Цитаты из фильмов и спектакля

* * *

– Муля, не нервируй меня!

– Постой, постой. Спросим девочку. Пусть она сама скажет. Скажи, маленькая, что ты хочешь? Чтоб тебе оторвали голову или ехать на дачу?

(«Подкидыш»)

* * *

– Танцуешь… Я с ног сбилась от усталости, собираясь на королевский бал, а ты танцуешь! А я забочусь о тебе гораздо больше, чем о родных своих дочерях. Им я не делаю ни одного замечания целыми месяцами – тогда как тебя, Золушка, я воспитываю с утра до вечера. А где благодарность? Где благодарность?!

– Прибери в комнатах… вымой окна, натри полы, выбели кухню, выполи грядки, посади под окнами семь розовых кустов, разбери семь мешков фасоли – белую отдели от коричневой… познай самое себя… и намели кофе на семь недель.

– Жалко, королевство маловато, разгуляться мне негде. Ну, ничего, я поссорюсь с соседями. Это я умею!

– Интриган! Я буду жаловаться королю! Я буду жаловаться на короля!

– Марианна, не реви. Король – вдовец, я и тебя пристрою.

(«Золушка»)

* * *

– Красота – страшная сила.

(«Весна»)

* * *

– Какие-то они не осанистые, завалященькие, никакой же строгости в виде! Слава богу, хоть орденов много.

(«Свадьба»)

* * *

– Ах, какой умный вид у этого болвана.

– Я тоже когда-то знала по-заграничному. У меня даже был знакомый француз из Одессы.

(«Легкая жизнь»)

* * *

– Я никогда не была красивой, но всегда была чертовски мила.

(«Человек в футляре»)

* * *

Глядя на бюст Мусоргского:

– Обожаю Чехова!

– А Вы все время снимали, надевали пенсне – это импрессионизм. А Вы мне понравились: Вы очень эмоционально пели. Я ведь тоже пою. Дома.

– У Вас меццо?

– Колоратура.

(«Девушка с гитарой»)

* * *

– Сентиментальность – признак склероза.

– …А меня твоя курица не вдохновляет.

– А что тебя вдохновляет?

– Люди меня вдохновляют! Человек!

– И о людях ты знаешь столько же, сколько и о курице.

(«Осторожно, бабушка»)

* * *

– …Простите, а сколько у вас детей?

– У нас пять детей.

– Должно быть, ваши дети доставляют вам немало радости?

– Я начинаю подозревать, что вы бездетны!

(спектакль «Дальше – тишина…» – Люси Купер и управляющий отелем, Барклей Купер)

* * *

– Слухайте, чего меня взяли? Приходят, понимаешь, забирают. Я ж самогоном не торгую. Краденного не прячу. Так чего они меня забирают?

– Садитесь.

– Смотрите – приходят, понимаете, забирают, понимаешь.

– А вот сейчас проверим – узнаем. Фамилия, имя, отчество?

– Смотрите, мне прямо неудобно перед соседями, что меня забрали.

– Фамилия?

– Шо говорите?

– Фамилия, говорю, как?

– Горло у мине болит. То я солому с хлебом проглотила, так она у меня застряла. Торчит – ни туды, ни сюды не вылазит. Почитайте, там все за меня прописано.

– Настасья Петровна Солодубова?

– Ага. Солодубова я.

– Ой, нет, ошибся. Сологубова.

– Так я ж говорю – Сологубова.

– А сказала Солодубова!

– Так это ж я за вами повторяю. Как Вы говорите, так и я говорю! Я ж себе не позволю против Вас говорить. Смотрите, такой человек сидит, а я буду против него говорить!

– Крестьянка?

– Так жешь, не дворянка.

– А написано – мещанка.

– А, так то, как я в деревне жила – я была крестьянкой. А как я в город переехала, так я тут же заделалась мещанкой.

(Спектакль «Шторм» – Манька-спекулянтка и комиссар)

* * *

– Скорая помощь… Помощь скорая… Белая горячка… Горячка белая… Кто больной? Я больной, Маргарит Львович… Пардон, Лев Маргаритович…

– Что с вами?

– Ничего особенного… Я сошла с ума.

– С кем это она там разговаривает?

– Сама с собой.

– А я с кем разговариваю?

– Тоже сама с собо-о-о-ой.

– Значит, всё в порядке?

– В порядке.

(«Весна»)

Рина Зеленая

Надо ли иметь чувство юмора?

* * *

Воспоминания – это очень условно. Про то же самое один помнит одно, другой – совершенно другое. Даже школьные годы не люблю вспоминать, когда пожилая тетка, совсем чужая, неузнаваемая, набрасывается на тебя, целует и в восторге начинает: «А помнишь?! Ты помнишь?!» А я ничего не помню.

* * *

Дети не выступали тогда по радио. Вообще они не были в такой моде, как сейчас, когда они выступают как чтецы-исполнители, докладчики, комментаторы, дикторы, поздравители, разъяснители.

* * *

Я сижу около дедушки на маленькой скамейке. Он гладит меня по голове, а я беру его руку и разглядываю. Рука белая, с голубыми выпуклыми жилками, мне они казались похожими на реки в географическом атласе старшего брата, и это было очень красиво. Мне хотелось, чтобы у меня тоже были такие руки.

* * *

О своей книге воспоминаний «Разрозненные страницы» Рина Васильевна писала:

– Вообще, дорогой читатель, я лично тебе эту книгу читать не советую. (Это, конечно, шутка. На самом деле я только и мечтаю, чтобы ты прочел все страницы до конца.) Вины моей нет, что я писала эту книжку. Поверишь ли, я сопротивлялась много лет, как могла, и никогда не думала, что сдамся.

* * *

Вот я, например, терпеть не могу воспоминаний. Дневники – это правильно, это удивительно важный, мне кажется, литературный документ. И письма тоже. Михаил Кольцов мне как-то объяснял, что каждый человек должен по возможности записывать что-то о себе и о том, что кругом происходит. Даже если записывать, сказал он, ежедневно только погоду, эти записи – клад для тех, кто будет жить гораздо позднее. Правда, он ведь не знал, что спутники будут делать это лучше, чем люди.

* * *

Зрители писали и писали в редакции и просили что-нибудь рассказать обо мне – откуда я взялась и зачем. А я, как увижу микрофон, начинаю заикаться и говорю не то, что хочу. И когда смотрю по телевидению, как другие люди отвечают на вопросы, думаю, что они тоже мучаются. Ну зачем спрашивать Майю Плисецкую, что именно она выбрала бы, какую профессию, если бы не была балериной! А для чего ей об этом думать, если она уже Плисецкая?

* * *

А если иногда сам захочешь вспомнить что-то прекрасное, далекое, важное, вдруг неизвестно откуда наплывает совсем иное, страшное, о чем не хочешь ни думать, ни вспоминать.

* * *

Есть вещи, которых человек иногда преодолеть не может. Я, например, не умею давать интервью. Да к тому же журналисты приходят с ящиком и микрофоном и суют его тебе под нос. Нет, это я написала грубо. По-правдашнему – это их работа. Они, бедные, ведь должны узнавать о людях, спрашивать, записывать, а потом рассказывать всем то, что они узнали.

* * *

А с 1914 года где-то шла страшная война с Германией. И на этом основании девочки перестали учить немецкие уроки. Я-то уж, конечно, тоже старалась не знать ничего. И бедный немец терпел такое проявление патриотизма.

* * *

Много раз мне приходилось слышать такое мнение: самое трудное – это начать книгу воспоминаний. Самое трудное – начать. А потом все приходит само собой. Нет, я с этим не согласна. Как раз начать книгу очень просто. Можно, например, так: жила-была девочка… Правда, это, кажется, уже было, но это неважно, тем более что девочка действительно была и жила.

* * *

В Ташкенте, читая все подряд, я нашла какой-то юмористический журнал и там увидела список общественных деятелей города (видно, это была сатира на них). И вдруг среди других я нахожу своего деда. Там было написано так: «Иван Кузьмич Зеленый – гласный в думе. Если бы не его цветная фамилия, был бы совсем бесцветным». Я была в восторге и долго гордилась дедушкой.

* * *

Я постоянно слушала, как отец ругает Ивана и Мусю за их дневники и двойки и расстраивается, и твердо решила: буду учиться хорошо, чтобы родители не огорчались. И стала я учиться в гимназии, и так хорошо училась – никогда у меня не было двоек. Но никто не обращал на меня внимания. Они даже на мой дневник не хотели смотреть.

* * *

Я иду по набережной Ялты рядом с Владимиром Владимировичем Маяковским. При этом он всегда как-то по-доброму разговаривал со мной, а я, не знаю почему, не могла держаться с ним просто, как со всеми. Какая-то тревога всегда овладевала мной. Я старалась произносить что-нибудь «умное» и от этого казалась себе еще глупей.

* * *

Русский язык! Как я люблю тебя. Какое счастье уметь говорить правильно по-русски, читать и слушать, как красива русская речь! Сейчас многие говорят неправильно, небрежно – это глупо и безнравственно.

* * *

Старшая сестра, барышня лет шестнадцати, далека от нас, как луна. У нее подруги, кавалеры, прическа, зеркало-трельяж – трехстворчатое на туалете; оно небольшое, но в него сестра может увидеть себя со всех сторон: и в профиль, и анфас. Смотреться нам в него нельзя и флаконы на туалете тоже нельзя трогать. Именно поэтому я часто смотрю на себя в зеркало с трех сторон, показываю себе язык и вижу его в профиль.

* * *

Положение у меня неприятное. Не потому, что условия игры вполне унизительные. Играю я, конечно, плохо, но все-таки довольно хорошо.

* * *

В нашей семье никто ни с кем не дружил. Были как бы составные части, которые, сложенные вместе, назывались семья.

* * *

Учиться мне было легко. Все ужасы русской грамматики я преодолевала не задумываясь. Никакие «яти» были мне не страшны, я на глаз примеривала, как красивее написать, так или эдак, и писала правильно, не зная почему.

* * *

Приходила учительница (по музыке. – Ред.). Но сестра могла сбежать куда угодно, а чтобы урок не пропадал, заставляли учиться меня, поймав за шиворот где-нибудь на дереве. С тех пор я не могу привыкнуть любить музыку.

* * *

Как я научилась читать – не помню. Я думала, что умение читать приходит само, с возрастом, как растут косы, как заводятся подруги.

* * *

Были еще в гимназии уроки рукоделия. Я категорически старалась не принимать в этом участия, взяв на себя роль усмирительницы шумящих девочек: я во время уроков читала вслух.

* * *

Все мы приезжали на гастроли без всяких гарантий: какие будут сборы, какая погода – ничего неизвестно. Нам давали жилье – какую-нибудь бывшую виллу, – и все мы, как перелетные птицы на сломанном грозой дереве, размещались, устраивались, умывались в море, ели по талонам в столовке, все почти одинаковые босяки, что Яхонтов, что Блантер.

* * *

Я сижу на высокой лестнице в комнате, рядом с той, где выдают книжки, разглядываю толстую книгу и читаю с трудом название: «Анна Каренина». Книжка не нравится. И буквы, и слова очень скучные, и шрифт не такой, как в других, моих книжках. Я лезу на лестницу повыше – я думаю: чем выше, тем книги наряднее и красивее.

* * *

Так я и не научилась ни шить, ни пришивать пуговицы. Мне всегда кажется, что они падают как созревающие плоды и помочь этому нельзя, пока они не упадут и не потеряются.

* * *

Чемодан укладывать мне тоже помогал кто-нибудь из друзей. Я просто бросала все подряд в чемодан, уминала, как могла, становилась коленками на крышку (за пять минут до отъезда) и запирала замки. Если что-то торчало из-под крышки, я отрезала это ножницами.

* * *

Я просто шла по улице, ни о чем не думала и увидела объявление: «Прием в театральную школу». А я даже и не подозревала, что этому учатся в школе – быть артистом.

* * *

Одной нашей студентке, которая излишне увлекалась мимикой, педагог говорил, сердясь: «Я еще раз повторяю всем, что актер никогда не должен хлопотать мордой». А в следующий раз сообщил: «Я напоминаю: если вас убивают в четвертом акте, то нельзя выходить в первом уже с убитым видом».

* * *

Наше поколение актеров – первое, учившееся уже после революции. Мы присутствовали при сотворении мира – нашего мира. Но ведь те, кто был в театре до нас, в это время тоже стали участвовать в создании нового, нашего театра.

* * *

Все актеры «Балаганчика» живут в Петрограде, у всех дом. А я, как всегда, в невесомости. Я прикреплена корнями только к сцене, к своему месту в программе. Это – точно. Все остальное – зыбко, туманно.

* * *

Но ведь теперь и для старшего поколения актеров все вокруг менялось. И наши «сверхчеловеки», например Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина или Певцов, приезжали иногда в театр прямо с концерта с полбуханкой черного хлеба в руках или с березовым поленом, полученными как гонорар, и очень гордились этим.

* * *

В нашей комнате, как во всем городе, отопление не работает и укрываться нечем. Вот мы ложимся спать. Я лезу в ледяную постель, покрываюсь простыней, кладу сверху юбку, кофточку, шарфик и поверх всего галстук, чтобы насмешить сестру и маму: они уже лежат, и им холодно. Тогда я вдруг вскакиваю голая, хватаю испанский веер (его мама не забыла взять из Москвы) и начинаю бешеную пляску, прыгая, как кошка, и обмахиваясь веером. Они хохочут, как в цирке. После этой гимнастики мне действительно становится тепло, я кладу на себя сверху еще газету и засыпаю.

* * *

О том, какой я была, оказывается, прекрасной, я недавно прочла в одном из старых журналов за 1923 год. А тогда я этого не знала. Но успех свой на сцене считала совершенно нормальным. Песенку Веры Инбер «Когда горит закат», которую я исполняла в программе, пел весь город.

А Шатов денег все равно не дает. Но теперь зовут на концерты, и мы немного зарабатываем: после спектакля едем выступать, куда пригласят.

* * *

Когда в 1923 году я ехала по Невскому от «Балаганчика» до «Англетера» на извозчике, могла ли я думать, что вот тут, за углом, живет еще незнакомый мне мой будущий друг? Проезжая спокойно мимо Большой Конюшенной, я не предполагала, что эта улица станет улицей Желябова, и не знала, что там, в Волынском переулке, живет человек, с которым я встречусь через много лет на другом конце света, в Абхазии, в доме отдыха «Синоп», и что журналист Ю. Ганф скажет мне: «Вот, Риночка, познакомьтесь. Это архитектор Котэ Топуридзе, мой друг из Ленинграда», – и что после этого я сорок лет буду женой этого Котэ Топуридзе, буду жить с ним всегда рядом и от этого буду самым счастливым человеком на свете…

* * *

Когда мы приходили в бухгалтерию получать зарплату, мне, например, кассир денег не давал, а говорил: «Вот тут распишитесь. С вас 1 р. 75 к., – и объяснял, что расходы по ремонту крыши театра так велики, что приходится удерживать с актеров высшей категории».

* * *

Атмосфера была рабочая: ни сплетен, ни склок, ни интриг; просто никто, видно, не знал, что они должны быть в театре. Все романы происходили только с Н. Фридлянд. Никогда не было точно известно, за кого она выходит замуж.

* * *

Первый вопрос, который Надежда Германовна Блюменфельд задавала актеру: «Вы спиной к зрителям поворачиваетесь?» Если нет, ваш костюм сзади она затягивала веревкой или куском бязи. Лицом к публике при этом вы стояли в великолепном одеянии из блестящей парчи или бархата, с бриллиантовыми застежками и короной на голове. Со сцены одетый таким образом человек уходил за кулисы, так ни разу не повернувшись спиной, и публика ничего не знала о необыкновенной изобретательности, находчивости, выдумке нашей художницы.

* * *

Когда «Балаганчик» выезжал на гастроли, денег нам директор Н. Шатов все равно не платил. Он говорил, что везет актеров и дает им возможность загорать и дышать морским воздухом. Иногда он давал всем по 50 копеек.

* * *

Часто в моем номере стояла большая корзина хризантем. Это было единственным напоминанием о том, что я, значит, имею успех. Горничные на моем этаже гордились ими и поливали их. Я делала вид, что совершенно равнодушна. И даже наедине, входя в номер, строила гримасу: «Подумаешь!»

* * *

Жизнь наша была бешеная, наполненная работой. Спать я вообще считала преступлением.

* * *

Рина Зеленая о муже:

– Я выясняла довольно долго, что это за человек. Потом я поняла, что он не человек, а явление особого рода. Несмотря на его ужасный характер, я называла Константина Тихоновича «мой ангел».

* * *

Я рычала от ярости, но ждала. Идя с репетиции, я боялась, что в самом деле, войдя в комнату, увижу край полотняного одеяния ангела, вылетающего в балконную дверь, и его босые белые, как у скульптуры, ноги с ровными пальцами.

* * *

Как-то он пришел со стройки стадиона в Лужниках с красным, обожженным солнцем лицом. Я немедленно заставила его сесть и стала мазать воспаленную кожу кремом. Физиономия его исказилась мукой, и, зажмурив глаза и сжав зубы, как под пыткой, он процедил:

– Имей в виду, я все равно никого не выдам.

* * *

Как-то шли мы с Ростиславом Яновичем Пляттом, и он сказал мне: «Риночка, почему мы с вами такие не дошлые и не ушлые?»

* * *

Иногда появляются люди, у которых откуда-то возникают деньги. Некоторые из них хотят покупать старинные вещи для украшения своей жизни. Один такой модный человек в мебельном магазине попросил К.Т.Т. посмотреть выбранный им для себя стол:

– Посмотрите, пожалуйста, как вы думаете, – говорит он с видом знатока, – это Павел или Александр Первый?

К.Т.Т. взглянул на стол и сказал:

– По-моему, это поздний Николай Второй.

* * *

Моду я признаю немедленно. То, что вчера мне казалось красивым, сегодня для меня не существует, если прошла мода. То, что мне сегодня кажется безобразным, я признаю прекрасным немедленно, если мода сделает неожиданный поворот. Я не борюсь с модой: это так же бессмысленно, как пытаться бороться с приливами и отливами океана (мнение нашей легкой промышленности, к сожалению, не всегда совпадает с моим).

* * *

Но я вам предсказываю, дорогие женщины: настанут времена, когда вы войдете в любой мосторг и самый красивый продавец подойдет к вам и учтиво спросит, что бы вы хотели примерить, а на полках будут стоять самые модные и прекрасные обуви всех фасонов, цветов и размеров. Вот это будет да!

* * *

И вы меня, пожалуйста, не жалейте, хотя мне столько раз было себя жалко. Можно смело сказать – вот я помру, и никто никогда не узнает, какой у меня был прекрасный вкус: мне всегда доставалось что-то, что было кому-нибудь мало или велико.

* * *

Маленький зал театра Дома печати заполнялся всегда до отказа. Люди стояли и у стен, и за открытыми дверями. Здесь бывала вся литературная Москва: писатели, поэты, газетчики – и, конечно, все актеры. Театр пользовался симпатией. Единение зала и сцены было полным: содержание спектаклей – темы дня, острые вопросы литературы и театра. Подчас люди, о которых шел разговор на сцене, сидели тут же в зале.

* * *

Форма спектаклей – обозрение, самая доходчивая, острая, действенная по возможностям и театральным приемам. Короткие сценки, песни, пародии, эстрадные находки позволяли обрушивать на зрителей неожиданности и сюрпризы. Новый театр должен был как бы поднять знамя театра сатирических обозрений, которое оставил Театр сатиры, перейдя к постановкам комедий.

* * *

В. Маяковский вышел, заполнив собою чуть не всю крохотную сцену, по которой мы все вместе свободно бегали каждый день. На сцене стол и стул. Владимир Владимирович снял пиджак, повесил его на спинку стула и, оставшись в своей знаменитой свежевымытой сорочке, подошел к столу, на котором стояли графин и стакан, вынул из кармана блеснувший белизной носовой платок, как у фокусника, развернувшийся в его руке, протер стакан и поглядел через него на свет. Из зала очень противный, жирный женский голос произнес громко:

– Носовым платком – так чище не будет!

– Смотря чьим, – спокойно и мгновенно ответил Маяковский, уже поставив стакан и пряча платок в карман.

* * *

Ну вот. У меня это чувство есть. И моя работа всю жизнь посвящена юмору. Часто и в жизни приходилось прибегать к нему, чтобы не заплакать. Всю нашу жизнь мы воспринимали юмор, не обсуждая, надо ли иметь чувство юмора. Просто оно было с нами постоянно.

* * *

В старом моем дневнике записаны какие-то строки: «Как будто из жизни человечества вырвали силой что-то огромное, бесконечно нужное, важное для всех: и для друзей, и для врагов. А я кто? Никто. Я современник. И мне невыносимо страшно».

* * *

Меня всегда восхищали не присяжные остроумцы, прославленные остряки, от которых ты слышишь заготовленные остроты целыми обоймами. Прельщало и удивляло тонкое понимание смешного, блеск неожиданных поворотов мысли. Это была атмосфера нашей жизни.

* * *

Так помогите ребенку хоть немножко! Отвечайте ему, товарищи! Ему не нужны ни литературные обобщения, ни научные изыскания. Надо говорить коротко и просто: так, мол, и так. Но никогда не отвечать: «Не знаю». Ведь дети верят, что взрослые знают всё.

* * *

Мы работали, дружили, ценили острое слово, смеялись друг над другом и зло и добродушно, не забывая высмеять себя в первую очередь, ну – во вторую. Чувство юмора было дано нам как зрение, слух, осязание.

* * *

Мы так много говорим о детях, об их воспитании, об этике, эстетике, но подчас не помним, что вот – маленький человек, а вот – огромный окружающий его мир. Каждый день – новые понятия, впечатления, слова, ощущения. Как разобраться в этом во всем? Кто поможет ребенку?

* * *

Английский писатель У. рассказал мне, что как-то получил письмо от маленькой школьницы. Она писала: «Дорогой мистер У.! Я хочу стать писателем, как и Вы. Только почему-то у меня ничего не получается. Это потому, что у меня совсем нет никаких мыслей. Я Вас очень прошу, если у Вас будут оставаться лишние мысли, прислать их мне». Мистер У. прочел это письмо жене в присутствии своей маленькой дочери, которая строго спросила: «Я надеюсь, папа, ты уже послал ей хоть одну мысль?»

* * *

В детстве, когда мне приходилось слышать, как взрослые разговаривали со своими друзьями (я имею в виду старшую сестру Мусю и брата Ивана), я быстро усваивала их шутки. Например, девочки-подруги, если одна из них или мальчик уступали место, передавали или подавали книгу, благодарили так: «Тронута, двинута, перевернута, опрокинута!»

Мне казалось, это так смешно, и я старалась повторить это своим маленьким товарищам. Они не понимали, а я воображала, какая я взрослая – понимаю.

* * *

Были люди, чьи шутки и остроты повторялись, передавались, вызывая смех или улыбки. Бывал даже «гамбургский счет» – кто самый остроумный в этом году.

* * *

Была у меня знакомая девочка пяти лет. Как-то вечером, встретив ее в саду с куклой в руках, я спросила: «Что же ты так поздно вынесла свою дочку в сад? Она же простудится!»

Девочка посмотрела на меня с превосходством человека, не подверженного нелепым фантазиям, и сухо сказала: «Ну что вы! Как же она может простудиться? Она не живая».

* * *

Дома навсегда должна быть исключена фраза «Оставь его, он еще маленький». Эти маленькие создания мгновенно улавливают взаимоотношения взрослых.

* * *

В эстрадной работе у актеров бывает такой период, когда совершенно необходима чья-то помощь, чтобы подняться еще хоть на маленькую ступеньку. Самому с этим не справиться. Нужно или от кого-то получить пинок в зад, чтобы встрепенуться и работать дальше, или ухватиться хотя бы за чей-то палец, чтобы преодолеть непреодолимое.

* * *

Я никогда не обжуливаю зрителей: каждый кусок хлеба зарабатываю честно. Я бы охотно зарабатывала нечестно, да не знаю где.

* * *

Алексей Максимович, сидя рядом со мной, спросил:

– Ну, Рина, скажите-ка мне, что же я могу для вас сделать хорошего?

Спросил так просто, как полагается в сказке: ну, говори, какие у тебя три желания?

И тут я, не нарушая законов сказки, сказала, как простодушная сказочная дурочка, что у меня все хорошо, лучше быть не может, ничего мне не надо. А как раз в это время было много непреодолимо ужасного: театр выгоняли из Дома печати, и пока еще не было нового помещения, и надо было, чтобы кто-нибудь заступился, замолвил словечко; мы с мамой и сестрой ютились в какой-то полуподвальной комнатенке; а еще были временные затруднения с едой, в магазине нечего было купить, все шли в торгсин, сдавали разное серебро или золото и получали талоны на продукты, а у нашей мамы ничего быть не могло.

Но в эту минуту я забыла обо всем, все казалось необыкновенно прекрасным: я сижу рядом с Горьким, могу дотронуться до него рукой. Чего еще можно хотеть? О чем просить? Все будет хорошо, и так все обойдется.

* * *

Я играла партию с каким-то хорошим партнером. Когда мы менялись сторонами, ко мне подошел очень длинный, очень молодой человек и, заикаясь, но без смущения, сказал: «Мне надо с вами поговорить». Я рассердилась и ответила: «Ну, тогда подождите, пока я проиграю».

* * *

В поездках, бывало, неделями занимались подготовкой, чтобы как можно лучше разыграть кого-нибудь. Так, во время гастролей мы клали Л. Мирову в чемодан или портфель стеклянную пробку от графина из гостиницы. Он оставлял ее в номере и сдавал ключ. Но в следующем городе находил пробку под подушкой. И так много раз. Когда все мы вернулись в Москву, Л. Миров позвонил мне и сказал, чтобы я не беспокоилась: стеклянная пробка от графина прибыла с ним благополучно.

* * *

Но что это за доброта? Я знаю настоящих добрых людей. У них доброта – чувство безотчетное. А у меня происходит от ума. Мне проще сделать человеку добро, чем зло. Добро вообще делать легче. Кто-то обращается с просьбой дать денег, которых ему не хватает, например, на железнодорожный билет. Я знаю, что человек врет, что это просто способ добывать деньги. Но я каждый раз думаю: вдруг на этот раз все правда, все именно так, а я не дам. А потом ночью буду не спать, мучиться. И я сразу, если у меня бывали деньги, отдавала их, зная, как это глупо и как они мне самой нужны.

* * *

По правде говоря, тогда я тоже воображала, что у меня есть внешность. Во всяком случае, выходя на сцену, я всегда точно ощущала себя высокой, красивой блондинкой.

* * *

Но как бы меня ни убеждали, что можно взять любого человека и сделать из него актера (я имею в виду того, кто заставляет людей смеяться и плакать), я скажу: нет, нельзя. Как нельзя научить человека стать поэтом.

* * *

Когда старого актера Н.М. Плинера, прекрасного комика, однажды спросили: «Николай Матвеевич, почему вы такой бледный? Вы совсем не загорели. А ведь театр здесь уже целый месяц!» – он печально отвечал: «А мне на солнце нельзя сидеть». – «Что у вас? Сердце?» – «Нет, карты. Карты на солнце просвечивают, играть нельзя».

* * *

Фаина Георгиевна Раневская, создавшая ярчайший характер особы, непреклонно, с большим апломбом разговаривающей со всеми и не терпящей возражений, после выхода картины на экраны буквально не могла спокойно пройти по улице. Эта фраза: «Муля, не нервируй меня» (лейтмотив ее роли), произносимая ею с неподражаемой интонацией, настолько запоминалась, что дети повсюду бегали за ней, крича: «Здравствуй, Муля!», «Муля, не нервируй меня!»

* * *

В одном из своих интервью Фаина Георгиевна сообщала, что эта роль не принесла ей никакого удовлетворения. Но, как ни странно, в один из прекрасных осенних дней, во время нашей прогулки по Ботаническому саду, Раневская через тридцать лет прочла мне от слова до слова монолог из этой нелюбимой роли.

* * *

Раневская судила себя строго и редко бывала довольна своей работой в кино. А когда, уступив просьбам кинорежиссеров, уговоривших ее сняться в главной роли, снималась в фильмах, которые ей не нравились, потом ругала себя долго и беспощадно. Для зрителей же имя Раневской звучит как сигнал к смеху: сразу вспоминаются все великолепно созданные ею комические образы. Но я иногда думала, что дождусь, увижу Раневскую в роли трагической. Ведь за всю жизнь у нее не было ни «своего» театра, ни «своего» режиссера – они постоянно менялись.

* * *

Для зрителей Фаина Георгиевна была любимой актрисой, для друзей – всегда необходимой. Она знала, чего от нее ждут, и полной мерой вознаграждала жадные ожидания. И столько ей природой отпущено своеобразия, таланта, юмора, страсти к жизни, что в Раневскую влюблялись все сразу – мужчины и женщины, и на сцене, и в жизни. А у нее была роль такая: очаровать вас, а дальше вы – как хотите. Может быть, вам больше и не удастся встретиться с нею.

* * *

Что касается моего участия в фильме «Подкидыш», то персонажа домработницы в картине не было совсем. Я присутствовала на съемках как один из авторов, дописывая или меняя по ходу съемок необходимые реплики. И вдруг однажды Лукашевич и Барто заявили мне, что им нужен еще один комедийный персонаж, который должна играть я. И так мне пришлось придумать роль домработницы и сниматься в «Подкидыше», импровизируя на ходу каждую сцену.

* * *

Мне иногда кажется, что у меня и биографии никакой нет. Вот я с огромным интересом часто слушаю по телевидению рассказы актеров о себе. У них каждый год – веха в творческой биографии. Слушаешь и словно видишь, как складывался характер, талант актера. У меня же не только биографии нет, но даже фотографий для книги не хватает. Почти у каждого актера есть фотографии во всех ролях, которые он сыграл. А я? Столько ролей сыграла, а фотографий нет и половины, и где они – не знаю. И какая я – тоже точно не знаю.

* * *

Театр обозрений по каким-то сложнейшим обстоятельствам убрали из Дома печати. Мы как раз уехали на гастроли и там узнали, что нас будут выгонять. Сначала не поверили, а потом стали засыпать нашего директора телеграммами: как дела? что будет? Он ответил не сразу, но точно: «Не беспокойтесь, я здесь тоже волнуюсь».

* * *

В театре я, между прочим, заработала свою язву. Играли мы без выходных и репетировали без обедов. Зато курили. Не ели. Не потому, что нечего было: еда была кругом – рядом «Националь», заказывай, что душе угодно, даже очередей не было, заходи и ешь (а в углу за столиком всегда сидит Ю. Олеша с кем-нибудь из друзей). Но ведь надо было все время находиться в театре, делать спектакли, новые и обязательно интересные.

* * *

Илья Семенович Набатов с самым серьезным видом рассказывал мне, как он первый получил звание заслуженного на Украине:

«Я утром вставал и сразу шел в министерство. Садился в кабинете у начальства и говорил:

– Надо бы мне дать заслуженного.

– Ну, конечно, товарищ Набатов. Уже в ближайшее время будем думать об этом.

Я сидел очень долго. Потом уходил. На следующий день – опять то же самое. Я их там так довел, что когда они меня видели в окошко, уже начинали нервничать:

– Опять Набатов идет, сейчас будет доказывать. Надо поскорее оформлять его бумаги. – И постарались».

* * *

Конечно, все мы, так тесно, постоянно рядом работая, общаясь, словно рассматривали друг друга в лупу. И так и рассказывали, и рассказываем об этом. Но место каждого из актеров на ступенях театрального Олимпа, разумеется, оставалось и остается за ним.

Для нас они все были интересными, но круг наших интересов был уже другой – намного шире, ведь жизнь кругом нас шла совсем другая. И мы были уже совсем другими людьми.

* * *

В первый раз, когда меня позвали на радио, я приехала в костюме, при всем параде, как на концерт. Я думала, меня все будут видеть (предчувствовала, видно, появление телевидения).

* * *

И только потом, во время войны и впоследствии, все убедились, насколько нужна и всегда действенна была советская эстрада. А уж как ее ругали и как поносили! И Утесов-то никуда не годится, и Райкин не такой, а этакий, все не то поют и не то танцуют.

* * *

Но, несмотря на разгромную критику, на недостатки в руководстве, несмотря ни на что, жизнь продолжалась. По безграничным просторам Союза ехали люди искусства – и преданные донкихоты, терпящие все тяготы и лишения, и люди практичные, знающие себе цену и получающие вознаграждения в виде приказов министерства, и просто честно выполняющие свой долг актеры. И, как семена, брошенные в почву, прорастали повсюду не только интерес и любовь к эстрадному искусству, но и первые ростки эстрадной самодеятельности: каждая гастрольная поездка – всегда встречи, помощь, консультации.

* * *

В поздравлениях на юбилеях иногда выходит так, что юбиляр исключительно молод и что вообще старым быть лучше, чем молодым.

Не верьте этому никогда. Старым быть очень плохо. Ты не в состоянии справиться с природой, и она может отнять у тебя все, что захочет. Я даже иногда думаю: зачем же я всю жизнь люблю спорт, делаю гимнастику, бегаю на коньках, не курю, мало ем, мало сплю, а у меня какие-то неправильные суставы с солями, какие-то сосуды (зачем мне они вообще нужны, когда я о них ничего не знаю?!), а мои подруги, старше или моложе меня, курят, не ходят на лыжах, едят, пьют и спят без конца и чувствуют себя распрекрасно, и ничего у них не болит. У меня даже есть знакомые алкоголики, которые вообще никогда ничем не болеют. Где справедливость, я вас спрашиваю? Ее нет.

* * *

Я читала рассказ Леонида Ленча. Героиня рассказа – добрая, милая женщина, прачка. Она рассказывала, как началась война и как она теперь работает медсестрой, и про встречу свою в госпитале со старшиной Смирновым – как он спас товарищей и как его спасли и ногу не ампутировали. И теперь во время массажа, когда все кричат от боли, он один терпит молча. А потом, в конце, старшина объясняет ей, что не кричит потому, что ему нисколько не больно: он всегда другую ногу дает массировать, не больную.

И столько было в этом монологе и печального, и смешного, и человечного, такая вера в победу, что я, читая этот рассказ и глядя в зал на штатских и военных, видела, как глаза улыбаются в ответ на простую, бесхитростную речь настоящей русской женщины, кроткой и храброй.

* * *

Все они сразу после сигнала воздушной тревоги бежали к своим постам в полной темноте. Многие из них, как мальчишки, лазали на пятнадцатый этаж смотреть работу наших зенитчиков, приносили оттуда осколки снарядов, которые сыпались дождем. Солдаты были в шлемах, а дружинникам шлемов не полагалось. Я сказала К.Т.Т., когда он мчался на дежурство:

– Слушай, ты надень хоть кастрюлю, а то пробьет тебе голову осколком!

Он ответил:

– Я дворянин. Я не могу умирать с кастрюлей на голове! – И ушел.

* * *

У меня образовалась вторая профессия, называется она – жена архитектора. Это чрезвычайно трудная и ответственная должность. Сначала я думала: а, ерунда! А потом вижу: нет, не ерунда.

* * *

Характер у него (Топуридзе – Ред.) был ужасный. Доброта соседствовала со страшной вспыльчивостью. Гнев и даже ярость – с беззащитностью. И я, человек долго самостоятельный, привыкший сам решать вопросы жизни и распоряжаться собою, поняла, что тут ничего не поможет. Кто-то, наверное, должен был в корне сломать себя. И это пришлось сделать мне.

* * *

И вот мы идем в тяжелый военный день. Так тяжело на сердце, так безвыходно, а К.Т.Т. говорит:

– Вот представляешь, так через несколько лет будем мы с тобой идти по Парижу и будем смеяться.

И когда много лет спустя мы шли по Парижу, я держала его за руку и вспоминала это предсказание. И мы смеялись, сидя на беленьких стульчиках перед Лувром, и заплатили их хозяйкам-старушкам несколько франков, которых было у нас так мало.

* * *

Был настоящий бал: и музыка, и танцы. Красавица Наталия Васильевна Крандиевская – поэтесса, жена А.Н. Толстого – сидела за столом как царица, с голубыми глазами на прекрасном лице…

* * *

Дивное утро. Птицы поют, солнце светит. Только очень сильный ветер – просто отрывает голову. На аэродром нас доставили в невозможно красивом автобусе (для американцев?). Сев в него, сразу чувствуешь себя интуристом и с равнодушным любопытством глядишь в зеркальное окно на постороннюю жизнь, на каких-то людей, неизвестно зачем стоящих, идущих, чего-то ожидающих.

* * *

Может быть, наши потомки будут умирать со смеху над нашей техникой, но на меня производит еще некоторое впечатление возможность сесть в самолет морозным снежным утром в Москве, а в пять часов этого же дня идти по улицам Баку, любуясь морем, зеленой травой, греясь в лучах весеннего солнца.

* * *

Между прочим я решала вопрос, почему у нас у всех такая жажда покупать (нам хочется все: и подтяжки, и пылесос, и штопку для чулок). И я поняла, в чем дело: каждому человеку отпущено в организм вместе с гемоглобином и лейкоцитами какое-то количество покупательных способностей. Но так как в нашей трудной жизни мы почти никогда не покупали, а всегда доставали или получали, эти способности, накапливаясь, вроде кислот или солей, причиняют организму некоторый ущерб, и он, как беременная женщина на соленое, накидывается на покупки.

* * *

Боже мой! – это означает, что у меня днем нет времени записать сильные впечатления. В данном случае в такое состояние меня привел восточный базар. Сводчатые коридоры, то темные, то залитые солнцем. В куполах специально – огромные отверстия разных форм. Уж нечего говорить о лавках, товарах, купцах, ремесленниках, ребятишках, женщинах.

После бесконечных переходов по узким лабиринтам, довольно темным, я вышла, вдруг ослепленная, на залитый солнцем внутренний двор старой мечети. Восхитительный ансамбль необычайной мозаики!

* * *

Кто-то давно тому назад сказал мне как-то (это было в Алма-Ате), что он не любит горы, что они совсем не красивы. Это просто морщины на лице земли. Это почему-то меня ужасно расстроило, и я долго не могла забыть эти идиотские слова.

Как прекрасен мир, черт побери! Даже отвратительные туннели (их от Тегерана до Бендершаха – 96), с дымом и копотью, не могут погасить мой восторг. Какое счастье, что судьба позволяет мне видеть все это!

* * *

Работа на фронте – всегда суровый экзамен для актера. Здесь ему приходилось держать экзамен в необычной обстановке.

Все было не похоже на то, к чему мы привыкли, – весь быт, условия, ночлег, о котором часто никто не мог заранее сказать, где он будет и будет ли сегодня: высоко в горах, в одинокой хате, на широких лавках и столах, или в роскошном отеле, на пуховиках, на огромной лаковой кровати модерн, где вчера еще ночевали немецкие офицеры, или в штабе на полу, на соломе, где блохи – наши неизменные спутники – чувствуют себя особенно хорошо, или в монастыре XVI века, в белоснежной комнате со сводами, где над кроватью висят распятие и разнообразные римские папы и где монахиня в огромном крахмальном чепце и гофрированном воротнике, гремя ключами, приносит ослепительно белое полотняное белье, или в приемной палатке медсанбата, на пока свободных носилках, которые могут среди ночи понадобиться для раненых, так как бой гремит в четырех километрах, а раненые идут или их везут всю ночь.

* * *

На мою долю выпало это счастье – слышать смех, громкий, беззаботный, такой необычный в этой обстановке. Наивные, светлые строчки детских стихов Михалкова, Маршака несли с собою тепло, воспоминания о семье, и, может быть, каждый в эту минуту думал о своем ребенке, за нарушенное детство которого он мстит здесь врагу.

* * *

Может быть, мы не сумеем удержать в памяти все места, даты, встречи, имена, рукопожатия, лица, но то, что уйдет из памяти, навсегда останется в сердце.

* * *

Спали мы в палатках. Хотя уже стояла осень, но холодно еще не было. Утром проснулась от страшного грохота. Как человек бывалый, сразу подумала: наступление продолжается, идет артподготовка. Выползаю из палатки на поле. Стоит часовой, немолодой солдат.

Я поглядела вокруг, прислушиваясь к далекому грохоту. А солдат мне и говорит:

– Близко уже! Гроза подходит! Слышите, как гремит?

Гроза! Подумать только, какое счастье: это гроза гремит – не в переносном смысле, а просто идет настоящая божья гроза, сделанная природой. Правильно! Это не блеск взрывов, это молнии издалека, настоящие. И сама туча уже поднимается, идет на нас, громыхая, молнии прорезают ее. Неужели на земле есть грозы? Какое счастье, как это прекрасно!

Я стояла в поле, ветер гнал тучу, волосы мои развевались, как грива у лошади. Я стояла еще и еще, пока не хлынул дождь. Я вбежала в палатку, промокшая почти до нитки, вытиралась полотенцем, словно после купания, и улыбалась, будто душу мне тоже вымыли.

С тех пор я люблю грозу. Где бы она ни застала меня, да будет благословенна природа.

Да будет проклята война и те, кто ее делает.

* * *

А разве актеру не нужно быть везде, где живут люди, которые хотят его видеть, встречаться с теми, кто приходит на концерт смотреть именно тебя? В Ашхабаде или в Хабаровске ты видишь: люди идут в зал филармонии днем, берут билеты, платят деньги; вечером, придя на концерт, будут тратить свое время. Они идут сегодня смотреть тебя.

* * *

Было холодно и голодно. Мы все работали в студии не раздеваясь, в шубах и шапках. Однажды кто-то сжалился над нами, и в комнату внесли громадный электрический рефлектор. Раскаленные спирали этой печки быстро согрели воздух, в студии стало тепло, а немного погодя – жарко. Мы записывали новую программу до одурения. Хоть мы и не люди, а актеры, но все-таки тоже устаем иногда. И вот вдруг обезумевший от усталости Плятт воскликнул:

– Да что это тут жарища такая! – И, сбросив с себя шубу, швырнул ее прямо на горелку.

Я закричала:

– Что вы делаете! Опомнитесь, дедушка!

От такого неожиданного обращения Плятт, тогда молодой, еще ни разу не бывший дедушкой, мгновенно пришел в себя, схватил шубу, и она не успела загореться…

* * *

И еще, дорогой читатель, не сердись, что я все время напоминаю: того не было, сего не было, радио не было. Я вам больше скажу – в кино показывают избы, которые топились по-черному, лучины и овины. А мы сами сколько раз в овины бегали, и это лучше, чем в Арктике бежать на улицу в пятидесятиградусный мороз. И насчет умывания жизнь была совсем другой, чем сейчас. Но она была такой.

* * *

Баня, мытье – всегда мечта в пути, иногда выполнимая. Однажды ехала куда-то в поезде, в отдельном вагоне, наша актерская агитгруппа, по заданию. Было лето. Умывались в конце вагона. Потом вода кончилась. Вот когда мы вечером долго стояли на какой-то станции, я вдруг решила: выпрошу воду у машиниста. Я схватила ведро у проводницы и помчалась к паровозу. Добрый машинист налил мне ведро горячей воды, и я побежала, расплескивая ее, к своему вагону. Так или иначе, я проделала это омовение и отправилась в свое купе, где уже все давно спали. Я улеглась чистая и довольная завершением этой сложной операции и с жалостью глядела на тех, кто не испытывал прекрасного ощущения чистоты и свежести. Утром я встала в чудесном настроении и с удовольствием пила горячий чай. Когда я сидела на своей нижней полке, пришел Сева Резцов (половина нашей чудесной балетной пары – Мирзоянц и Резцов). Он посидел немного в нашем купе, а потом, когда мы остались вдвоем, сказал мне:

– Слушай, Рина… Ну, конечно, воды нет… Но все как-то хоть лицо моют. А у тебя прямо полосы грязи на щеках и на шее. Давай я тебе полью, ты хоть умойся только.

Я перестала пить чай и начала так хохотать, что он испугался. Я, оказывается, ночью размазала по себе всю копоть, а в зеркало даже не взглянула, зная, какая я чистая.

* * *

И вот вместо гигантского коллектива я торчу на пустом помосте совершенно одна, как спичка на столе. Вокруг меня до неба поднимаются трибуны стадиона. Сидят тысячи людей, пришедшие слушать и видеть нас. Меня пронизывает страх. Аплодисменты со всех сторон. Я раскланиваюсь, собираюсь с силами, подхожу к микрофону и начинаю читать самым тихим голосом. В эту минуту приходят спокойствие и уверенность, что актер должен победить и себя, и зрителей, и природу (дождь еще моросит!). Тишина, как в Политехническом. И вдруг через минуту после какой-то фразы – грохот. Как горный обвал. Это смех. И сразу, словно по команде, тишина.

* * *

Вообще, где бы я ни бывала, я видела что-нибудь в этом роде, прельщавшее меня, что потом украшало мое жилище. Эту моду я придумала тогда, давно, когда еще никому не приходило в голову собирать керамику, игрушки и всякий вздор. Конечно, более умные люди коллекционировали хрусталь, фарфор, бриллианты. А у меня появлялись глиняные фигурки, деревянные лошадки уже со всех сторон.

* * *

Мне кажется, что очень трудно как-либо использовать – нет, это не то слово, – призвать на помощь найденный кем-то метод творчества. Столько поколений актеров выросло, пользуясь великим учением, созданным великим К.С. Станиславским. Он изложил его точно, будто препарируя свои самые сложные, сокровенные мысли и чувства. Но почему же видишь иногда на сцене холодные, пустые глаза, никчемные жесты у актеров, безупречно знающих теорию?

* * *

Догматическая приверженность даже к самой совершенной теории может привести к единообразию, стандартизации, которых в искусстве быть не может. А так и получилось в какой-то период, когда все театры вдруг стали как бы на одно лицо. И даже цирк. Клоуны перестали вдруг быть смешными.

* * *

Так как же рассказать про актерское мастерство? Вот по телевизору смотришь: там молодые красавицы, сыграв одну роль, очень бодро и смело, прижимая красивые руки к красивой груди, с восторгом, подробно рассказывают, как они творят в искусстве и что они уже натворили. Откуда такая смелость в суждениях, в словах – якобы ярких, но, по существу, заношенных: «волнение», «трепет», «волнительный», «блистательный» и еще много всяких прилагательных. Кажется, что в одном актере все это даже поместиться не может. Вот уж сколько существует русская сцена, от старых актеров таких изъяснений слышать не приходилось. Помню Тарханова, Качалова, Москвина, Шатрову, Коонен, Щукина. Как скупо и мало говорили они о своей работе! И это понятно: то, как созревает мастерство, – это что-то сокровенное, какой-то тайный процесс, совершающийся в сердце, в сознании актера – в одиночестве.

* * *

Трудно понять, когда ты стал актером. Учишься – еще не актер. Поступил в театр – все еще не актер. Получаешь роль, работаешь с режиссером – нет, не актер. А время идет и идет. А потом смотришь – оказывается, ты уже давно актер. И вот тогда, день за днем, год за годом, в каждом спектакле, на каждой сцене ты без всякого сожаления оставляешь клочья своего сердца.

* * *

Спектакли идут сто, тысячу раз. Всегда как в первый раз. И как страшно бывает смотреть, когда при заменах и отсутствии постоянного строгого наблюдения, контроля разваливается прекрасно сделанный когда-то спектакль. Разваливается понемногу, постепенно, неудержимо. И так печально!

* * *

Иногда природа так расщедрится, что диву даешься: все соберет, все свои возможности мобилизует и сделает, например, Шаляпина, это русское чудо.

Потом, конечно, природа долго отдыхает, чтобы набраться сил и еще что-нибудь такое придумать. А то даст певцу божественный тенор, а фигуру приземистую, с кривыми ногами и толстым животом. А колоратуре придаст некрасивое лицо и громадный рост, так что Хозе не может дотянуться, чтобы поцеловать свою Микаэлу.

В кино – там совсем другое дело. Тут тебе ни голос, ни внешность не помогут. Вот одно время, в 20-е годы, была мода снимать в кино талантливых, но самых некрасивых. Например, Хохлову. У нее кроме таланта были еще очень некрасивое лицо и необыкновенная худоба – прямо скелет. Все пугались, не знали, что это модно. Сейчас, через пятьдесят лет, опять стало модно – быть некрасивой и худой. Но Хохлову никто еще не смог перехудобить.

* * *

Когда мне выдавали новый паспорт, я посмотрела и не поверила своим глазам. Выяснилось, что там гораздо больше лет, чем я думала. Я этого не подозревала.

* * *

Почему-то день рождения меня не привлекает так, как именины – день ангела. Это осталось от детства, когда я воображала, как ангел, приставленный ко мне, в этот день радуется и как он доволен. Каждому человеку полагается ангел и раз в год, в его день, – именины. Все было удобно и обдуманно.

* * *

Столько лет отдано работе на эстраде, что опять говорю о ней. Бедная, заброшенная, не управляемая никем, она существует и, я верю, останется еще много-много лет необходимой.

Трудно было мне, актрисе театра, привыкать к ее обычаям и нравам. (Хотя бы к тому, что человек мог на эстраде закурить. Для актера театра это все равно что закурить в церкви, я от такого зрелища могла закричать или ударить.) Там, в театре, все мы были одно целое; здесь – каждый сам по себе.

* * *

Однажды в большом клубе раздевалка была очень далеко от сцены, и актеры могли шуметь сколько угодно. Я ждала своего выступления долго. А знаменитый балалаечник П.Н. играл все время, даже весь антракт, до самого второго отделения. Я терпела: он великолепный исполнитель и может готовиться столько, сколько ему нужно.

Но когда началось второе отделение, а П.Н. все продолжал играть, я подошла к нему, бесстрашно положила руку на его плечо и, хотя твердо знала, что он человек, абсолютно лишенный чувства юмора, сказала:

– Знаете что, Павел Николаевич… Если вы до сих пор не выучили этой вещи, то теперь уже поздно, вам скоро идти на сцену.

Это было так неожиданно и смешно, что начался страшный хохот. С ним никто не шутил никогда. И он сам начал смеяться от души – он первый раз в жизни понял шутку и не рассердился.

* * *

А зрителям совсем хорошо: сидят люди в Костроме или Самотлоре и смотрят программу фестиваля в Гаване или концерт в Зеленой Гуре. Просто – включил телевизор и смотришь. А в двухтысячном году, наверно, и того лучше будет.

* * *

Так и неслась наша жизнь без остановки. Только что мы были самыми молодыми и вдруг стали самыми старыми.

* * *

Раньше мне казалось, что люди другого поколения, более старшие, чем мы, стремились чего-то достичь, чтобы потом успокоиться, отдохнуть, почить на каких-нибудь лаврах. А мы – нет. И не потому, что это связано с материальным благополучием: работа может быть общественная или любая творческая, но она не прерывается никогда. Все мои товарищи всей жизни – чуть младше, чуть старше – только и думают о работе. Без нее жизнь невозможна.

* * *

Я часто удивлялась его светлому дару. Чуковский, который всю жизнь имел дело с книгами, с литературой всех родов на всех языках, настоящий книжник, создавал свои детские сказки не книжными словами, а свободными, живыми, обращенными прямо к детям. Его поэтический язык не придуман. Он народен по самой своей сути.

* * *

И все как будто в кинохронике. Сел самолет. Бегут черные маленькие фигурки, другие вылезают из самолета, бегут им навстречу. Верно, все так, как в кино. Но только ведь это наши фигурки бегут по снегу. Ведь это нас, нас обнимают. Это мы плачем от невыносимого волнения, восторга, глядя на лица этих людей, для которых подвиг является ежедневным занятием. Нас радостно обнимают, жмут руки. Они спрашивают нас, не замерзли ли мы, не устали ли. Восклицания, вопросы!

* * *

Но что меня удивило и обрадовало в рассказе Бориса Сергеевича, это восхищение, с которым он говорил о том, как Вертинский прекрасно знал и читал стихи, особенно Пушкина. Меня это удивило потому, что актеры редко читают стихи хорошо. Стихи сами по себе так много значат и так прекрасны, что не нуждаются в тех усилиях и украшениях, которые придают им читающие актеры. Они играют стихи, а стихи надо читать.

* * *

Понимаете, зрители думают, что в кино так: захотел – пошел сниматься. Это, может быть, так. Но не для всех. И вот так получилось, что «Путевка в жизнь» не стала для меня путевкой в кино, и после длительного ожидания я подумала, что в кино никому не нужна – всех снимают, а я в театре.

* * *

И вот что удивительно – все говорили: «Рина! Рина!», а снимали других актрис. Наверное, тогда надо было выйти замуж за какого-нибудь кинорежиссера. Но мне это прямо не приходило в голову. Да и им, наверное, тоже.

* * *

Никита Михалков, например, однажды упал на колени посреди улицы перед Домом кино и закричал:

– Рина! Ты моя любимая, лучшая актриса!

Я сказала:

– Так дай мне роль какую-нибудь, самую плохую.

Он встал с колен, смеясь, обнял меня, поцеловал и поклялся в вечной любви.

И так всю жизнь.

* * *

Вот, мои дорогие зрители, видите, как я жалуюсь. Если бы вы знали, как тяжко ждать. Сколько еще? Жизнь же проходит. Когда придет кому-нибудь в голову, что тот или другой небольшой эпизод надо дать хорошему актеру! У нас совсем не считают, что маленькие роли должны делать обязательно хорошие актеры, а не кто попало.

* * *

Как я люблю кино! Всю эту длинную и бессмысленную суету, которая происходит в начале создания картины: подбор группы, фотопробы, бесконечные замены, отмены, несуразицу наших студий! Никогда не найдешь ничего, не подберешь в костюмерных ни платья, ни шляпы, ни обуви.

И сумбурные дни в экспедициях. Все не устроено, все случайно. Ехать на съемку всегда куда-то далеко, километры. Машины опаздывают, аппаратура, бедная, ломается. Все равно картина выйдет. Все равно съемочная группа будет работать без выходных до конца. Какие бы номера ни выкидывала погода, режиссер или директор (тоже работа каторжная), все равно будет картина. И когда кончаются съемки – какое осиротение!

* * *

Я, конечно, продолжала сниматься в кино всю жизнь, безотказно. Играла в кинофильмах «Иностранка», «Девушка без адреса», «Семь нянь», «Укротители велосипедов», в отдельных номерах «Фитиля» и др.

В фильме «Дайте жалобную книгу» играла певицу в ресторане и пела романс. Потом пришла открытка с просьбой: «Сообщите, пожалуйста, кто озвучивал Рину Зеленую в кинофильме “Дайте жалобную книгу”».

* * *

…Какую газету ни возьмешь, какой журнал ни откроешь – среди множества различных снимков на вас со страниц смотрят дети. Маленькие, большие и совсем крохотные. Дети смеются, плачут, танцуют, школьники слушают музыку, впитывают ее, в их глазах отражается познание нового для них мира. Дети в цирке – как прекрасно они смеются!

Лица детей. Как они слушают, как смотрят. Каждый раз я воспринимаю это как чудо.

* * *

Я когда-то услышала, что придумывают какой-то международный язык «эсперанто», который будет понятен всем. Его давно придумали. Однако человечество до сих пор продолжает общаться через переводчиков. А вот язык фотографии понимают все люди: это – горе, это – радость, танец, свадьба; это – мальчик с собакой: исполнилась мечта ребенка – это его собака, они любят друг друга… Это – крохотная девочка со страхом смотрит на пьяного отца. Это – летят журавли. И так всё. Все понимают друг друга. Фотография – язык века.

* * *

А семейные альбомы сохранились кое-где и сейчас. Раньше они были почти в каждом доме. Толстые, тонкие, бархатные, даже с застежками. На первых страницах – обязательно голенькие детки, затем двоюродные братья, дедушки в мундире, неизвестная дама с распущенными волосами… Это были солидные фотографии, сделанные на толстых картонках с золотым обрезом, рассчитанные на обозрение всеми гостями и всеми потомками, исполненные мастерами-специалистами.

* * *

Ведь восприятие детей (а всегда они смотрят те же журналы и фотографии, что и мы), их реакция гораздо острее, сложнее, чем у взрослых. Вот на снимке птица, у которой отнята способность лететь и жить: ее крылья склеены нефтью, волочатся по черному берегу у кромки нефтяного прибоя. Мальчик взволнованно вглядывается в снимок, вникая всем сердцем. Он сдерживает слезы, но вдруг они градом брызжут на страницу. Не жалость, а гнев охватывает его душу; уж поверьте, он никогда не забудет чувства, вызванного увиденной сейчас фотографией.

* * *

Чужая радость также горячо воспринимается детьми. На снимке «Учительница женится» мы видим, как она, совсем юная, идет в свадебном наряде мимо своей школы где-то в южном городке, видим ее сияющие глаза, зажигающие ответное сияние в глазах ее маленьких учеников, совершенно ошалевших от восторга.

* * *

Еще одна фотография – глядя на нее, невольно улыбнешься – это атака: октябрята-первоклашки, в буденовках, в пришитых мамами к рубашкам богатырских тряпочных застежках, под развевающимся флагом, смеясь и крича, несутся в первую атаку – бесстрашные и счастливые… Вот так создается семейный альбом людей Земли. Его снимки увидишь и в Караганде, и в Испании, и в яранге оленевода на Чукотке, в Вене, в Ленинграде, в Токио и в кабине космического корабля.

Смотрите, люди, внимательно друг на друга – вот как живем мы и наши дети.

* * *

Природа наделила живые существа сердцем. Я имею в виду не пауков или ящериц, а собак, лошадей, тигров. И людей в том числе. В сердце помещается много чувств, даже удивительно каких разных. Там злоба и доброта, зависть, гордость, ненависть, любовь – всего не перечислишь. А кроме того – верность и дружба. Это необыкновенно важные чувства, на них держится мир.

Друзья мои дорогие, как я вас люблю! Спасибо вам за ту радость, что вы даете мне. При всех безобразных чертах наших характеров как мы терпели друг друга и сколько прощали, прощаем!

* * *

Как это получается, что чужие люди почему-то становятся друг другу совершенно необходимыми? И какое счастье – иметь друзей, говорить с ними, сидеть за столом, беседовать, «пока в нестройный гул сольются голоса», радоваться возможности быть вместе.

А иногда бывает и так: исчезнет из поля зрения человек – и потеряется навсегда. А что тут удивительного? Жизнь ведь такая сложная, каждый управляется с нею, как умеет, прямо как с парусами в бурю: то так, то этак – надо учитывать направление ветра и его силу.

* * *

В маленький город приезжает театр. После спектакля появились две рецензии. В одной написано, что в театре есть хорошие актеры, но, к сожалению, не все; что спектакль смотрится, но мог бы быть более интересным и веселым и что зал был наполовину пустой. Другой рецензент хвалил спектакль, по его мнению, достаточно веселый; отмечал, что в труппе есть и прекрасные актеры, что зрители принимали спектакль тепло и зал был наполовину полон. Этот «зал» довольно часто упоминают в статьях. Но вот так можно и свою жизнь ощущать, оценивать по-разному: зал был наполовину полон или наполовину пуст.

* * *

Поэт Б. Заходер – мой злейший друг. Этот человек образованный, талантливый, остроумный и умный. А главное, как говорил мне о Заходере Корней Иванович Чуковский, поэт очень значительный и своеобразный. С ним нужно обращаться осторожно: он очень вспыльчив. Я даже удивляюсь, что мы с ним ни разу не поссорились, хотя я иногда в чем-то не была с ним согласна.

Заходер подарил мне книжку «Мери Поппинс» с автографом: «Рине Зеленой от Мери Поппинс, тоже волшебницы».

* * *

Вот так и проходили эти люди через нашу жизнь. Одни проплывали далеко, как созвездия, другие приближались, может быть, наклонялись к тебе, спрашивали твою бедную душу, что болит, чем помочь.

* * *

Учу ли я новую роль, снимаюсь в кино, играю в театре, – половина моей души принадлежит детям: я опять пишу о них, снимаюсь для них в кино, озвучиваю мультфильмы, записываю пластинки. Я настолько изучила речь ребенка, его отношение к языку, что, заучивая стихи или прозу от лица малыша, не раз делала нечаянную ошибку, очень смешную, в каком-нибудь слове и потом, читая со сцены, оставляла, повторяла ее.

* * *

Движения души ребенка не всегда понятны взрослому. Маленькая школьница пишет письмо в редакцию, сообщает, что она согласна лететь на Луну в любое время. В письме приписка-просьба: «Я только прошу вас, если можно, чтобы это было в воскресенье – тогда и папа сможет полететь со мной».

* * *

Южная скороговорка, медлительное оканье северян, волжан, певучесть речи москвичей никогда не оставляли меня равнодушной. Поэтому, как я писала, в театральной школе я передразнивала все интонации характерных актеров. Очевидно, привлекла мое внимание и речь ребенка, столь отличная от манеры говорить взрослых.

* * *

Услышать детей очень трудно. Если подойдешь к ним поближе, они, как птицы при приближении человека перестают петь, тут же перестанут разговаривать, уставятся на вас и будут разглядывать. Но я, разумеется, нашла способ общения с ними. Я никогда не задам ребенку стереотипный вопрос: «Как тебя зовут?» или: «Сколько тебе лет?»

Почему-то взрослые пользуются только этими фразами, чтобы установить с ребенком контакт. Как будто нельзя спросить человека еще о чем-нибудь.

* * *

…Кому довелось видеть Корнея Ивановича, знает, как счастливо чувствовали себя люди рядом с ним. Встретит он грустного мальчика на дороге и вдруг начнет так искусно жонглировать своей палкой, что тот невольно откроет рот и засмеется. Взрослого собеседника он удивит неожиданной шуткой или рассказом. И вот так всюду, всегда он щедро тратил свой чудесный дар радовать людей. Если бы Корнею Ивановичу дали волю, он бы совсем не думал о себе, о своем здоровье, о своих годах.

* * *

Я писала о том, что считаю телевидение искусством века, а тех, кто понял это сразу и работает на телевидении, – людьми умными. И я благодарна им. Я сижу у телевизора и, как дикарь, удивляюсь тому, что вижу. А ведь идет конец XX века, и через некоторое время будет странно прочесть такое признание! Но я всегда была уверена, что все, что я вижу на экране, помещается там, внутри, в ящике, хотя много раз смотрела даже себя.

* * *

К своим выступлениям на телевидении я до сих пор отношусь с чувством ненормального беспокойства и тревоги. Я совсем не сплю за две недели до и одну неделю после выступления. Это происходит еще и оттого, что я уважаю зрителей, каждый раз стараюсь быть для них интересной, придумать что-то (если это зависит от меня).

У телевизионщиков – я их прекрасно понимаю – своя забота, свой план, свои сроки, зарплата, выговора, премии. Вокруг, в нашей действительности, в нашем мире, так много прекрасного, настоящего – зрелищ и событий, которые необходимо показывать по телевидению.

* * *

Я не собираюсь петь дифирамбы работникам телевидения – режиссерам, операторам (и по звуку), сценаристам, художникам и всем остальным. Однако как поразительно, что ведь еще совсем недавно всех этих телепрофессий не было совсем, вообще, как и самого телевизора. Как же не восхищаться тем, что они сумели сделать себя такими профессионалами за такое короткое время?! Я почему об этом говорю? Потому что этих первых смельчаков, возможно, никто не упомянет никогда.

* * *

Идут годы, а я все еще никак не могу относиться к телевидению профессионально, то есть нормально, как полагается. Не только отсутствие зрителей и их реакции, но сама техника, которая то со всех сторон наезжает на тебя, то куда-то уплывает, вся обстановка отвлекает, до сих пор мешает мне чувствовать себя свободно. Выступление в самом трудном концерте на зрителях для меня – обычное большое волнение, а участие в телепередаче каждый раз требует особого напряжения ума и сердца.

* * *

Никогда я автографов и надписей на фотографиях не собирала и не собиралась собирать. Мне это не нравилось. Потом однажды мне подарили необыкновенный «фолиант» – он был со спичечную коробку, но, как полагается, лежал в кожаном футляре и был с золотым обрезом. Через какое-то длинное время я увидела, что листки маленького альбома действительно заполняются небезразличными для меня словами. Но в силу моего характера нецелеустремленного я не относилась к этому серьезно и часто, встречаясь с очень интересными людьми, забывала о существовании альбома.

* * *

Многие люди – писатели, режиссеры, ученые – сразу поняли и оценили появление телевидения в нашей жизни. Своими выступлениями и предложениями они создавали новые программы, необходимые для людей: «Подвиг», «Кинопанорама», «Клуб кинопутешествий», «Сельский час», «В мире животных», «Очевидное – невероятное» и другие. Программы эти вошли в нашу жизнь, и без них многим людям трудно представить себе свой день.

* * *

Вообще неприятно жить в конце века. В одной из своих статей я когда-то писала об этом. Когда едешь на дачу к друзьям в пригородном поезде и сидящие рядом мальчишки разговаривают о своем, перебивая друг друга, цитируя статьи из журнала «Техника – молодежи», или «Наука и жизнь», или еще что-то, я не только не могу понять, ухватить мысль, я некоторые слова даже выговорить-то не сумею. Тогда мне хочется закричать: «Подождите! Возьмите меня с собою!» – и вскочить хоть на подножку последнего вагона поезда, уходящего с ними в XXI век.

* * *

Но я знаю, что мое место здесь, в конце XX века, который мне дорог и где все мои друзья, где еще в начале столетия ругали и поносили Эйфелеву башню, где над столами еще висели керосиновые лампы, где мчались на тройках, где шли на кораблях и видели живых китов (правда, селедок уже не было). Сейчас еще люди влезают по ледникам на вершины, еще есть тайга, и реки текут, и извергаются вулканы на Камчатке, и только недавно были и Пушкин, и Достоевский, и Толстой, и Шостакович.

* * *

Ладно, остаюсь в этом, XX веке. Это в моем, XX веке идет высокоширотная экспедиция к географической точке Вершины Мира; отважную семерку комсомольцев ведет Дмитрий Шпаро, и это событие и в моей жизни, и никто его у меня не отнимет. А у них, в XXI веке, может быть, будут ходить на полюс, как на прогулку, запросто.

* * *

А телевидение у нас, дорогие друзья, очень хорошее. Конечно, отдельные снобы сегодня еще утверждают, что они не признают телевидения, что не внесут в дом этот ящик, даже если им его подарят. И вот я им заявляю, что, возможно, такими же снобами были бояре, категорически отвергавшие книгопечатание: им, больше нравились рукописные книги.

* * *

Магазин «Детский мир», огромный детский мир… Я осторожно пробираюсь через толпу и вдруг получаю основательный толчок. Передо мной останавливается громадная тетя и громовым голосом кричит:

– Наталья, не отставай! Сколько раз тетя Клава должна тебе повторять, что, пока ты не научишься работать локтями и расталкивать всех, как надо, ты не станешь настоящим человеком!

Не знаю, послушалась ли девочка советов тети Клавы, но я надеюсь, что эта крохотная Наталья все-таки найдет другой способ стать настоящим человеком…

* * *

Мои милые люди, вы еще маленькие, но настоящие люди, с большими сердцами. Поэтому будем говорить серьезно. Я вас очень прошу: относитесь внимательно к взрослым. Вы не можете себе представить, как они в этом нуждаются и как много для них значит ваше ласковое слово, каждый знак вашего сердечного внимания и помощи. Ведь у них столько забот и работ. Взрослые могут подчас даже быть несправедливыми. Ведь каждый человек может иногда ошибаться.

* * *

Уж как получилось, что меня включили в программу для поездки в Англию, – непонятно. Большей частью мне приходилось отправляться в Караганду или еще подальше. Просто надо было, по мнению руководства, обязательно и необходимо именно мне ехать именно туда. И вдруг – совсем другое дело: я в числе тех, кто едет в Англию. Вот это номер!

* * *

На последней станции в Союзе была длинная остановка. Мы с Лили отправились на вокзал дать домой телеграммы. Стояли у окошечка, писали.

Наш поезд был виден в окно. Когда я случайно оглянулась, я увидела, что он почему-то тронулся и едет. Я закричала Лили:

– Бежим! – завопила я и понеслась по платформе. – Скорее! Догоним!

Лили бежала за мной. Я догнала вагон, уцепилась за поручни, встала на подножку коленкой, вскарабкалась на ступеньку и начала скорее ловить Лили, которая, не имея спортивных навыков, едва висела на руках. Я втянула ее, и вот мы уже в тамбуре, живые, с разодранными коленками, растрепанные, взъерошенные. Мы взглянули друг на друга и начали хохотать.

* * *

В нашем Министерстве мне говорили, чтобы я ни в коем случае и не пробовала читать по-русски. Но мне все-таки было интересно, как это будет воспринято.

Когда я появлялась на сцене (обыкновенная дама в длинном концертном платье), они разглядывали меня, совершенно не подозревая, что я буду делать: начну ли сейчас петь или танцевать. И когда я произносила фразы от лица ребенка голосом четырехлетнего человека по-русски, зал просто переставал дышать от удивления. Я продолжала рассказывать, и вдруг на второй-третьей минуте – дружный смех. Детские интонации были так неожиданны, подлинны и смешны даже для англичан, что они начинали смеяться громче и аплодировать.

* * *

Много раз я слышала выражение «зеленая Англия». И увидела, что это истинная правда. Англия совсем зеленая, изумрудная. Нет ни одного голого клочка земли, даже в городах. Все зеленое, какого-то особенного зеленого цвета. Такой зеленой травы, газонов я больше не встречала нигде никогда, хотя газоны есть во всем мире. И главное – по этой траве можно ходить.

* * *

В Эрмитаже я открыла для себя еще совсем новое зрелище. Я хожу теперь по залу второго этажа от Зимней канавки к Главному входу и смотрю не на картины, а только в громадные окна, выходящие на Неву. В каждом окне новый кадр – огромная Нева и громадное небо. Каждый пейзаж еще особо окрашен. Даже в сумеречный день все розово-голубое, ибо стекла окон изготовлены так, что имеют свойство давать сиренево-розовый отсвет.

* * *

А если день ослепительно солнечный, то надо скорее идти к «Блудному сыну», но смотреть не на сына и не на его голые пятки. Там, в глубине картины, за ним, стоит девочка, она почти тает в темноте, но в такой день ее можно ясно увидеть. А самое удивительное – можно на ее шейке разглядеть ярко-красный коралл на ленточке. Вот это я видела и все ходила и «воображала». (Это словечко я очень часто говорю – оно ко мне попало от детей. Слово очень емкое и многое может определить.)

* * *

Наверное, каждый человек с детства любит цирк. У многих эта любовь с годами проходит бесследно, у других – остается навсегда. Например, у меня. Я смотрю в цирке все программы. Я всю жизнь дружила с артистами цирка. И они тоже любили меня.

* * *

И еще я радуюсь, что цирковые актеры заняли в нашем искусстве подобающее место. Им пришлось долго бороться, пока пришло признание, потому что в какие-то годы артисты цирка были как бы в ином положении, чем театральные актеры. У артистов театров было словно какое-то превосходство: им уже давали звания, их награждали.

Цирк ценили многие, ценили нечеловечески трудную работу его артистов, с радостью замечали, как советский цирк исподволь набирает силу, как появляются новые советские номера, понимали, сколько нужно труда и упорства, чтобы преодолеть все препоны, косность нравов актеров цирка, а иногда и негибкость руководства.

И вот годы и годы постоянной борьбы – и наступает победа.

* * *

Цирк мой дорогой! Благодарю тебя за всю радость всех лет жизни! Разный цирк. Цирк нашего детства, когда захватывает дух от счастья, от света, от запаха цирка, от волнения и страха, от невозможности собрать воедино всё вместе.

Душа переполнена радостью уже с момента обещания: «Если…, то пойдете в цирк» (как много в этом «если» трудного, почти невыполнимого: не лазать ни на крышу, ни на балхану, не драться с Ильюшкой из соседнего двора, не бегать за два квартала в лавочку за маковками и т. д.). Но с минуты этого обещания счастье внутри вас: что бы вы ни делали, ожидание греет, спрятанное глубоко внутри. И, наконец, – да! Все правда! Все исполнилось, как вы ждали, как вы мечтали! Только еще прекраснее, чем вы думали…

* * *

А теперь я скажу вам по секрету, что некоторые драматические актеры просто мечтали о карьере клоуна, пытались осуществить это и уходили из театра в цирк. И только испытав всю горечь неудачи, поняв несостоятельность своей труднейшей попытки, они вынуждены были признать свое полное поражение и через некоторое время возвращались в театр.

* * *

«Новый цирк» – теперь совсем новый цирк. Это каскад новых имен, новые умопомрачительные номера, трюки, и даже здание новое, где технические возможности позволяют все: опустить один манеж и поднять другой, залить все водой или покрыть льдом, где манеж можно превратить в зеленую лужайку с яркими цветами – словом, совершить все чудеса современной техники. И все же при всем этом да здравствует главное – люди цирка, актеры всех систем: и летающие под куполом, и мчащиеся на конях на одной ноге и одновременно вертящие восемнадцать колец на руках, на ноге и на шее, и те, кто держит на себе всех остальных, разместившихся на лестнице, которая стоит у него на ногах, а партнеры в это время занимаются там, наверху, кувырканием и гимнастикой (как будто это нельзя было делать внизу)! Да здравствует смелость, мужество, талант, без которого ничего никогда не бывает! Да здравствует цирк!

* * *

Хотя я могу спокойно писать о себе и самое хорошее, и самое плохое, рассматривая себя как совершенно постороннего человека, все-таки сама не скажешь так ловко и красиво, как другой про тебя расскажет.

* * *

Я даже не посмею привести здесь тех ласковых слов, которые мне говорят люди на улицах, в троллейбусе. Я принимаю их как ответ на то, что я угадала тему, нужную людям, что я по крупинкам собирала словечки детей, их чувства, их неожиданное восприятие мира взрослых. И люди платят мне за это своим признанием, своей лаской.

* * *

У меня еще и книг не было, а экслибрис уже был.

Потом ко мне обратился мой товарищ, мой любимый народный артист Борис Тенин, который, оказывается, тоже собирает экслибрисы. И я, разумеется, немедленно пополнила его коллекцию. Борис Михайлович попросил меня рассказать, что изображено на моем экслибрисе.

Объясняю.

На этом рисунке я пою, я же танцую; здесь же персонажи моих песенок, и господин во фраке, и белый Пьеро. В верхнем левом углу крот (как символ нашего одесского театра) играет на лире, а в правом – сам художник, Евгений Адольфович Левинсон, сидя на облаке, вдохновенно рисует.

* * *

Но как только я написала свою жалобу, что мне не дают ролей в кино, и закончила эту главу, сразу раздался телефонный звонок из Ленинграда. Мне предложили принять участие в новой картине. Я, конечно, вместо того чтобы подумать или сделать вид, что мне это предложение безразлично, начала немедленно соглашаться на все.

* * *

Я так долго и длинно об этом рассказываю, но это такое ординарное дело. Так бывает. Это почти неизбежно. Однако такие перепады действуют на психику, хотя это неправильно: психику надо приспособить к своей работе. И я это сделаю. И если я от этого не помру, то еще напишу, как я снималась в новой картине.

* * *

Меня привлекла идея автора сделать фильм о Шерлоке Холмсе. Просто удивила мысль, что после всех сименонов, «знатоков» и современных детективов можно вернуться к Конан Дойлю. Неужели автор угадал? Неужели зритель захочет увидеть наивность детективов, без садизма, секса и гангстеров?

* * *

Моя роль – это отдельные реплики по всей картине. Мое присутствие тут так же необходимо, как часы в столовой или фигурные медные подсвечники. И я сама ощущаю себя не персонажем, а предметом, неотъемлемой частью этой обстановки. Я – квартирная хозяйка и экономка Шерлока Холмса. Меня затягивают в корсет в восемь часов утра, так что дышать уже почти нельзя. Но это ерунда, все можно, и будешь дышать всю смену, как миленькая. На мне длинное платье по моде того времени, широкий кожаный пояс с кошелечком на нем и связкой ключей.

– Рине Васильевне приготовиться!

Я вхожу в столовую:

– Ужасное преступление на Брикстоун Роуд, сэр! – говорю я и кладу на стол свежие газеты, даже «Times» того времени (бывало и так в истории киносъемок, что ОТК на просмотре в руках чиновника чеховского времени мог рассмотреть «Комсомольскую правду»).

* * *

Режиссер сказал мне:

– Вот вы пришли в комендатуру и что-то говорите коменданту. Быстро придумайте что. – И я быстро придумала, потому что только что была в Германии и видела их, этих немок, воочию. И действительно, мой разговор с советским комендантом (М.И. Жаровым) попал в точку и запомнился зрителям надолго.

* * *

Совсем недавно мой милый знакомый, журналист, по какому-то поводу сказал в разговоре:

– Это прямо как бомба под кроватью во «Встрече на Эльбе», – и начал пересказывать мне эту сценку.

Я смотрела на него и, не выдержав, спросила:

– Вы кому рассказываете? Это же я играла эту немку! – Он страшно смутился и стал оправдываться, а я, как актриса, обрадовалась: значит, он запомнил немку, а не меня.

* * *

Центром жизни был Алайский базар. Это груды плодов, цветы, корзины винограда, дыни всех форм, габаритов и расцветок. Все сверкало свежестью и красками, создавая композицию будто для киносъемок. Здесь же, где-то на площади, была территория – уголок беды и горя: там люди, попавшие в беду, продавали всё – рубашки, сапоги, штаны, шапки, постельное белье. И, в случае удачи, полученные деньги сразу обращались в лук, хлеб, помидоры, рис…

* * *

Наш совсем молодой Театр сатиры был полон нами – молодыми актерами. Были мы вполне глупыми, симпатичными, малообразованными (театральная школа не была вузом, нас учили мастерству только два года), способными людьми. Это было так давно, что у нас впервые, пожалуй (как и в других театрах), создавался красный уголок.

* * *

Зиму я люблю только в марте, когда знаю точно, что она кончилась. Март люблю за то, что за ним обязательно придет апрель.

* * *

Стоим наверху на огромной каменной площадке. Колоколов, разумеется, нет. Перед нами на все стороны света огромные проемы. Мы бросаемся и смотрим во все стороны: куда хватает глаз с этой высоты – безбрежные просторы. Каждый из нас занимает отдельный сектор, потом меняемся и кричим от восторга. Это нельзя сравнить ни с чем, даже с кинокадром. Если бы сейчас из-за ближнего темного леса выехал Илья Муромец или Алеша Попович – никто бы не удивился: перед нами была Русь.

* * *

Довольно медленно бежали: валенки, которые были мне и Людмиле велики, на каждом шагу оставались в снегу, и каждый раз их надо было оттуда вытаскивать. Мы проваливались по пояс, но шли и смеялись, и было ощущение счастья и громадного воздуха и надежды.

* * *

Трудно поверить, но у меня теперь нет ни одной фотографии, где я была бы снята с Любовью Петровной Орловой. Ни одной. А могло быть сто.

Всегда быстрая и спокойная. Я никогда не видела ее взвинченной или вялой. Казалось – какой-то «автопилот» управляет ее действиями. И всегда собранная, всегда в форме.

Мы не были друзьями-приятелями. Но всегда, по-моему, ощущали приязнь и удовольствие видеть друг друга.

* * *

Приехали в город братьев Гримм около Лейпцига. Это городок из немецкой сказки. Маленькая площадь, ратуша, стены, шпили – все так трогательно и наивно, как декорация какой-то средневековой оперы. Как будто для полноты иллюзии навстречу нам идет «Черный человек» в высоком цилиндре, в черном бархатном костюме с метлами и кругами проволок и щетками за спиной – идет трубочист. Сколько достоинства и важности на его черном от сажи лице.

* * *

Какая осень настала! Как все изменилось! На наших глазах догорал лес. Потом деревья стали голыми, а земля в лесу пылала, устланная этими огненными листьями. Сейчас после дождей и они погасли и только отсвечивают ржавчиной.

* * *

Прислали нам подарки для актеров из Америки (через министерство, уже война шла).

Подарок был очень интересный – обувь. Нам дали талоны, и каждый мог прийти с талоном и получить пару обуви.

Я вхожу. Комнатка маленькая, лежит на полках обувь всех размеров (но уже не всех, а некоторых). Тут уже был беспорядок: лежали разные туфли как попало или разные номера вместе. Терпенья моего не хватало найти то, что нужно.

Нет, думаю, все равно найду, надо обязательно. И вот наконец один ботинок нашла, удобный, симпатичный, на пуговках. Померила – как раз. Ну, теперь только найти второй. Искала, искала и все-таки нашла. Лежит тоже один, в коробке. Хватаю бумагу, заворачиваю свою добычу и несу домой.

Дома померила. Все хорошо. Только смотрю – оба на левую ногу. Кто-то второпях, видно, взял оба на правую. Но мои влезают оба и все-таки можно ходить, не больно. Застежка немного не так, как надо. Но что делать-то? Так и носила. И никто не замечал. Они вообще-то были мне велики, и все по ноге уложилось почти как надо.

* * *

Мне сказали в редакции, что в книге воспоминаний должны быть письма. Наверное, это правильно.

Когда-нибудь кто-нибудь составит сборник образцов современных писем, ведь существовал в XVIII веке «Письмовник» и очень был нужен. Там все было: и поздравления, и прошения, и соболезнования, и предложения руки.

Но уже нынче все иное. Совсем другое. Этим надо заняться серьезно, тут не до шуток. Ведь надо обязательно знать, как писать различные заявления в ЖЭК (теперь ДЭЗ), жалобу на банщика или на заместителя главного редактора газеты.

* * *

Я могу коснуться современного эпистолярного жанра только с одного краешка: письма детей к актерам. Они, как правило, почти все одинаковые: «Как стать артистом?» или «Пришлите, пожалуйста, Ваше фото!»

А бывают послания смешные и наивные:

«…Нас две подруги из 5 «А» класса. Мы хочем учиться в Большом театре и работать балеринами. Они целый день ничего не делают, а вечером танцуют. Там учат красиво размахивать руками…»

«…Я хочу поступить на сцену или сниматься в кино… Если Вы смотрели картину «Фанфары любви», то я там похож на двух главных артистов…»

«…Куда мне поступить в театр на сцену? Я умею говорить, по-Вашему, как Рина Зеленая. Все девочки меня просят в школе, и я им разговариваю по-Вашему, как Рина Зеленая…»

«Товарищ Андрей Миронов!

Пришлите мне свою фотокарточку с автографом. Я ужасно люблю всех артистов, но Вас ужаснее всех!»

* * *

Ну, вот…

Теперь хотелось бы закончить книгу как-то эффектно, кратко, даже лапидарно. Так спартанка, например, провожая сына в бой, говорила: «Со щитом или на щите!», а передавая кухарке курицу, изрекала: «Пережаришь – вздую!»

* * *

Сейчас, в последние годы, заканчивая на собрании какое-то заявление или сообщение, принято говорить: «У меня – всё», как бы отрубая топором конец речи. И я бы так сказала, но ведь мне еще обязательно надо сказать спасибо тебе, дорогой мой читатель, за то, что ты все понял, во всем разобрался и прочел до конца.

* * *

Разумеется, многое остается «за кадром». Уж не такой-то я простак, чтобы все о себе так и выложить как на ладони. Сейчас модно говорить правду – ну уж от меня, читатель, ты этого не дождешься. Я так привыкла привирать, что иногда сама не разберу, что к чему.

* * *

Фаиночка, муж мне тоже нужен, я тоже хочу что-то у него спросить, а вы его у меня отнимаете!

* * *

Если мне и дадут звание, это будет за 45 минут до смерти.

* * *

Вот видите, так всегда! Стоит мне получить какие-то деньги, как они тут же улетают. Вы свидетель!

* * *

Умру – никаких поминок. Отпеть – и кремация!

* * *

Как в сказке! Нас перевезли в квартиру с занавесками, да еще и буфет, перевязанный бантами, как торт, аккуратно поставили посередине комнаты!

* * *

Боже мой, он еще и книжки пишет! Стыдно, это же записки дворника!