницы. Эк… – икнул старик от внезапно осенившей идеи. – Э-э-э, Циркач? – осторожно, можно даже сказать – опасливо спросил он Свордена Ферца. – Фокусник? Ткач? Фантош?
Ничего не оставалось, разве что досадливо поморщиться.
– Что ж вы так, – суетливо задвигался старик, пытаясь сообразить к какой стороне лестницы лучше прижаться, – своим ходом, ножками, ножками, скромненько так… Шуткуете все, – угодливый хохоток, препротивно прозвучавший из старческих уст, – шуткуете, мол, куда еще это старичье списать, древних мудаков, хе-хе… Оплошал, оплошал, признаю! Разделяю целиком и полностью! Все ваши задумки, так сказать…
– Я могу пройти? – стариковское лебезезение становилось непереносимым.
От удивления тот даже руками всплеснул:
– Ваше превосходительство, да неужели вы думаете, что я здесь на посту?! Страж, так сказать, покоя и недвижимости?! Что вы, что вы! Как можно! Да при моей-то немощности стариковской да супротив ваших возможностей! Помыслить-то смешно! Умоляю… нет, слезно прошу – поспешайте, поспешайте!
Он еще и на колени бухнется, испугался Сворден Ферц, поднимай потом такую тушу. А вдруг не удержишь? И он живо представил как Человек-поперек-себя-шире внезапно сворачивается в огромный упругий шар и скатывается вниз, сталкивая упрямого и нежеланного посетителя с лестницы.
– Он ждет, ждет, – зашептал старик. – Не верит, а все равно ждет. Помните ведь его присказку, мол, умирать – паршивое занятие, а это, если хотите, не отчаяние, как та дура нас всех убеждает, – он потряс угрожающе кулаком, видимо адресуя его неведомой дуре, – это надежда. Да-с, надежда! Крохотная, вот такая, – показал он, – но все равно – надежда… Теплится в нем, вот-вот погаснет…
– Сделаю что могу, – устало сказал Сворден Ферц. Ни сил, ни желания разубеждать старика. Их оставалось в аккурат мерно покачивать головой в такт потоков старческого маразма. А ведь ему еще подниматься по невыносимо длинной винтовой лестнице на самую вершину Белого Клыка!
Закралась крамольная мыслишка: а может, ну его? Разве там хоть кого-то ждут? Разве там хоть кто-то обрадуется очередному посетителю? Не попадет ли он в еще худшую трагедию или, не дай бог, комедию положений, где его вновь примут не за того, кем он на самом деле является? За Фокусника, за Циркача, за клоуна какого-нибудь? Тем более там, наверху, некто ждет смерти… или даже жаждет… Ему эскулап нужен, а не клоун…
Старик сохранял чертовски раздражающую позу униженного просителя и, возможно, поэтому на мгновение потерял бдительность. Все казалось сыгранным отлично – без сучка и задоринки, на грани гениальности простоты, что стороннему взгляду представляется неподдельной естественностью, в которую, на самом деле, рядится самое что ни на есть развязное лицедейство.
Взгляд. Точнее, даже не сам взгляд, а его след, словно всплывающий из пучин дасбут вдруг получил внезапную команду на погружение, и пенный взрез, обозначивший появление белой рубки, тут же прервался, расплываясь по свинцовой поверхности лишь пеной да пузырями. Крошечные, слезящиеся глазки, обретающие к глубокой ветхости всю ту же младенческую голубизну, только теперь изрядно выцветшую, глазки, которыми старик смотрел на Свордена Ферца с унижающим почтением, на мгновение явили неопровержимое доказательство стальной воли и трезвости ума собеседника.
– Умгекеркехертфлакш, – процедил Человек-поперек-себя-шире, отбросил фляжку и запустил руку в очередной карман.
Сворден Ферц прыгнул. Естественно без разбега, без подготовки и, к тому же, из чертовски невыгодного положения. Окажись старик порезвее, он мог бы прервать полет столь нежеланного гостя, сдернув того за лодыжку обратно на лестницу и впечатав всей массой в металлические ступени. Лестница бы выдержала, а вот сам Сворден Ферц? Да и смог ли он противопоставить старику нечто еще, кроме вот такого, как ни крути, трусливого бегства?
Он помнил последнее увиденное движение старика – так тянутся не за снадобьем из гнилой печения зверя Пэх, а только за оружием. Против огнестрела не попрешь. И не убежишь. Никаких шансов. Лестница слишком плавно огибает Белый клык. Его спина – прекрасная мишень даже для дрожащих стариковских рук. Однако, почему дрожащих?! Более вероятно, что старикан в прекрасной физической и психологической форме и не будет чересчур сентиментальничать, прожигая насквозь чертовски настойчивого посетителя!
– Эй, ты где? – удивленно-дружелюбно спросил старик. – Циркач, опять твои фокусы? Уж больно ты резв, за тобой не угонишься, кехертфлакш. Не исчезай, поговорить надо, – металлические нотки готового на все человека спрятались под убаюкивающей бархатистостью старческой немощности. – И таблеток у меня нет, все на подъем да на спуск потратил… Говорил же тебе, мол, сооруди чего попроще – лифт, а лучше вообще камеру переброски поставь. Не наше это стариковское дело по лестницам вышагивать, ох, не наше!
Ноги дьявольски болели. Кто-то бесцеремонно уселся ему на спину и методично вгонял толстые ржавые гвозди в икры – от пятки до подколенной ямки. Ни пошевельнуться, ни стряхнуть злобное создание. Боль переполняла мышцы ног, и воля уже не могла ее сдерживать, постепенно уступая плацдарм за плацдармом бессильно лежащего на верхнем пролете лестницы тела.
Прыжок вверх уже не казался удачным решением. Сворден Ферц вспомнил ощущение воздуха, сгустившегося до стылой шуги, сквозь которую он продавливался, как продавливается через плотную водно-льдистую суспензию всплывающий из тьмы океана водолаз, ощущая на горле крепкую хватку асфиксии. Инерция полета и неумолимая гравитация растягивали и скручивали, с одинаковой безжалостностью раздирая к спасению и гибели.
Вероятному спасению и не такой уж – гибели, поправил себя Сворден Ферц. Ему вполне могло не хватить расстояния в толщину пальца, и тогда руки скользнули бы по металлу, давая старт падению. Что мог ему сделать назойливый старикашка?!
Пролет впереди вспучился, налился красным волдырем и оглушительно лопнул разбрызгивая в стороны раскаленные брызги металла. Лестница застонала, всколыхнулась, задергалась, точно разрубленная змея, а огненное копье вонзилось в подбрюшие следующего лестничного витка, так же легко разорвала и его, уходя все выше и выше.
– Эй, Циркач, – позвал снизу старик, – как насчет акробатических трюков? Выдюжишь? А то все фокусы, да фокусы – стакан исчезни, стакан появись! Скучновато для вашего шапито, огонька бы добавить, хе-хе-хе! Чего молчишь, а? Очередную каверзу придумываешь? Еще какой-нибудь страх на меня напустить?
Оказалось, что запасы боли в теле ограничены. Она приливной волной накрыла его полностью, но тут же обмелела и откатила, оставляя лишь кое-где онемелые уплотнения отходивших от судорог мышц.
– Так ведь на меня ваши штучки не действуют, – устало сказал старик. – Эх-хе-хе… – Свордену Ферцу показалось что тот тяжело опустился на лестницу, ощупывая карманы и карманчики в поисках снадобья. – Штучки, – повторил старик. – Вот именно, штучки! Когда мы штурмовали планеты, продирались сквозь атмосферные бури, взлетали и падали в кипящую нефть, и все ради… ради… Это были не штучки. Это был героизм! От такого героизма даже у Него руки тряслись… Представляешь, Циркач? Он кашу берет, а у него руки ходуном ходят, ложка в тарелку не попадает… И все понятно! Ты понимаешь – понятно!
Потрескивание нарастало. Сворден Ферц осторожно и как можно более бесшумно сел, морщась от микровзрывов боли. Словно великан, порвав тысячи веревок, привязывающих его к земле, оказался под градом крошечных стрел.
Лестница восстанавливалась. Через безобразную дыру с двух сторон тянулись тонкие серебристые нити, похожие на усики насекомого, ощупывающие неодолимую преграду, где-то на середине они встречались, свивались в единое целое, утолщались, а затем выбрасывали множество боковых отростков, которые так же сплетались, утолщались, все плотнее и плотнее перекрывая разрыв шевелящимся металлическим плетением.
– Просто и понятно. Понятно и просто. Вот цель, достижение которой принесет счастье человечеству. Вот преграда, которую надо героически преодолеть. И все! Понимаешь? Все! Никакого этого вашего морализаторства, ничего личного… Откуда оно вообще взялось?! – крикнул снизу старик, и от его голоса серебряные нити завибрировали, рождая неожиданно нежный звук. – Кому это вообще было нужно? Неужели в ойкумене больше дел нет, кроме как спрямлять чужие исторические пути да решать неразрешимые моральные проблемы?! С каких пор мелкие личные заботы вдруг приобрели вселенский масштаб?! – голос у него сорвался, перешел в хрип и тяжкий кашель.
Дыра окончательно затянулась блестящей заплаткой, которая вспучилась регулярными выступами, и вот уже возникли широкие ступени, приглашая к продолжению пути. Медленнее всего нарастали перила, достигая нужного места пускавшие вниз сложное переплетение решетки, похожей на увитую листочками изгородь.
– Экспедиция на последнюю планету… погружение в черные дыры… парадоксальная планета… межгалактические перелеты… Сколько дел, сколько тайн, сколько героизма… Следы погибших цивилизаций… Бушующие атмосферы… Кехертфлакш, да одна паршивая бактерия в атмосфере планет-гигантов в системах голубых звезд перевесит все ваши ковчеги и саркофаги… – старческое бормотание становилось все тише и тише.
Виток за витком Сворден Ферц приближался к вершине Белого Клыка, и странная оптическая иллюзия все увереннее одерживала верх над бесконечной поверхностью Флакша. Казалось, что мир сдувается, скукоживается, будто разрисованный воздушный шарик, из которого выпускают воздух, отчего расплывчатые картинки на его резиновой поверхности вдруг начинают обретать резкость линий в ущерб размеру.
Еще немного, и в пределах вытянутой руки окажутся крепости Дансельреха – оправленные пеной штормового прибоя скалы, похожие на зубы, торчащие из челюсти издохшего хищника. Еще несколько шагов, и можно будет дотянуться до Стромданга – гигантского водоворота в изначалье Блошланга, великого потока, связующего мир в единое, безначальное и бесконечное целое. Ему даже казалось, что он ощущает свежесть нескончаемого шторма, а волосы электризуются от близких грозовых разрядов, так что пригладь их ладонью и ощутишь покалывание на коже и услышишь тихий треск статического электричества.
Мир собирался вокруг него в единое и неделимое целое, и тоже самое происходило с ним самим, будто вместе с уменьшением Флакша одновременно рос, превращаясь в великана, и Сворден Ферц, поглощая свои отражения в кругах Дансельреха. Так вспоминаешь нечто давно погребенное в песках памяти, когда забыта даже та причина, по которой пришлось отказаться от этой частички собственного Я, оставив ее ветшать и рассыпаться под ударами стихии времени, как ветшают и рассыпаются города и цивилизации, лишенные живого человеческого участия. И когда изумленному взгляду археолога вдруг является очередное свидетельство иной жизни, с изумлением вопрошаешь: “Неужели это тоже я?!”
Однако находки древности лишены постыдности, поскольку отполированы до блеска океаном минувших времен, выступая прохладными свидетельствами высоких взлетов и глубоких падений.
Иное дело собственная память.
Человек воспитанный не лишается способности творить зло в силу онтологической поврежденности рода человеческого, но творит его в узких пределах герметичных переборок, воздвигаемых внутри души его тайной личности. Только так возможно спрямление чужих исторических путей. Только так возможно открытие жестоких чудес науки, безжалостно взимающей дань человеческими жизнями. Только так возможен мир любви и братства, где скверные проделки ближнего своего признаются за симптомы неизлечимой болезни, корни которой милосерднее скрыть от ближнего, нежели в глаза назвать хамом и подлецом, отвесив пощечину или вызвав на дуэль.
Возьмите гипотетическую ситуацию, где в каком-то отдаленном мирке, целиком и полностью отданном творцам счастья человеческого, служителям храма величия человеческого разума, природа вознамерилась доказать свое неодолимое превосходство и грозится смести все живое с поверхности шарика, подвешенного ни на чем. Встает дилемма: кого спасать с гибнущего мирка? Творцов и служителей вместе с их почти готовыми чертежами и схемами очередного протеза счастья человеческого или же группу детей, волей жестокой случайности оказавшихся на планете?
В перечне готовых рецептов Высокой Теории Прививания отсутствуют подобные ингредиенты, из которых возможно сварить похлебку, отвечающую изысканным вкусам творцам прогресса и диетической пресности штатных морализаторов.
Впрочем, не столь важен вкус поднесенной ко рту ложки, сколько воспоминание о съеденном блюде. Почему бы не удовлетворить и творцов и морализаторов, создав для каждого, благо чудеса современного ментососкоба позволяют подобное, удовлетворяющую его версию события?
Хотите спасти детей? Вот вам, пожалуйста – санаториум “Огоньки”, где визжат и плещутся драгоценнейшее обретение человечества, искупленные из смерти жертвенным агнцем прогресса. Езжайте и убедитесь. Только не брюзжите о нерадивых ученых, так и не доведших до ума систему планетарной нуль-транспортировки.
А уж ежели вы готовы протянуть руку спасения творцам и служителям культа величия человеческого разума, имея в виду тысячи и тысячи спасенных по всей планете жизней, оказавшихся в пределах мгновенной досягаемости соответствующих компетентных служб, то смело шагайте внутрь стакана нуль-транспортировки и если вас не настигнет нейтринный шторм, то вы тут же очутитесь у подножия мемориала в честь сложивших головы в великой битве разума и мракобесия.
Счастье человечества на том и зиждется, что для каждого оно готово создать тот вариант бытия, который принесет человеку неописуемое эмоциональное, эстетическое и интеллектуальное наслаждение. И уж никто не постоит ценой за подобную благодать.
Сворден Ферц открыл глаза и посмотрел на укрытого пледом человека. Изрезанное глубокими морщинами лицо в своем спокойствии походило на лик истукана, взирающего на океан.
– Вайсцан, – тихо позвал Сворден Ферц.
Человек никак не отреагировал. Он продолжал неподвижно лежать на кушетке и смотреть на занавешенное старомодной портьерой окно. Острые лучики света проникали сквозь отверстия – следы ветхости, а может и моли, разбавляя сумрак комнаты. Было холодно как в склепе – из вентиляционных щелей вытекал стылый воздух, шевеля прикрепленные по бокам охладителей бумажки.
Из мебели, кроме кушетки, имелся приземистое кресло невыразимой древности, но вполне еще крепкое, под стать ему низенький столик с одиноко стоящим стаканом, покрытым ледяными и почему-то не тающими потеками, да лампа, перекочевавшая сюда из музея покорителям космоса – на заре космоплавания такими любили оснащать стандартные жилые модули. Висящие по стенам детские рисунки в прозрачных обоймах за мебель считать не приходилось.
Сворден Ферц потянулся и дотронулся до лежащей поверх пледа руки. Жилистая ладонь с длинными, точно у пианиста, пальцами с распухшими от артрита суставами – профессиональная метка человека, большую часть жизни проведшего за пределами естественной гравитации. Темная, старческая кожа запястья, на фоне которой даже обтрепанный и засаленный обшлаг пижамы выглядел ухоженно чистым.
Словно почувствовав осторожное прикосновение, человек тяжело вздохнул. У переносицы блеснула слезинка.
– Вайсцан, – повторил Сворден Ферц и сжал старческую ладонь. По сравнению с его собственной холодной рукой она оказалась неожиданно горячей.
– Зачем? – скорее догадался по шевельнувшимся губам, нежели услышал вопрос.
Действительно – зачем? Вопрос из золотого фонда софистов, непревзойденной вершиной которого остается бессмертное: “Что есть истина?”
– Я все понял, Вайсцан, – проникновенно сказал Сворден Ферц. Так, скорее, разговаривают с капризными в болезни детьми, желая дать им горькое лекарство. – Выслушайте меня…
Лицо лежащего внезапно исказилось. Маска предсмертной невозмутимости человека, вполне уверенного, что ТАМ ничего нет – ни ада, ни рая, ни, тем более, высшего суда, так, наверное, невозмутим яспис кристаллозаписи перед стиранием из него всей информации, вот эта маска вдруг преобразилась в лик обиженного скверными детишками юродивого, готового завыть от боли, заплакать, распустив рот и пуская слюни.
– Ну зачем? Зачем? – плаксиво причитал человек. – Зачем вы меня беспокоите? – его свободная рука хлопнула по пледу несколько раз, прежде чем Сворден Ферц догадался отпустить горячую старческую ладонь.
Лучше всего было бы встать и уйти, настолько невыносимо оказалось смотреть на превращенного даже не в телесную, а в интеллектуальную развалину когда-то сильного и доброго человека. Так инсульт накладывает даже на самого молодого какой-то отбраковывающий отпечаток, придавая и юному лицу черты старческой неухоженности, затягивая белесой пеленой остроту взгляда, оплетая движение членов путами немощи.
Вера в величие души служила бы здесь слабым утешением, отступая на десятый план перед утомительными заботами о мерзостях телесных полуживого трупа, капризно ли, бессловесно, но требующего то питья, то утку, то чистого белья, то нежного массажа против пролежней.
Сворден Ферц содрогнулся, на мгновение представив, что его единственной целью и является во веки вечные занять должность персональной сиделки у одра гнусного старикашки.
Неужели в этом имеется какой-то смысл?! Пройти все круги Дансельреха только за тем, чтобы кормить с ложечки древнего паралитика, так и не собравшегося с духом лицом к лицу встретиться с собственной смертью?!
Нет! Не может быть! Жизнь – суровая шутка, но она неспособна на столь извращенную иронию… Или способна?
В горле у человека заклокотало, Сворден Ферц испуганно вскочил, но предвестники агонии тут же сгинули, оставив упокоенное, спящее тело. Оно вновь вернулось к привычному величию скорбной мудрости, где каждая морщинка лица казалось принятым на себя грехом тварного мира.
Кресло валялось на полу, дрожащая рука нашла стоящий на столике стакан, но там оказался только лед – бесполезность для пересохшего горла, но облегчение для пылающего лба. Только выйдя из дома, Сворден Ферц ощутил как же все там, внутри, пропиталось миазмами старчества, тяжелым духом телесного бремени, чья душа вконец измаялась тащить его за собой за пределы тверди и с отчаянным облегчением бросила на вечно смертном одре.
Сворден Ферц сел на ступеньки и поставил рядом стакан, в котором медленно таял лед.
Вершина Белого Клыка густо поросла деревьями, чьи раскидистые кроны переплетались друг с другом, почти полностью закрывая от глаз мир. Лишь по случайности и прихоти ветра можно усмотреть в чешуйчатом зеленом балдахине появляющиеся то там, то тут прорехи, сквозь которые проглядывала свинцово-серая кожа Дансельреха.
Меж деревьев вились многочисленные тропинки – некоторые выложенные слоистым желтоватым камнем, но в основном – хорошо утоптанные дорожки.
Взяв потеплевший стакан и прихлебывая холодную воду, что казалась благодатью в жаркой духоте под покровом деревьев, Сворден Ферц ступил на первую попавшуюся тропинку и пошел по ней, старательно переступая через пробивающиеся между камнями блеклые цветы с вялыми листьями.
Тропинки причудливо переплетались и в них, на первый взгляд, не имелось никакой регулярности. Они походили на лабиринт. Оправданием их существования явилось то, что они приводили выбравшего их человека, к какому-нибудь строению из скудной номенклатуры базового лагеря в мало перспективном и заурядном мире.
Выложенные слоистым камнем тропинки вели к служебным помещениям и сооружениям – пустым ангарам, обветшавшим складам с нагромождениями уже никому ненужной механической дряни, стартовым площадкам, давно поросшим колючим кустарникам, гулким от безлюдья приземистым корпусам лабораторий, сохранившим грозные надписи, обещавшие кары небесные всем септическим. Часть служебного периметра демонтировали до основания, лишь темные прямоугольники псевдоэпителия фундаментов напоминали о высившихся там строениях.
Повсюду тянулись неглубокие рвы с оплывшими краями и поросшие густой травой. Наверное при эвакуации сочли полезным утилизировать водопровод и канализацию, но сделали это в высшей степени выборочно, если не сказать – небрежно. Гибкие сочленения труб порой торчали из канав словно огромные выползки после дождя.
– Наваха на вас нет, – зачем-то сказал Сворден Ферц, пнув одну из труб. Кольчатая оболочка оказалась рыхлой, и нога без труда пробила ее насквозь. Изнутри посыпалась ржавая труха.
Кое-где в землю вросли большие шары, похожие на древние пушечные ядра, если только могла существовать пушка, способная принять их в жерло. Счистив пучком травы слой помутневшей и скверно пахнущей смазки, Сворден Ферц обнаружил, что это, конечно же, никакие не ядра, а чудовищно устаревшие биофоры – с еще металлической оболочкой и экзогенной системой питания. Приложив ладонь к складчатой пластине, он почувствовал ровное биение движка. Биофор еще жил и для его запуска вполне доставало штатного активатора.
Утоптанная дорожка привела в жилой сектор, так же похожий на окаменевший отпечаток давно вымершего животного – твари уже нет, а камень упрямо сохраняет вдавленные в него контуры древнего существа. Пожалуй, только на упрямство этого места и можно списать почти что бережное сохранение следов пребывания здесь человека разумного, вооруженного передовой техникой и не менее передовой теорией – Высокой Теорией Прививания.
– Если инерция – упрямство грубой материи, тогда всемирное тяготение – любовь? – поинтересовался вслух Сворден Ферц, раздвигая заросли пампасовой травы, щедро сбрасывающей с венчиков тучи пыльцы.
Вопрос очевидно адресовался не руинам человеческих жилищ и даже не самому себе, поскольку ответа задавший его не знал, да и не мог знать, уж это он, простите за тавтологию, знал точно. Скорее, таилась в нем слабенькая надежда на сохранение здесь остаточных следов Большого Всемирного Информатория, который, в силу врожденной склонности к развернутым ответам на риторические вопросы, мог бы откликнуться на не бог весть какое художественное обобщение, изголодавшись по – тысяча извинений за невольный каламбур – роскоши человеческого общения.
Тишина ветра, шелеста трав и листвы. Сворден Ферц переступил через остатки стен стандартного полевого дома на две семьи, побродил из комнаты в комнату, обозначенные все еще заметными бугорками пластолитовых панелей, медленно, но верно разлагающихся под воздействием мирового света, забрел туда, где по его мнению должна была располагаться спальня, и с блаженством растянулся на воображаемой стандартной лежанке.
Насколько он помнил аскетичный стиль подобных временных жилищ, по жесткости лежанки ничуть не уступали голой земле. Растянуться на травяной поросли казалось чистым блаженством.
– Официальный запрос БВИ! – провозгласил лежащий на травке Сворден Ферц, для пущей убедительности щелкнув пальцами.
На сей раз ему показалось, что он услышал некое шипение, как если бы некто решил проиграть на древнем патефоне запиленную пластинку с музыкой сфер, где божественные по происхождению звуки неумолимо тонули в скрежете и визге, и лишь страждущая душа минуя уши улавливала в безобразной какофонии хрустальной перезвон гармонии.
Отклик определенно имелся. Вряд ли при эвакуации станции они додумались бы отформатировать информационные каналы. Хотя… с них станется! Вон, даже на трубы позарились!
– На что же это похоже? – на сей раз вопрос очевидно адресовался самому себе, поскольку имелась у Свордена Ферца даже не мыслишка, а вполне себе правдоподобная гипотеза. – А похоже это на небрежную, торопливую, и, в общем-то, дурацкую попытку приведения в действие печально знаменитой статьи Экспедиционного Уложения, которую каждый уважающий себя специалист именует не менее уважительно не по номеру, а исключительно по первым словам преамбулы: “В случае обнаружения признаков враждебной разумной жизни…”
Он даже картинку себе не в меру живую и чересчур драматичную нарисовал: глубокая тьма под раскинувшим маскировочные сети суперкрейсером, хаотично прорезаемая лучами прожекторов, вой сирены, грохот погрузчиков, плач разбуженных детей, чпоканье механозародышей, при такой спешке больше похожее на небольшие взрывы, чем на проклевку биофоров, хаос и толкотня, спорадические вспышки активности, тут же сменяющиеся спазмами черной депрессии, паралич, а в худшем случае – шизофрения управления, когда одна рука не ведает, что творит другая, а если и обнаруживает, что правая совершает несусветную глупость, то левая немедленно бросается ей на помощь, дабы глупость усугубить до трагической ошибки.
Только так и не иначе.
– Ну вот, – сказал голос, – вы и ознакомились с изнаночной стороной жизни Флакша.
Мир неумолимо стягивался в точку, как сдувающийся шарик, обостряя иллюзию – словно оказался в командной рубке крейсера дальней разведки, не хватало лишь линий проекционной развертки.
Сворден Ферц сорвал и прикусил горькую травинку.
– Какова ваша гипотеза? – поинтересовался голос. И словно не доверяя точности модулированной интонации, добавил:
– Интересно послушать.
– Вам известен мой доклад, – сказал Сворден Ферц.
– О! Доклад! – воскликнул голос, переборщив с эмоциональностью, как это обычно случается при долгом отсутствии практики общения с человеком. – Не сочтите за лесть, но стилистически доклад безукоризнен! Без всяких этих замшелых статусных и ролевых акцентов – “студент”, “посторонний” или “мачо”. Поверьте, я ничего не имею против психологии, ха-ха, но из сочинения на тему “Как я провел каникулы у дедушки” даже мне утомительно выделять информативное зерно. Не могу удержаться и не процитировать: “На Флакше мы столкнулись с чем-то, что что до сих пор не замечали в запале самолюбивого стремления творить добро, причем творить его так, как понимаем его только мы. Мы пришли и увидели мир, переживший катастрофу и потому озверевший, короче говоря, мы увидели то, что ожидали увидеть. Но мы упустили из виду, что смотрим на него сугубо с человеческой точки зрения и говорим о нем на языке человека, где есть слова “добро” и “зло”. Но на Флакше нет человека и нет этих слов.”
Сворден Ферц поморщился, ибо никогда не любил произнесения вслух собственного эпистолярного наследия. Мало того, что по каким-то высшим соображениям все это требуется подавать в инстанции исключительно в рукописном виде, так еще необходимо заслушивать художественное исполнение своего мемуара на заседаниях квалификационных комиссий.
– Насколько серьезна ваша аргументация? – продолжил голос с явственным сварливым привкусом корифея, уже забывшего, в силу необратимого склероза, что значит – регулярно проходить процедуру реморализации. После подобного функционеру по спрямлению чужих исторических путей ничего не оставалось, как возвести оче горе, посыпать голову пеплом и воззвать к справедливости и милости установленным заклинанием: “И как же меня угораздило?!”
– Лежите-лежите! Сидите-сидите! – вступил в разговор добродушный голос еще одного корифея, наблюдавшего за телесными перемещениями испытуемого. – Не следует так расстраиваться, уважаемый… Мы всего лишь желаем торжества идеалов истины… Понимаете, голубчик? Истины! Поэтому не гневите… сь на старых маразматиков, хо-хо, изложите все по порядку, без излишней цветистости, нагую, так сказать, суть.
– Хорошо, – вдруг успокоился Сворден Ферц, присел на корточки, уподобляясь видом закоренелому воспитуемому, и сорвал очередную травинку. – Излагаю голую суть. Передо мной была поставлена задача…
Голос внимал не перебивая. И хотя по мере изложения Сворден Ферц начинал предощущать возникновение в его молчании неких напряженностей, каковые могли разрядиться некими уточняющими вопросами, возражениями, междометиями или просто стариковским кашлем корифеев, ему, тем не менее, дали договорить до конца. Все, что хотел. О кругах Дансельреха, что линиями обороны ограждает мир дружества, любви и гармонии от неукротимой враждебности окружающей среды, во имя торжества разума и человечности принося в жертву наименее ценных своих членов, бросая в злые щели дасбутов и крепостей подонки, быдло, экскременты истинной социальности, но при этом же тщательно отделяя зерна от плевел, агнцев от козлищ и человеков воспитанных от недочеловеков разумных.
Внезапно увлекшись, Сворден Ферц живописал грандиозную картину мудрой и давно зарекомендовавшей себя организации общественной жизни, в которую местные демиурги социума внесли столь впечатляющие новинки жесткой стратификации и осмотических мембран межсословных переборок, предохраняющих миры подонков, быдла и элиты от прямого соприкосновения, но с неумолимой эффективностью воздающего каждому по делам и мыслям его.
Когда Сворден Ферц закончил излагать собственную концепцию Новой Утопии, коей и следовало немедленно признать Дансельрех, хищными стаями дасбутов, укомплектованных конченными садистами, оберегающий мир и покой гуманизма высшей пробы, корифеи не сразу решились нарушить воцарившую тишину, то ли переваривая услышанное, то ли помятуя болезненное отношение докладчика к несвоевременным репликам и потому дожидаясь итогового “dixi”, а может даже и “сапиенти сат”.
На сей раз слово взял молодой корифей, не обремененный маразмом всепоглощающего гуманизма:
– Насколько, э-э-э, докладчик осознает всю шаткость подобной социальной конструкции? Если, скажем так, пространственную стратификацию социума Дансельреха гипотетически можно поддерживать в силу островного характера государства, то за счет каких, простите за тавтологию, сил осуществляется то, что вы столь образно назвали отделением агнцев от козлищ?
– Ну-ну, здесь-то как раз все понятно, – закряхтел очередной, до того молчащий корифей, – своего рода полиция нравов, система правосудия и наказания – чертовски громоздкая, но зарекомендовавшая себя машина самоочищения социума исходя из господствующих нравственных паттернов.
– Полиция нравов? – усомнился молодой корифей. – Все они люди – со своими слабостями и недостатками. А раз так, то неизбежна коррупция, судебные ошибки… Рано или поздно подобное общество все равно перемешает в равной пропорции и зерна и плевела, а поскольку последних всегда изначально больше…
– Подождите, подождите, – некто лихорадочно зашуршал бумагами и с изрядной долей возмущения продолжил:
– У меня все записано! В отчете нигде не упоминается никакой полиции нравов! Вот, вот здесь: “осмотические мембраны межсословных переборок”! Нельзя ли прояснить – что имеется в виду?
– Вандереры постарались, – подал кто-то свежую мысль, и от подобной свежести все аж задохнулись. – Больше некому проводить столь масштабные эксперименты.
– Вандереры? – просипел, еле сдерживая переполняющее его возмущение сварливый корифей. – Вандереры?! – теперь уже с явственными нотками прорывающегося из глубины воспитанной души бешенства. – Когда я слышу слово “вандереры”, моя рука тянется к огнестрелу! Вандереры, вандереры! Сколько живу, столько и слышу о каких-то там вандерерах! Вы не находите, мало уважаемый коллега, что эти ваши пресловутые вандереры давно уже превратились из гипотетической сверхцивилизации в пропахшего мракобесием ветхозаветного Яхве, жесткой рукой устраняющего даже не несправедливость, а всяческие эволюционные недоработки матушки-природы и матери-истории?!
– Театр, – с непередаваемо глубоким чувством произнесли за спиной Свордена Ферца, который от неожиданности вздрогнул, не поднимаясь с корточек попытался развернуться, но поскользнулся и шлепнулся на траву. Острый камешек впился в ягодицу.
Сидящий на руинах стены человек оказался почти точной копией лежащего в доме старика, но, судя по всему, данный факт его нисколько не смущал и не заботил. Не смущал и не заботил до такой степени, что он даже и не пытался воспроизвести на своем морщинистом лице торжественную маску ожидания припозднившейся смерти, заменив ее более подобающим выражением умудренного лукавства: “Оценили как здорово я всех вас провел?”.
– Драматургия… Борьба мнений… Поиск истины… – он склонил голову набок, произнося слова точно пробуя на вкус каждый звук. – Знаете, мой ореховоглазый друг, а ведь в чем-то это сборище старых маразматиков право, – он вытянул вперед руку, задвигал пальцами, словно играя на невидимом пианино и извлекая из него в высшей степени насладительные звуки, слышимые, к сожалению, только им самим. – Все эти ваши круги ада с райскими кущами… хм… пожалуй, это даже не смешно. Да, не смешно.
– У вас имеется иная гипотеза, Вайсцан?
Старик прыснул в ладошку.
– С вашего позволения, мой ореховоглазый друг, я предпочитаю более напыщенный титул – Юберменш, если вас не затруднит, гм… А что касается гипотез, то я ведь гипотез не измышляю. Я просто ЗНАЮ. Удивительно как вы сами не дошли до столь тривиального решения неразрешимой задачи.
Сворден Ферц почел свои долгом не обижаться.
– Видите ли, мой ореховоглазый друг, все наши беды (уж позвольте старику и старому маразматику столь безапелляционные обобщения) проистекают из ложного представления о, скажем так, корпускулярности человеческого бытия. В морально-этическом пространстве, исходя из подобного заблуждения, мы можем занимать строго определенное положение, маркируемое столь же определенными координатами добра и зла…
Увидев, что Сворден Ферц приготовился возразить, Юберменш предупреждающе поднял ладонь:
– Знаю, знаю дела и мысли твои, мой ореховоглазый друг. Вы торопитесь указать на тот общеизвестный факт, когда поступки человека невозможно однозначно оценить как плохие или хорошие. Полностью с вами согласен! Но увы, Высокая Теория Прививания не допускает подобного манихейства и дуализма. Одним из ее постулатов как раз и является то, что морально-этическое пространство, вмещающее в себя деяния и мысли личности, маркируется вполне однозначно. И из всех возможных действий вам предписывается выбирать самое доброе…
– Разве не вы сами подобное утверждали?
– Я?! – искренне изумился Юберменш. – Утверждал?! Надеюсь, мой ореховоглазый друг, не огнем и мечом?
– Нет, не огнем и не мечом. Неодолимой силой своего авторитета.
– Надо же, – покачал головой Юберменш, – каково? Неодолимой силой своего авторитета… Ну да ладно, и на старуху имеется своя проруха! Вернемся к человеку, каковой оказывается отнюдь не корпускулой, обреченной на вечные метания между полюсами добра и зла, а волной, покрывающей все пространство возможных состояний души.
– Поясните, – попросил Сворден Ферц.
– Ну, представьте, что вы сидите один в комнате… да, совершенно один. Но ведь при определенном взгляде на вещи данный факт не означает, что одновременно вас нет в других местах – чьих-то воспоминаниях, мыслях, чувствах. Это не значит, что вы не присутствуете где-то еще в виде знаков, записей, фотографий. Вы пронизываете физическое пространство-время, ментальное пространство и вселенную Гуттенберга во множестве точек. Более того, вы оказываете на эти точки реальное воздействие, влияете на поступки других, возможно, даже незнакомых вам людей. И в таком случае – что значит быть нравственным? То, что здесь и сейчас кажется добром, через мгновение оборачивается злом. И наоборот. Но ведь и вас самого нельзя назвать изолированной личностью. Ваши родственники, друзья, знакомые влияют на вас в не меньшей степени, даже не будучи с вами рядом… Человек – волна, а не частица, мой ореховоглазый друг.
– Любопытная гипотеза, – как можно вежливее сказал Сворден Ферц. Излишнюю пафосность изложения он списал на солидный возраст собеседника. Пр-р-роклятая старость…
– Гипотеза? Почему гипотеза? Не гипотеза, мой ореховоглазый друг, а вполне себе реализованная модель устройства социума, который вы можете лицезреть вокруг себя, если оторветесь от созерцания изжеванной вами травинки. И не стоит поминать мою проклятую старость, молодой друг, – добавил он ядовито.
– Лицезреть?
– Дансельрех устроен именно так, – пояснил Юберменш. – Нет никаких кругов ада, злых щелей и райских кущ, предназначенных для разделения козлищ и агнцев. Нет никакой полиции нравов, которая определяет – где предназначено находиться каждому человеку: ферцу ферцево, а свордену – сворденово, так сказать. Волновая мода личности разделяется на соответствующие когерентные пакеты, которые, в свою очередь, привязываются к той или иной пространственной точке Флакша. Свордену – гноище и дасбут, Ферцу – Адмиралтейство и Башня, а Свордену Ферцу – леса, поля и реки под негаснущим мировым светом. Разве это не справедливо? Вот вы здесь и одновременно где-то там, – махнул рукой Юберменш, – уничтожаете материковых выродков, пытаете врагов Дансельреха, пьете чай с полярной клубникой. Живете полнотой вашей личности, не мучая себя проблемами добра и зла, совершая те поступки и проступки, которые в наибольшей степени соответствуют вашим… м-м-м… личностям.
– И это вы называете справедливостью?
– Высшей справедливостью. Зачем кастрировать человека Высокой Теорией Прививания? Обрезать то, что считается пустоцветом, и прививать то, что признается добрыми плодами? Пусть цветут все цветы. А уж по плодам их и обрящете.
Сворден Ферц вновь растянулся на земле. Спорить не хотелось. Пусть так. Пусть высшая справедливость, бог, вандереры, случай устроили здесь все именно так, а не иначе. Пусть. Тем лучше. Значит его совесть чиста. Потому что можно погибнуть, но при этом остаться в живых, ведь из мира исчезла лишь часть тебя. Может, даже – ничтожная и ненужная часть тебя.
И еще… еще есть надежда, что где-то продолжает свое странствие несчастный человек с волосами до плеч… Впрочем, почему несчастный? А если он сам этого захотел? Исчезнуть в мире полудня, но обрести жизнь здесь? Ведь мертвецов не ищут.
Большее, на что они могут рассчитывать, – выяснение обстоятельств их смерти.
Назад: Глава семнадцатая Устье
Дальше: Эпилог Трахофора