Моя мать постоянно говорила: «Что бы ни происходило, волнением делу не поможешь». Но я все равно не могу справиться с постепенно охватывающим меня страхом.

Насмотревшись на распятых волков, стотысячные стаи крыс, пирамиду из человечьих черепов в Версале и красноглазого крысиного царя на задних лапах, я не могу не заключить, что ситуация хуже, чем я ожидала.

Это умозаключение вскоре находит подтверждение. Нам попадаются хутора и целые деревни, оставленные жителями и уничтоженные полчищами крыс. Получается, крысам ни к чему занимать поселения, им достаточно расправляться с населением и продвигаться дальше.

Они, правда, не ленятся оставлять свои «подписи» – запах мочи и кучи черного помета.

Мы то и дело натыкаемся на распятых тем же способом, что и волки, собак и кошек. Крысы, видимо, хотят подчеркнуть, что теперь они вовсе не те грызуны, какими были совсем недавно.

Натали все труднее идти, по-моему, ее покидают силы и надежда.

Внезапно мне в ноздри ударяет запах не крысиной, а кошачьей мочи.

– Туда! – указываю я своему спутнику.

Ничего не объясняя Натали, мы бежим на запах и оказываемся перед круглой постройкой, расширяющейся вверху. От ее основания исходит сильный аромат – такой знакомый и такой сладостный!

– Мяу! – издаю я клич, обращенный к башне.

Теперь остается только ждать.

– Мяу! – тихо звучит с высоты.

Мы ищем вход и находим ржавую железную дверь на замке. Сколько ее ни дергает догнавшая нас Натали, замок держится прочно. Я вижу внизу двери кошачью калитку, и до меня доходит, как здешние кошки умудрились выжить: прячась за калиткой, они убивали по одной пытавшихся проникнуть внутрь крыс, а круглая форма башни и ее материал – железо – защитили их от новых попыток вторжения.

Понимая всю опасность бездействия, я говорю Пифагору:

– Пусть моя служанка ждет снаружи. Ей нечего бояться: мы быстро уговорим наших соплеменниц следовать за нами. Если мы задержимся, она сможет переночевать в хижине садовника, я видела ее за башней.

Пифагор переводит, Натали принимает мой план и сообщает, что башня служит водокачкой.

– Кто первый, ты или я? – спрашиваю я Пифагора.

– Я, – отвечает он и проскальзывает внутрь.

Я следую за ним. Нас встречает мелкий черноголовый кот бирманской породы с бежевой спиной. Обнюхав нас, он трется головой о мой бок и ведет нас на винтовую лестницу, где все сильнее пахнет кошачьей мочой.

Я поднимаюсь по ступенькам, от меня не отстает мой сиамский спутник.

Лестнице не видно конца. Наконец, мы попадаем на круглую площадку с бассейном посередине. Вода в бассейне зеленая, как в болоте.

Помещение забито кошками, их здесь много сотен. Поверхность воды наполовину скрыта кувшинками, по ним прыгают зеленые лягушки и горластые черные жабы.

Бирманец подводит нас к заваленному подушками дивану, похожему на трон. На нем нежится кот, вокруг него разлеглись кошки, подставляющие ему в знак покорности животы. Кот жмурится, кошки вылизывают ему спину.

Кот особенный – совершенно бесшерстный. Кожа у него гладкая и розовая, прямо как у человека. Я в удивлении поворачиваюсь к Пифагору.

– Что это за порода?

– Это сфинкс. Я сам еще таких не видел. Говорят, это древнейшие кошки, самые редкие и самые умные.

– Но один недостаток у них есть: они плохо переносят холод. Еще бы, у них ведь нет теплой меховой шубы.

Сфинкс соизволяет приоткрыть синие глаза, контрастирующие с розовой кожей. У него непропорционально большие уши, высокие и широкие. Признаюсь, он производит сильное впечатление. Морщинистая кожа и отсутствие вибрисс делают его похожим на старикашку, однако запах указывает на молодость. Согласна, взгляд у кота сфинкса глубокий.

Он поворачивает голову, вытягивает шею и негромко вздыхает, словно дает понять, что лучше нам иметь вескую причину, раз мы осмелились его побеспокоить. Приведший нас бирманец показывает жестом, что надо подойти ближе. Сфинкс качает головой и милостиво обращается к нам с вопросом:

– Откуда вы пришли?

– Из Парижа, это город на севере, – отвечает Пифагор.

Сфинкс кивает:

– Я думал, Париж окончательно пал под ударами крыс, хлынувших по тоннелям метро и по канализационным трубам.

– Нет, не окончательно. Посреди реки есть остров, продолжающий сопротивление. Мы пришли оттуда.

– Почему вы покинули его, раз там было безопасно?

Я для большей убедительности встаю на задние лапы.

– Наш остров осаждают тысячи крыс. Захватить нас у них не получается, но они образовали плотное кольцо осады.

Новый кивок (мать говорила мне, что движение головой снизу вверх обычно означает «да», потому что так поступает младенец, желающий взять грудь; при нежелании он крутит головой справа налево. Не знаю, отмечено ли это важное обстоятельство в «Энциклопедии относительного и абсолютного знания», надо будет справиться у Пифагора).

– Как же вам двоим удалось вырваться из кольца?

– По воздуху.

Впервые сфинкс впечатлен, на что указывают его приподнятые лысые брови.

– Вы умеете летать, как птицы?

– Наши слуги-люди построили аппарат легче воздуха, поднявшийся очень высоко, а мы, кошки, сидели в корзине. Так мы сумели преодолеть крысиную осаду.

Теперь он смотрит на меня очень внимательно.

– Где вы опустились?

– Близ Версальского дворца, там основное скопление крыс.

Сфинкс лениво вздыхает, как будто весь этот разговор ему, в сущности, безразличен.

– Мы знаем, кто их вожак, – снова вступает в беседу Пифагор.

– Кто же?

– Маленькая белая крыса с красными глазами, мутировавшая вследствие проведенных людьми опытов над ней. Благодаря этим опытам вожак имеет доступ к человеческим компьютерам, а значит, к человеческим знаниям, что делает его несравненно более осведомленным, чем все остальные.

Сфинкс подает знак кошке, лижущей ему спину длинным шершавым языком, прекратить это занятие, и задирает хвост. Я не могу скрыть удивление. Хвост у него гладкий и розовый, прямо крысиный, только на кончике болтается жидкая серебристая кисточка.

Не могу не прореагировать на это зрелище! Я пытаюсь сдержать свои эмоции, но они волной несутся по моим жилам, достигая мозга и вызывая дрожь нижней челюсти. В горле щиплет, не могу не разинуть рот.

Я сопротивляюсь, сколько могу, понимая, что сейчас было бы неуместно давать волю этому чувству. Но оно сильнее меня, оно неудержимо разгорается в мозгу.

Но дальше сдерживаться превыше моих сил, и я даю себе волю. О, сладостное освобождение! Я выталкиваю из себя воздух, щелкая языком, чихаю, кашляю.

Сфинкс наблюдает за мной с нескрываемым удивлением. Думает, верно, что я больна. Но, заметив, что я не могу оторвать глаз от его хвоста с кисточкой из десятка длинных светло-серых волосков, он догадывается, что я над ним потешаюсь.

Все в изумлении таращатся на меня. Один Пифагор, гляжу, сообразил, что со мной творится, и безмолвно умоляет положить этому конец. Но, как ни странно, чем больше я чувствую его смущение и неодобрение, тем сильнее меня разбирает смех. То есть чем мне яснее, что продолжать никак нельзя, тем труднее мне подавить смех.

Не могу, и все тут!

И виноват в этом сам смех.

То, что я сейчас переживаю, – это третий урок человечности после любви и искусства. Речь идет о юморе, он позволяет увидеть гротеск некоторых ситуаций и вызывает неудержимый хохот. Плохо то, что происходит это обычно в самый неподходящий момент.

Я знай себе чихаю и отплевываюсь.

– Можно полюбопытствовать, что это вас так разобрало? – не выдерживает сфинкс.

– Я… – Никак не могу совладать с непроизвольным мяуканьем и пыхтеньем. – Я…

– Прошу ее извинить! – вмешивается Пифагор. – Это у нее такая… аллергия. Тут, должно быть, летает пыльца и пыль. Сами видите, у нее самый настоящий аллергический приступ.

– Согласен, хотя впервые вижу реакцию такого рода, – откликается безусое животное.

– Я… Я…

У меня получается только блеяние, ни малейшего связного мяуканья.

Пифагор спешит мне на выручку, напуганный моим чиханием.

– Она начала объяснять, что нам нужна ваша помощь для прорыва осады парижского острова Сите. Хватило бы всего ста кошек. Вы нам поможете?

Я едва дышу. Лучше спрятаться за спиной сиамца, чтобы больше не видеть этот невозможный хвост, нервные подергивания которого только усугубляют комический эффект.

– Что произойдет, если я откажусь? – сухо осведомляется сфинкс.

– Тогда все жители нашего острова умрут, – отвечает сиамец.

Ситуация ухудшается с каждой секундой, я никак не справлюсь с хохотом.

Но где там! Смех сильнее меня.

– Если вы говорите правду, здесь есть над чем поразмыслить… – мяукает сфинкс.

Все бы ничего, если бы не очередное постукивание его потешного придатка по земле.

– У вас есть сомнения? – обиженно спрашивает Пифагор.

– Скорее, колебания. Согласитесь, эти крысы – грозные противники.

– Их сила в численности, а сами по себе они мелкие, лишены выпускаемых когтей и острых клыков.

Гладкий розовый кот свивает хвост в спираль – это у него признак сосредоточенного раздумья. Наконец-то его хвост не попадается мне на глаза, и я могу перестать смеяться.

В тишине звучит его ответ:

– Предположим, мы окажем вам помощь. Но что станет с нами потом? Крысы очень быстро размножаются. Согласитесь, они производят на свет крысят чаще, чем мы котят.

– Это потому, что мы недостаточно занимаемся любовью, – отвечает Пифагор. – От более частого совокупления рождалось бы больше потомства, мы быстро собрали бы армию и…

– Убивать получается быстрее, чем давать жизнь.

– Золотые слова! Объединившись, мы поставили бы предел их захватническим планам. Мы, кошки, сильнее, когда образуем единый кулак. Но для победы мы должны отказаться от некоторых присущих нам от природы черт, в частности, от индивидуализма и эгоизма.

– Завтра вы получите мой ответ. А пока пользуйтесь нашим гостеприимством. Отдыхайте. Нунур покажет, где вам расположиться, чтобы набраться сил.

Сфинкс делает жест, и перед нами вырастает огромный кот, покрытый густой каштановой шерстью.

– Меня зовут Нунур, – представляется он.

– Не обижайтесь, но это имя человеческой игрушки, – говорит Пифагор.

– Я и был игрушкой в многодетной семье. Там я впитал семейные ценности и возненавидел войну.

В этом имени – самая суть того, как люди относятся к нам, кошкам. Нунур ведет нас к себе в деревню. Его поступь исполнена уверенности и силы.

Не сказать, что я обожаю войну, я вовсе не одобряю своего сына, не знающего иного развлечения, кроме насилия, но понимаю, что один из законов природы – противоборство видов. Кошки поедают мышей. Растения – и те, бывает, воюют: взять хотя бы плющ, душащий своими побегами оливы.

Кошки испокон веков соперничают с собаками и с крысами. Дело не в прихоти, а в необходимости обороняться: убивай, чтобы остаться в живых. Нунур объявляет себя ненавистником войны, но бояться войны – все равно что бояться грозы: нелепо шарахаться от совершенно естественного явления. Ведь без грозы не будет дождя, без дождя ничего не вырастет, а значит, не будет травоядных, следовательно, и плотоядные вымрут. Так рассуждать меня научил Пифагор, за что я ему весьма признательна.

В нашем мире закон, управляющий отношениями живых существ, называется конфронтацией. Отказ это признавать – не пацифизм, а попросту бездумье. Таково мое скромное суждение. «Сначала война, время любви придет тогда, когда наступит спокойствие» – вот мой нынешний девиз. Но, пользуясь гостеприимством жителей этого кошачьего поселения, я не позволяю себе навязывать им философские дебаты на эту тему.

Я встречаю по пути несколько сотен, а то и добрую тысячу кошек, занимающих ниши и впадины в стенах на разных этажах водонапорной башни.

– Вот о чем я всегда мечтал: кошачий город без крыс и людей, – мяукает сиамец.

– А я не чувствую себя как дома. Что-то меня смущает. Такое впечатление, будто у всех этих кошек есть какой-то секрет.

– Вечно ты в чем-то сомневаешься, Бастет! Они – наши потенциальные союзники, способные спасти наше сообщество. Все остальное неважно.

Нунур показывает нам углубление в стене водокачки.

– Захотите поесть – еда прыгает в пруду. Советую ловить жаб, а не лягушек, они вкуснее.

После его ухода Пифагор с облегчением вздыхает:

– Ты могла все испортить.

– Это сильнее меня! Увидев голый розовый хвост сфинкса с серебристыми волосками на кончике, я ощутила неудержимое желание захохотать и не смогла с собой сладить.

– Своим поведением ты чуть не лишила нас надежды на успех.

– Думаешь, сфинкс обиделся?

– Твой смех его не задел, поскольку он не знает, что это такое, но он почувствовал твое замешательство и не мог не сделать вывода, что оно небеспричинно.

Я меняю тему:

– К какой породе принадлежит толстяк Нунур?

– К мейн-кунам, самым крупным в мире кошкам. Некоторые экземпляры весят до пятнадцати килограммов, а их длина может достигать метра двадцати сантиметров. Среди домашних кошек они больше всего похожи на нашего предка, рысь.

– Эти двое, сфинкс и мейн-кун, прекрасно дополняют друг друга: один гладкий, другой такой лохматый, что шерсть торчит даже из ушей!

Мы смотрим на пруд, вокруг которого спокойно прогуливаются кошки.

– Не следует судить только по внешности, – напоминает Пифагор.

– Думаешь, они нам помогут?

– Если нет, то сами окажутся следующими жертвами нападения. Не смогут же они вечно укрываться на водокачке!

– Это понимаем мы, но не они.

– Они не имеют представления ни о нашем войске, ни о нашей обороне.

– Надо было рассказать им о нашем непобедимом Ганнибале, это укрепило бы их уверенность в победе, – говорю я.

– По-моему, они даже не знают, кто такие львы.

Я задумываюсь. Как же утомительно всегда оказываться правой, но оставаться непонятой кишащими вокруг примитивными особями! Надо очень постараться, чтобы вытерпеть жизнь в мире глупцов, думающих не так, как я.

– Нам грозит неудача из-за их неспособности понять очевидное: что союз – единственное спасение для всех нас, – резюмирую я.

Пифагор чешет себе ухо задней лапой.

– В 1940 году, на первом этапе Второй мировой войны, США тоже не хотели вступать в войну с немцами. Некоторые, вроде Джо Кеннеди (отца будущего президента Джона Фицджеральда Кеннеди), настаивали даже, что Америке следует поддержать Гитлера. За это выступали знамениты актеры, видные политики, журналисты. Левые интеллектуалы-пацифисты были за невмешательство. Потребовалось внезапное нападение японцев, союзников нацистов, на американскую военно-морскую базу Перл-Харбор, чтобы американцы очнулись и решили вступить в войну; не случись этого, они, возможно, до самого конца сохраняли бы нейтралитет.

– Почему?

– Ради спокойствия и обогащения путем продажи своего оружия обеим воюющим сторонам. Не вмешайся они, нацисты смогли бы завоевать весь мир, включая сами Соединенные Штаты. Чашу весов перевесила мелкая гирька.

Не знаю, о чем он толкует, что такое Перл-Харбор, нацисты, Гитлер и японцы, но главная мысль ясна: трусость не окупается.

– Пойдем поедим, я проголодался, – сообщает Пифагор и фыркает, чтобы прогнать невеселые мысли.

Сиамец не боится воды, и он быстро ловит нескольких зазевавшихся амфибий.

Мы сравниваем вкус лягушек и жаб. По мне, те и другие неприятно отдают тиной, но после пережитых приключений у меня разыгрался голод, и я не очень привередничаю. Насытившись, я возвращаюсь к насущным вопросам:

– Необходимо придумать, как убедить сомневающихся. Моя мать говорила: «Все проблемы имеют решение, все дело в воображении».

– С твоей матушкой я не знаком, но любители цитировать других вызывают у меня недоверие. У них не хватает воображения, чтобы самим изрекать умные мысли и потом их повторять.

Я тоже почесываю ухо, потом принимаюсь себя вылизывать. Задрав над головой левую заднюю лапу, лижу себе живот, чтобы сосредоточиться. Пифагор берет с меня пример, потом, вздохнув, предлагает:

– Лучше поспим. Утро вечера мудренее. Посмотрим, что ответит нам сфинкс завтра.

Не дожидаясь моего ответа, он закрывает глаза и принимается храпеть.

Все самцы такие: норовят захрапеть именно тогда, когда в них больше всего нуждаются.

Лично я знаю, что не усну, пока не нащупаю плодотворную идею. Терпеть не могу ждать и напрасно надеяться. Моя мать всегда говорила: «Если твое счастье зависит от чужих решений, то приготовься быть несчастной».

Эта сильная фраза всегда вела меня по жизни. Чужой выбор мне не указ! В худшем случае надо постараться, чтобы повлиять на того, кто принимает решение. Я ничего не жду от случайности и от чужой уступчивости. Пусть другие страшатся моей решимости!

Пифагор все глубже погружается в сон. Ему явно снятся сны: глазные яблоки движутся под тонкими веками, хвост подрагивает.

Я дожидаюсь, пока все угомонятся (живя с людьми, кошки по большей части забывают, что они ночные животные, и спят ночью). Под храп сотен кошек, приютившихся на водокачке, я осторожно покидаю наше логово.

Моя цель – ниша сфинкса.

Он спит на своем троне. Рядом с ним примостились и тоже спят кошки. Я прихожу к выводу, что превосхожу их красотой.

Подбираюсь к сфинксу и нежно лижу ему внутреннюю полость уха. (Признаться, люблю делать с другими то, что мне самой не нравится.) Он приоткрывает один синий глаз. Я прибегаю к своей главной уловке, всегда успешно соблазняющей котов, моему собственному изобретению. Встав к нему задом, я, покачивая тазом, задираю хвост. Ясное дело, мои железы выделяют упоительные сексуальные феромоны, буквально кричащие о моем игривом настроении. Я чувствую себя цветком, подманивающим пчелу своей пыльцой.

Он, правда, колеблется, чем подтверждает мое первое впечатление: репутация сфинксов как древнейших и умнейших среди кошек оборачивается против них, мешая быстро принимать решения.

Я касаюсь кончиком носа его носа и воркую:

– Иди сюда, розовый красавчик.

Он колеблется не только, когда надо принять решение о вступлении в войну, но и когда надо решить, полюбить ли кошку.

– Ну же, я знаю, тебе хочется!

Приходится прибегнуть к новой стратегии соблазна. Он несильно получает лапой по морде, мой коготок цепляет его за ноздрю. На розовом носу появляется чуть заметная капелька крови.

Сфинкс не скрывает удивления.

Я опускаю уши в знак раскаяния и покорности. Оплеуха, а затем ласка – лучший способ сбить с толку и покорить. Моя хитрость срабатывает: он соглашается хорошенько меня обнюхать, после чего, подавая знаки, манит меня за собой, чтобы подальше увести от своего гарема.

Мы вылезаем на карниз водокачки, где при свете полной луны он решается на меня вскарабкаться. Не стану темнить: у меня стратегические устремления, этот кот мне отвратителен, но раз по-другому наше сообщество не спасти, то я готова пожертвовать своим телом. Я такая, хотите, называйте меня мученицей, хотите – умелым дипломатом.

Велико же мое удивление, когда оказывается, что член у него тонюсенький и к тому же лишен шипов, имеющихся у других котов (я уже объясняла, что их назначение – удаление спермы предшественников). Гладкое тело – гладкий член. Не член, а… стручок спаржи.

Меня снова подмывает расхохотаться, но я сдерживаюсь, осознавая стратегическую важность момента. Главное – сосредоточиться. Для пущей серьезности я думаю о Тамерлане. Но в голове полно посторонних мыслей. Тогда я представляю, что он ввел в меня не член, а свой тонкий хвост со смехотворной кисточкой. Сначала это вызывает неприятное чувство, но его быстро сменяет позыв расхохотаться.

Нет, надо оставаться серьезной! Как я погляжу, любовь и юмор несовместимы. Либо смех – либо наслаждение.

Невесть какое совокупление продолжается. Я погружаюсь в грезы. Почему бы не попробовать регрессивный гипноз, о котором мне рассказывал Пифагор? Почему бы не заглянуть в одну из моих девяти прежних жизней? Вспоминая его объяснения, я представляю коридор с девятью дверями, на дверях номера, внизу калитки для кошек.

Я проскальзываю в калитку первой двери и вижу дворового кота. Этот персонаж предыдущего века – видимо, я сама. За другой дверью я – домашний котенок. За третьей – дикий горный кот. За четвертой – гепард в саванне… Ну а за последней дверью меня ждет Древний Египет.

Там я щеголяю в ошейнике в форме треугольника с драгоценными синими камнями. Толпы людей, изображающих кошек, падают ниц вокруг меня, скандируя:

– Бастет! Бастет! Бастет!

Я даже не мяукаю, довольствуясь тем, что смотрю на них сверху вниз. Потом все – мужчины и женщины, коты и кошки – принимаются танцевать под ритмичную музыку. Все счастливы, все рады мне поклоняться.

– Бастет! Бастет! Бастет!

Потрясающее чувство, жаль, длится оно недолго. Опорожнившись, сфинкс дает понять, что намерен довольствоваться этим, не предпринимая второй попытки.

Ох уж эти самцы! Прожженные эгоисты! Мое удовольствие ему совершенно безразлично, он думает только о себе. Очень хочется снова залепить ему оплеуху, но я вспоминаю, что занимаюсь всем этим только ради моих друзей на острове Сите, а не ради собственной прихоти.

Не показывая огорчения и не настаивая на продолжении, я возвращаюсь в наше с Пифагором углубление в стене. Бужу Пифагора и сообщаю о своем неудовлетворенном желании. Не медли! Но он, вместо того чтобы сразу приступить к делу, спрашивает, где я была.

– Там, где можно перетянуть весы на нашу сторону.

– У сфинкса, что ли? Ты еще скажи, что совокупилась с ним!

– Ты ревнуешь?

Вместо ответа он прижимает уши к голове.

– Коту не пристало ревновать, – возмущенно мяукаю я, – это люди пускай ревнуют. Я ничья! Поверить не могу! Ты настолько много общался с людьми, что превратился в такого же собственника, как они.

– Как-никак мы с тобой вместе путешествуем, вместе живем, все делаем вместе.

– Ну и что? Разве из этого следует, что ты имеешь исключительные права на меня? Стану я ограничиваться тобой, когда я так ценю новизну и разнообразие! Ты для меня – эталонный кот, но я смотрю дальше и способна управлять своей сексуальностью исходя не только из своего желания, но и из интересов коллектива.

– Но послушай, ведь этот сфинкс – настоящий уродец! Голый, морщинистый, сущее чудище!

– А ты у нас красавец?

Это я ляпнула не подумав. Пифагор явно оскорблен. Его уши падают еще ниже, хвост мелко подергивается.

– Я… Я… Уж, по крайней мере, красивее его!

Ну вот, он превращает это в личную обиду. Он, конечно, прав, объективно он – милашка, а сфинкс – урод.

Лучшая оборона – наступление. Я перехожу в атаку:

– Что ж, я оказалась права: ты ревнивец, прямо как какой-нибудь примитивный примат. Все представительницы женского пола для тебя – игрушки, с которыми ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится.

Чувствуя, что сбила его с толку этим упреком, я усиливаю нажим, несколько перегибая палку:

– Слушай сюда, примитивное и заносчивое животное: никто не создан для того, чтобы принадлежать кому-то еще, а мы, кошки, и подавно. Наше предназначение – быть свободными! – Дальше я перехожу на более ласковый тон: – Ладно уж, я прощаю тебе ревность. Вперед, полюби меня, расслабься!

Закрывая тему, я демонстрирую ему свой зад. А он… Ни за что не догадаетесь, что отмачивает этот негодник: он отказывается от совокупления! Я, конечно, возмущена.

– За кого ты меня принимаешь, Пифагор? Ты вообразил себя единственным и незаменимым? Думаешь, если ты носишь имя знаменитого человека, то весишь столько же, сколько он? Ты – кот, не более того, даром что сиамский! Это не расизм, просто необходимость расставить точки над «i». Я действую в общих интересах. «Цель оправдывает средства» – разве не ты ли учил меня этому?

Вместо ответа он, изображая обиду, отворачивается и удаляется в свой угол, где ложится. Очень надо! Я не настаиваю.

Все эти неженки самцы ужасно утомительны! Мне остается только уснуть. Но уже на пороге забытья меня посещает новая мысль.

Последняя позиция не вызывает сомнений: рано или поздно Пифагору наскучит дуться. Ведь это с ним мне предстоит создать мое идеальное партнерство. Иногда мне даже кажется, что моя любовь к нему близка к той Любви с большой буквы, о которой толковала Натали…