Усевшись за небольшой стол в гостиной, Том Бенеке заправил в портативную пишущую машинку три листа бумаги – два тонких и сверху один более плотный, – проложив их копиркой. Верхний лист был озаглавлен: «Служебная записка», – и Том напечатал под заголовком завтрашнюю дату. Затем посмотрел на мятый желтый лист рядом с машинкой, исписанный его почерком.

– Жарко тут, – пробормотал он себе под нос.

Из короткого коридорчика за его спиной донесся приглушенный лязг проволочных вешалок в шкафу в спальне, и, вспомнив, чем занимается жена, он подумал: Жарко, как в аду… потому что совесть нечиста.

Он поднялся, сунул руки в задние карманы блекло-серых слаксов, подошел к окну гостиной, у которого расположился стол, и замер, дыша на стекло, наблюдая за растущим запотевшим кружком, глядя сквозь осеннюю ночь на протянувшуюся одиннадцатью этажами ниже Лексингтон-авеню. Том Бенеке был высоким, худощавым, темноволосым молодым человеком, он носил пуловер, и по его виду можно было подумать, что в колледже он играл не в футбол, а в баскетбол. Он уперся ладонями в верхний край нижней оконной рамы и толкнул. Но, как обычно, рама не шелохнулась, и ему пришлось сместить руки вниз и резко дернуть, чтобы приоткрыть окно на несколько дюймов. Ворча себе под нос, он отряхнул ладони.

Однако так и не приступил к работе. Он пересек комнату, подошел к коридору и, опершись о дверной косяк, снова сунув руки в задние карманы, позвал:

– Клэр? – А когда жена откликнулась, спросил: – Ты уверена, что не против пойти одна?

– Да, – ответила она приглушенным голосом, и он понял, что ее голова и плечи скрыты в шкафу.

Потом высокие каблучки застучали по деревянному полу, и она возникла в другом конце коридора. На ней была комбинация, и она обеими руками вдевала в ухо сережку. Она улыбнулась ему – стройная, очень красивая девушка со светло-каштановыми, почти золотистыми волосами. Добродушный нрав подчеркивал ее красоту.

– Просто меня огорчает, что ты пропустишь этот фильм. Ты ведь тоже хотел его посмотреть.

– Знаю. – Он взъерошил волосы. – Но нужно покончить с этим.

Она кивнула, соглашаясь. Затем, покосившись на стол в гостиной, сказала:

– Ты слишком много работаешь, Том… и слишком усердно.

Он улыбнулся.

– Однако ты не станешь возражать, когда деньги потекут рекой, а я прославлюсь как Юный волшебник оптовой торговли бакалеей?

– Думаю, нет.

И она с улыбкой вернулась в спальню.

Вновь усевшись за стол, Том раскурил сигарету; несколько секунд спустя появилась одетая Клэр, и он положил сигарету на край пепельницы.

– Только начало восьмого, – сказала она. – Я могу успеть на первую картину.

Он подошел к гардеробу у двери, чтобы помочь ей надеть пальто. Поцеловал ее, на мгновение прижал к себе, вдыхая аромат духов, – и ему захотелось пойти с ней. На самом деле он мог и не работать сегодня. Это был его собственный проект, о котором еще не знали в офисе, и работу можно было отложить. Но тогда придется ждать понедельника, снова подумал он, а если я отдам проект боссу завтра, он может прочесть его на выходных…

– Желаю повеселиться, – сказал он. Легонько шлепнул жену, открыл ей дверь и почувствовал, как в лицо пахнуло мастикой из вестибюля.

Он проводил Клэр глазами, поднял руку, когда она помахала на прощание, и начал закрывать дверь, но та заупрямилась. Когда щель между дверью и косяком сузилась, поток теплого воздуха из вестибюля обрушился на него с неожиданной силой. Он услышал, как за спиной шелестят о стену занавески, как шуршат разлетающиеся со стола бумаги, и с усилием захлопнул дверь.

Повернувшись, он увидел лист белой бумаги, планирующий на пол, и еще один лист, желтый, летящий к окну, пойманный умирающим дверным потоком. У него на глазах лист достиг нижнего края окна и на мгновение завис, распластавшись по дереву и стеклу. Затем, когда воздушный поток окончательно затих, а занавески отлепились от стены, желтый лист упал на наружный подоконник и скрылся из виду.

Он пробежал через гостиную, вцепился в нижний край окна и потянул, вглядываясь сквозь стекло. Увидел желтый лист бумаги, едва различимый в темноте, на декоративном карнизе в ярде под окном. Лист двигался, медленно скользил, подталкиваемый ветром, непрерывно дувшим в стену здания. Том изо всех сил навалился на окно, и оно с грохотом открылось, задребезжав стеклами. Но лист был вне его досягаемости, и, высунувшись в ночь, он смотрел, как тот неуклонно смещается на юг, прижимаясь к стене. Сквозь приглушенные звуки улицы, раскинувшейся далеко внизу, было слышно, как шуршит бумага, словно сухая листва на мостовой.

Гостиная соседней квартиры к югу выдавалась на улицу на ярд дальше; поэтому Бенеке платили за аренду на семь с половиной долларов меньше, чем их соседи. И теперь желтый лист, скользивший по каменному карнизу и почти невидимый в ночи, остановила выступающая глухая стена соседней квартиры. Лист замер в углу, образованном двумя стенами, в пяти ярдах от окна, плотно прижатый к декоративному карнизу ветром, овевавшим лицо Тома Бенеке.

Целую минуту он стоял на коленях на подоконнике и смотрел на желтый лист, ожидая, что тот сдвинется и соскользнет с карниза, надеясь, что сможет отследить его путь на улицу, а потом торопливо спуститься на лифте и подобрать бумагу. Однако лист не шелохнулся, и в конце концов Том увидел, что тот застрял между закрученным спиралью угловым украшением и собственно карнизом. Том подумал о кочерге, потом о метле, потом о швабре, по очереди отбрасывая каждую идею. В квартире не было ничего достаточно длинного, чтобы дотянуться до бумаги.

Он не мог поверить, что придется забыть о листе – какая нелепая мысль! – и начал ругаться. Почему именно эта, изо всех его бумаг! Четыре долгих субботних дня он стоял в супермаркетах, подсчитывая людей рядом с определенными витринами, и результаты были записаны на этом желтом листе. Из стопок отраслевых изданий, урывками просмотренных на работе и дома по вечерам, он переписывал факты и цитаты, перерисовывал рисунки на этот лист. И он брал его с собой в Публичную библиотеку на Пятой авеню, где провел десяток обеденных перерывов и вечеров, добавляя новые данные. Все они требовались для придания весомости новому методу оформления бакалейных витрин; иначе его идея была всего лишь предположением. А теперь несчетные часы тяжелого труда, зашифрованные его собственными обозначениями, лежали на карнизе.

На несколько минут он поверил, что потерял желтый лист, что у него нет выхода. Работу можно повторить. Но на это уйдет два месяца, а представить идею нужно было сейчас, чтобы использовать ее для весенних витрин. Он стукнул кулаком по подоконнику. Затем пожал плечами. Даже если его план примут, сказал он себе, это не означает увеличения зарплаты – по крайней мере, немедленного – или каких-то прямых результатов. И не означает повышения, добавил он.

Но как бы то ни было, он знал, что этот и другие независимые проекты, уже сделанные и запланированные на будущее, постепенно выделят его среди молодых сотрудников фирмы. Помогут превратиться из имени в платежной ведомости в имя в умах руководства. Они открывали путь к долгому, долгому восхождению туда, куда он нацелился: на самый верх. И он знал, что отправится во тьму, за желтым листом, лежавшим на карнизе в пятнадцати футах от окна.

Инстинктивно он сразу начал подготавливать себя к этому решению, высмеивая его. Представил, что крадется по карнизу – это зрелище действительно было забавным в своей абсурдности, и он улыбнулся. Представил, как рассказывает об этом на работе – получится хорошая история, которая, как пришло ему в голову, придаст его записке особый интерес и значимость, что никогда не повредит.

Вылезти наружу и достать бумагу было несложно; это не заняло бы и двух минут. Он знал, что не обманывает себя: карниз был шириной с длину его ступни и совершенно плоский. А каждый пятый ряд кирпичей на фасаде здания – он высунулся наружу, чтобы убедиться в этом – вдавался вглубь на полдюйма, что позволяло ухватиться за него кончиками пальцев и поддерживать равновесие. Ему пришло в голову – и эта мысль окончательно убедила его, – что, если бы карниз располагался в ярде над землей, он мог бы шагать по нему бесконечно.

Повинуясь внезапному порыву, он вскочил, направился к гардеробу и достал старую твидовую куртку – снаружи будет холодно. Надел ее и застегнул на ходу, быстро шагая к открытому окну. В глубине души он понимал, что лучше поторопиться и покончить с этим, пока он не успел все хорошенько обдумать, а потому, оказавшись у окна, сразу перешел к делу.

Он перекинул ногу через подоконник и нащупал ступней карниз. Очень крепко держась за оконную раму, медленно высунул наружу голову, ощутив кожей лица, как теплый воздух внезапно сменился холодным. С бесконечной осторожностью он перенес наружу вторую ногу, сосредоточившись на том, что делает. Затем потихоньку выпрямился. Он обнаружил, что нижний край оконной рамы почти лишился сухой, ломкой штукатурки и за образовавшееся углубление между кирпичом и ровной деревянной кромкой было удобно держаться кончиками пальцев.

Без труда сохраняя равновесие, он стоял на карнизе, обдуваемый легким холодным ветерком, в одиннадцати этажах над улицей, глядя в собственную светлую квартиру, которая теперь казалась странной и совсем другой. Он аккуратно переместил руки, сначала правую, затем левую, с кромки окна на кирпичный желобок справа. Было трудно сделать первый шаркающий шаг в сторону, а потом передвинуть тело вслед за ногой, и где-то внутри встрепенулся страх, но он справился, вновь не дав себе времени подумать. Теперь, когда он прижался грудью, животом и левой стороной лица к шершавому холодному кирпичу, освещенная квартира исчезла, и снаружи оказалось намного темнее, чем он рассчитывал.

Не задерживаясь, он двинулся дальше – правая нога, левая нога, правая нога, левая нога, – шурша подошвами по грубому камню, не отрывая от него ступней, скользя пальцами по краю кирпичей. Он шагал, приподняв пятки: карниз оказался у́же, чем он думал. Но, немного наклонившись к стене и прижавшись к ней, он сохранял равновесие уверенно и легко, и перемещаться по карнизу оказалось совсем несложно. Он слышал, как пуговицы куртки царапают кирпич, чувствовал, как они цепляются за каждый замазанный шов. Он не позволял себе посмотреть вниз, хотя это желание не покидало его; и не позволял себе думать.

Механически – правая нога, левая нога, снова и снова – он боком полз по карнизу, глядя, как неуклонно приближается перпендикулярная стена…

Потом он достиг ее и на углу – он заранее решил, как возьмет бумагу, – поднял правую ногу и осторожно поставил на карниз, тянувшийся вдоль стены под прямым углом к карнизу, на котором осталась его левая нога. Теперь он стоял лицом к зданию в углу, образованном двумя стенами, ногой на карнизе каждой, держась руками за желобки на уровне плеч. Прижавшись лбом к холодным кирпичам, образовывавшим угол, он осторожно опустил сначала одну руку, затем другую на фут ниже, к следующему желобку.

Очень медленно, скользя головой по кирпичному углу и сгибая колени, он приблизил тело к листу, лежавшему между его ногами. Снова передвинул руки на фут ниже и еще сильнее согнул колени, напрягая бедренные мышцы, стукаясь лбом о кирпичную букву «V». Потом, наполовину сидя на корточках, он опустил левую руку к следующему углублению, а правой потянулся к бумаге.

Он не смог до нее достать. Его колени прижимались к стене – он не мог согнуть их дальше. Однако мог наклонить голову еще на дюйм, прижавшись к кирпичам макушкой. Его левое плечо опустилось, пальцы ухватили бумагу за угол, вытаскивая ее.

В это мгновение он увидел вывеску «Театра Лова» в нескольких кварталах отсюда, за Пятидесятой улицей; увидел мили светофоров, исключительно зеленых; автомобильные огни и уличные фонари; бесчисленные неоновые вывески и крошечных движущихся людей. И его охватил нестерпимый ужас. На секунду он увидел себя со стороны – согнувшегося почти вдвое, балансирующего на узком карнизе, свесив половину тела над далекой улицей, – и его начала сотрясать дрожь, паника хлынула в мысли и мускулы, кровь отлила от кожи.

За долю мига до того, как при взгляде на кошмарную улицу далеко внизу его парализовал ужас, кусочек сознания заставил тело рывком выпрямиться, но столь стремительно, что он ударился головой о стену, потерял равновесие и едва не упал спиной вперед. Затем он снова вжался в угол, пытаясь слиться с ним, не только лицом, но и животом и грудью, выгнув спину; кончики его пальцев изо всех сил вцепились в кирпичные желобки на уровне плеч.

Теперь он не просто дрожал – все его тело неконтролируемо тряслось, и он крепко, до боли зажмурил глаза, хотя сам этого не осознавал. Его зубы оскалились в застывшей гримасе, сила вытекала из коленей и икр, словно вода. Он знал, что почти наверняка упадет в обморок, обмякнет, царапая лицо стеной, а потом мешком рухнет вниз, в пустоту. И чтобы выжить, он сосредоточился на проблеске сознания, глубоко вдыхая холодный воздух, пытаясь не отключиться.

Затем он понял, что обморок ему больше не грозит, но по-прежнему не мог открыть глаза или перестать дрожать. Он стоял в углу, делая глубокие вдохи, стараясь обуздать страх, который испытал при взгляде на то, что ждало внизу; и он понял, что совершил ошибку, не позволив себе смотреть на улицу, чтобы привыкнуть к этому зрелищу, когда вылез наружу.

Вернуться назад он не мог. Не мог заставить себя пошевелиться. Его ноги ослабли; дрожащие руки – онемевшие от холода и совершенно негнущиеся – утратили ловкость; способность удерживать равновесие умерла. Он знал, что, сделав шаг-другой, споткнется и упадет.

Тянулись секунды, холодный ветерок обдувал сбоку его лицо, и он слышал тихий уличный гул далеко внизу. Время от времени гул замирал, воцарялась почти абсолютная тишина; затем, несмотря на высоту, он различал щелчок светофора, и далекий автомобильный рев возобновлялся. Во время пауз в движении он кричал. Кричал: «Помогите!» – так громко, что у него запершило в горле. Но ветер и глухая стена поглощали крик, делая его неясным и лишенным направления. И он вспомнил, как сам привычно игнорировал крики в ночи. Если его и услышали, никто не подал виду, и наконец Том Бенеке понял, что ему придется сдвинуться с места. Другого выхода не было.

Крепко зажмурившись, он видел сцены, мелькавшие в его голове, словно обрывки кинофильма, – он не мог их остановить. Видел, как, ползя по карнизу, спотыкается, как верхняя половина его тела выгибается назад, размахивая руками. Он увидел шнурок, застрявший между карнизом и подошвой его собственного ботинка. Увидел, как нога начинает двигаться и, дернувшись, замирает; почувствовал, как теряет равновесие. Тихо постанывая, он смотрел, как несется вниз с невероятной скоростью, кувыркаясь в воздухе, притянув колени к груди.

Оказавшись в безвыходной ситуации, понимая, что любая из этих мыслей может в ближайшие секунды воплотиться в реальность, он сумел постепенно изгнать из своего сознания все, за исключением того, что требовалось сделать. С пропитанной ужасом медлительностью он передвинул левую ступню на дюйм ближе к своему невероятно далекому окну. Затем переместил на такое же расстояние пальцы дрожащей левой руки. Мгновение не мог заставить себя перенести ногу с одного карниза на другой; потом справился, услышал, как шумно вышел воздух из легких, и понял, что задыхается. Когда правая рука заскользила вдоль кирпичной кромки, он с удивлением ощутил бумагу, прижатую негнущимися пальцами к кирпичу, и испустил жуткий, отрывистый звук – то ли смешок, то ли стон. Он открыл рот и взял бумагу в зубы, освобождая пальцы.

Буквально чудом – сосредоточившись сперва на левой ноге, затем на левой руке, потом на правой ноге, потом на правой руке – он смог сдвинуться с места, совсем ненамного, дрожа всем телом и почти ни о чем не думая. Однако он чувствовал колоссальную силу ужаса, который сдерживал тончайший барьер в его собственном сознании, и понимал, что, если барьер прорвется, он утратит этот слабый, неестественный контроль над своим телом.

Делая медленный шаг, он старался держать веки сомкнутыми – он чувствовал себя спокойнее, не видя кошмарной реальности. Затем у него закружилась голова, и он открыл глаза, крепко прижавшись щекой к стене, уставившись сбоку на холодный, грубый кирпич и неровные полосы строительного раствора. Теперь он не закрывал глаз, понимая, что, если хотя бы на миг посмотрит наружу, если увидит освещенные окна на той стороне улицы, его уже ничто не спасет.

Он не знал, сколько крошечных, робких шажков сделал, прижимаясь грудью, лицом и животом к стене, но знал, что хрупкий контроль над телом и сознанием вот-вот соскользнет. Внезапно он представил свою квартиру по ту сторону стены – теплую, веселую, невероятно просторную. И представил себя, шагающего по ней, лежащего на полу, раскинув руки, наслаждающегося безопасностью. Невозможная отдаленность этой безопасности, контраст между ней и тем местом, где он находился, стали последней каплей. Барьер лопнул, страх ужасной высоты затопил его нервы и мышцы.

Уголком сознания он понимал, что сейчас упадет, и быстро зашаркал вслепую, понятия не имея, куда направляется, шагая с отчаянной, неуклюжей стремительностью, царапая пальцами кирпич, почти смирившись с неизбежностью внезапного рывка назад и стремительного движения наружу и вниз. Потом его скребущая левая рука коснулась не кирпича, а пустоты, невероятного проема в стене, и он споткнулся.

Его правая ступня врезалась в левую лодыжку; он покачнулся, начал падать, его рука ударилась о стекло и дерево, соскользнула и вцепилась в кромку окна. Правая рука приземлилась рядом с левой, и он рухнул на колени; под его тяжестью окно содрогнулось, закрываясь, и он стукнулся запястьями о подоконник.

На мгновение он завис на коленях на самом краю карниза, раскачиваясь всем телом, пытаясь восстановить равновесие. Затем утратил его, плечи потянуло назад, он взмахнул руками вперед, врезавшись ладонями в оконную раму, – и пока его тело скользило к улице, пальцы вцепились в узкую деревянную полосу на верхнем стекле.

Секунду он колебался между падением и равновесием, прижимая кончики пальцев к полоскам дерева шириной четверть дюйма. Затем очень аккуратно, сосредоточившись, он еще крепче вжал пальцы в тонкую окантовку. Медленно сгибая локти, начал притягивать верхнюю половину тела к окну, зная, что, как только его пальцы соскользнут с деревянных полосок, он полетит назад и упадет. Медленно, очень медленно сгибая локти, дрожа от напряжения всем телом, он тянул, сконцентрировавшись на кончиках своих пальцев. У него на лбу выступили крупные капли пота. Внезапно напряжение ослабло, его грудь коснулась подоконника – и вот он стоит на коленях на карнизе, прислонившись лбом к стеклу закрытого окна.

Положив ладони на подоконник, он уставился на свою гостиную – на красно-коричневый диван у противоположной стены и на журнал, который там оставил; на картины и на серый ковер; на выход в коридор; на свои бумаги, пишущую машинку и стол, всего в двух футах от его носа. Движение на столе привлекло его внимание, и он увидел тонкую струйку синего дыма – сигарета с высоким столбиком пепла по-прежнему тлела в пепельнице, где он ее забыл.

Он повернул голову и в смутном отражении в стекле увидел в своих стиснутых зубах желтый лист. Подняв руку, вытащил лист изо рта; влажный уголок оторвался, и он выплюнул его.

Мгновение он с изумлением смотрел на желтый лист, озаренный падавшим из гостиной светом, потом затолкал его в боковой карман куртки.

Он не мог открыть окно. Оно закрылось не полностью, но его край оказался ниже наружного подоконника. Между верхней и нижней рамами имелся просвет, но слишком узкий – он тщетно попытался просунуть в него пальцы. Верхняя рама, как он знал по собственному опыту, не открывалась, навеки схваченная засохшей краской.

Очень тщательно следя за равновесием, снова вцепившись пальцами левой руки в узкую оконную раму, он отвел правую руку назад и ударил ладонью по стеклу.

Ладонь отскочила, заставив его содрогнуться всем телом. Он знал, что не отважится ударить сильнее.

Однако, охваченный эйфорией и облегчением, он улыбнулся: от гостиной его отделяло лишь стекло, и должен был существовать способ проникнуть внутрь. Прищурившись, он задумался. Потом его глаза расширились: ему ничего не пришло в голову.

Однако он сохранил спокойствие. И понял, что дрожь прекратилась. На задворках его сознания по-прежнему таилась мысль, что, попав домой, он сможет дать выход своим эмоциям. Он действительно кинется на пол и будет кататься, хватаясь пальцами за ворс ковра. Действительно пробежится по комнате, свободный в своих движениях, будет прыгать, испытывая безопасность и наслаждаясь ею, с головой окунется в облегчение, которое выгонит остатки страха из его души и тела. Это желание было на удивление мощным, и он понимал, что лучше не давать воли чувствам.

Он достал из кармана полдоллара, ударил по стеклу, не особенно надеясь, что оно разобьется, и не слишком разочаровался, когда этого не случилось. Поразмыслив несколько секунд, он подтащил поближе ногу и развязал шнурок. Снял ботинок, размахнулся, насколько осмелился, и стукнул кожаным каблуком по окну. Оно вздрогнуло, но и не подумало разбиваться. Нога замерзла, и он снова надел ботинок. Еще раз крикнул, в целях эксперимента, потом еще раз, но никто не ответил.

Внезапно он понял, что, быть может, ему придется ждать, пока не вернется домой Клэр, и поначалу эта мысль показалась забавной. Он представил, как Клэр открывает дверь, вынимает ключ из замка, закрывает дверь, поднимает глаза – и видит его за окном. Представил, как она бежит через комнату с испугом и потрясением на лице, а он кричит ей: «Неважно, как я туда попал! Просто открой ок…» Тут он вспомнил, что она не сможет его открыть – у нее никогда не получалось, она всегда звала мужа. Придется ей позвать коменданта или соседа, и он представил, как с улыбкой отвечает на их вопросы, забираясь в гостиную. «Я просто захотел подышать свежим воздухом, а потому…»

Быть может, он не дождется возвращения Клэр. Она хотела посмотреть вторую картину, а ушла достаточно рано, чтобы успеть на первую. Ее не будет еще часа три или… Он кинул взгляд на часы: Клэр ушла восемь минут назад. Невероятно, но всего восемь минут назад он поцеловал жену на прощание. Она еще даже не добралась до кинотеатра!

Домой она вернется часа через четыре, и он представил, как сидит здесь, вцепившись кончиками пальцев в узкие деревянные полоски, а в кинотеатре после долгих титров первый фильм начинается, разворачивается, достигает кульминации и, наконец, развязки. Потом, наверное, будет кинохроника, потом мультфильм, потом бесконечная реклама будущих картин. И лишь потом второе полнометражное кино, и все это время ему придется висеть на карнизе в ночи.

Быть может, ему удалось бы подняться, но он боялся даже пытаться. Его ноги уже свела судорога, бедренные мышцы устали, колени болели, ступни онемели, а ладони закоченели. Он не сможет провести здесь целых четыре часа. Ноги и руки откажут намного раньше; придется часто менять положение – одеревенело, неуклюже, лишившись силы и координации, – и он упадет. Он реально оценивал свои возможности и знал, что упадет; никто не мог просидеть на этом карнизе четыре часа.

В здании на той стороне улицы горели окна. Оглянувшись, он увидел макушку человека, читавшего газету; в другом окне мерцал сине-серый экран телевизора. Всего в двадцати ярдах за его спиной было множество людей, и если хотя бы один из них подойдет к окну и выглянет наружу… Несколько секунд он смотрел назад, на освещенные прямоугольники, выжидая. Но никто не появился. Человек с газетой перевернул страницу и продолжил читать. В одном окне мелькнула фигура и сразу исчезла.

Во внутреннем кармане куртки он обнаружил тонкую пачку бумаг, достал одну и в падавшем из гостиной свете изучил ее. Это было старое письмо, какая-то реклама; его имя и адрес были написаны фиолетовыми чернилами на приклеенной к конверту этикетке. Зажав угол конверта зубами, он туго свернул его. Потом извлек из кармана рубашки книжицу спичек. Он не осмеливался убрать обе руки с рамы, поэтому, держа конверт в зубах, свободной рукой открыл книжицу и сломал одну из спичек пополам, не вынимая из упаковки, так, чтобы красная головка касалась терочной поверхности. Затем большим пальцем потер головку о поверхность.

Он сделал это снова, потом снова и снова, всякий раз нажимая сильнее, и внезапно спичка вспыхнула, опалив его палец. Но он не дал огню погаснуть, обхватив книжицу ладонью и прикрыв всем телом. Затем поднес пламя к конверту во рту и поджег его. Загасил спичку большим и указательным пальцами, не обращая внимания на жар, и спрятал книжицу в карман. Взяв конверт в руку, опустил его горящей стороной вниз, глядя, как пламя ползет по бумаге, разгораясь все ярче. Потом начал водить им туда-сюда над улицей, наблюдая через плечо за колыхавшимся на ветру огоньком.

В его кармане лежали три письма, и он поджег каждое, держа конверт, пока пламя не доберется до руки, и лишь тогда роняя вниз, на улицу. В какой-то момент, глядя через плечо на последнее горящее письмо, он заметил, как человек на той стороне отложил газету, поднялся – и даже будто посмотрел на окно Тома. Но потом он пересек комнату и скрылся из виду.

В кармане Тома Бенеке нашлось несколько монет, и он бросил их, по три-четыре зараз. Но если они в кого-то и попали и если кто-то и заметил их падение, интереса это не вызвало. Его руки начали дрожать от постоянного напряжения, он не знал, что делать, и очень боялся. Вцепившись в раму одной рукой, он вновь обыскал карманы. Но там не осталось ничего, кроме желтого листа; бумажник он положил на комод, когда переодевался. Ни с того ни с сего ему пришло в голову, что его смерть станет неразрешимой загадкой: окно в квартире закрыто – почему, как и откуда он мог упасть? И его тело не сразу опознают – по какой-то причине эта мысль была невыносимой и раздула страх. А в карманах они отыщут лишь желтый лист бумаги.

Содержимое карманов мертвеца, подумал он, один лист бумаги с не поддающимися расшифровке карандашными каракулями.

Он прекрасно понимал, что может умереть; теперь его руки постоянно дрожали. И тут на него снизошло откровение: если он упадет, на этом его жизнь и закончится. Он ничего больше не сможет изменить – и ничего не сможет испытать, ни малейшего переживания или удовольствия. Он пожалел, что отпустил жену в кино, сегодня и в другие подобные вечера. Он подумал обо всех вечерах, что провел вдали от нее, за работой, и пожалел о них. Он с изумлением подумал о своих отчаянных амбициях и о направлении, которое приняла его жизнь; подумал об одиноких часах, ушедших на заполнение желтого листа, который привел его сюда. Содержимое карманов мертвеца, снова подумал он с внезапной яростью. Впустую растраченная жизнь.

Он сказал себе, что не будет просто сидеть здесь и дожидаться падения. Оставалась еще одна вещь, которую он мог попробовать; он понял это некоторое время назад, но тогда не пожелал об этом думать, а теперь вспомнил. Стоя на коленях на карнизе, цепляясь пальцами одной руки за узкую полоску дерева, он знал, что сможет отвести другую руку на ярд, очень медленно, пока не почувствует предела равновесия, а затем со всей силы ударить кулаком о стекло. Если оно разобьется и его кулак окажется внутри, он будет спасен. Он может порезаться, и сильно, но с рукой в комнате он выживет. Но если стекло уцелеет, отдача сбросит его с карниза. Он в этом не сомневался.

Он изучил свой план. Обхватив пальцами левой руки, словно когтями, деревянную полоску, он отводил правую руку, пока тело не качнулось назад. Но у него не было рычага, и он знал, что удар будет слабым, а потому принялся медленно перемещать кулак вперед, пока вновь не опустился на колени и не почувствовал, что ударит с максимальной силой. Однако, посмотрев вниз, чтобы определить расстояние от кулака до стекла, он увидел, что их разделяет менее двух футов.

Ему пришло в голову вскинуть руку и обрушить на окно. Но, попробовав воспроизвести это медленно, он понял, что получится неуклюжий, слабосильный девчачий удар, которым стекло не разбить.

Теперь он знал, что должен ударить от плеча, стоя лицом к окну, с двух футов; но не знал, сможет ли пробить толстое стекло. Все могло получиться – мысленно он видел это, ощущал нервами руки. Но могло и не получиться – это он тоже ощущал; ощущал, как кулак врезается в стекло и мгновенно отскакивает от целой поверхности, как пальцы другой руки соскальзывают, царапая ногтями раму, и он падает.

Он ждал, отведя назад стиснутый кулак, но не торопясь бить; он понимал, что эта пауза может быть всем, что осталось от его жизни. А прожить на несколько секунд дольше, даже на этом темном карнизе, было намного лучше, чем умереть хоть на секунду раньше, чем придется. Его рука устала, и он опустил ее.

Потом он решил, что время пришло. Он не мог вечно стоять на коленях и колебаться, пока не утратит последние крохи решимости и не соскользнет за край. Он снова отвел руку назад, зная, что теперь не опустит ее, пока не ударит. Выставив локоть в небеса над Лексингтон-авеню, прижав побелевшие от напряжения пальцы к узкой раме, он ждал, ощущая, как нарастают тошнотворное напряжение и жутковатое веселье. Они усиливались и набухали, приближая решающий момент; туго натянутые нервы звенели. Он подумал о Клэр – в этой мысли не было слов, лишь тоска и желание, – потом отвел руку еще чуть дальше назад, до боли стиснув кулак, зная, что вот-вот сделает это. И со всей силы ударил по стеклу с криком:

– Клэр!

Он услышал звук, почувствовал удар, почувствовал, как падает вперед, и его рука сомкнулась на занавесках. Осколки стекла посыпались на пол. Потом, стоя на коленях на карнизе, с рукой по плечо в комнате, он начал выдергивать из рамы осколки и крупные куски стекла и бросать на ковер. И наконец, схватившись за края пустой рамы, с победной улыбкой вскарабкался в гостиную.

Он не стал валяться по полу или бегать по квартире, как обещал; с самых первых моментов он ощутил, что находится там, где ему следовало находиться. Он просто повернулся к столу, достал из кармана мятый желтый лист и положил на прежнее место, разгладив его. Затем рассеянно пристроил сверху карандаш. Изумленно покачал головой и пошел к гардеробу.

Там он достал пальто и шляпу и, держа их в руках, открыл входную дверь, собираясь отправиться на поиски жены. Повернулся, чтобы закрыть дверь, и теплый воздух вновь хлынул в узкую щель. И при виде того, как желтый лист и карандаш взмывают со стола и сквозь выбитое окно уносятся в ночь и из его жизни, Том Бенеке расхохотался и закрыл дверь.