Глава 18

спала как типичный подросток, с той лишь разницей, что я не была типичным подростком и никогда прежде не просыпалась так поздно. Обычно аромат маминого завтрака с кухни будил меня гораздо раньше. Когда я спустилась, на кухне хозяйничал папа, пытаясь что-нибудь состряпать, – мама явно еще не спускалась.

– Я тут один совсем заскучал. Съел на завтрак овсянку, а теперь подумываю, что на второй завтрак надо сообразить тосты.

– Давай я сделаю. Что ты будешь? – спросила я, открывая шкафчик.

Папа смотрел на меня внимательно, а я пыталась засунуть голову поглубже в буфет, чтобы скрыть красные глаза и опухшее от слез лицо.

– Как похороны, Дилани?

– Плохо! – огрызнулась я. – А как еще бывает на похоронах?

Я задышала быстро и тяжело. Папа отложил хлеб, который только что взял в руки.

– Знаешь, пойдем-ка где-нибудь перекусим, – предложил он.

– А мама где?

– Еще спит, – сказал он, бросив взгляд на стол, где стоял пузырек с моими таблетками – его даже не убрали в верхний шкафчик. Не дожидаясь моего ответа, папа предложил: – Сэндвичи. Я хочу вкусный сэндвич. Как тебе идея?

– Я за.

И мы поехали в соседний городок, на улицу, где у папы был офис, в кафешку, где его все знали.

Женщина за стойкой улыбнулась.

– А я тебя помню. Хотя, конечно, ты была еще такой крошкой. – И она сделала движение рукой где-то на уровне талии.

Я улыбнулась в ответ, чтобы не показаться невежливой, и пошла следом за папой к выбранной им кабинке. Я ела сэндвич с индейкой и чувствовала, что женщина за мной наблюдает. То ли потому, что я сильно изменилась, то ли потому, что я умерла и воскресла. Но из-за ее пристального взгляда кусок в рот не лез.

Тогда я уставилась в ответ на эту тетку за стойкой. Только я ошиблась: смотрела она не на меня, а на папу. А чего она так на него смотрела? Вроде он выглядел как всегда. Волосы надежно уложены гелем – даже торнадо не испортит ему прическу. И одет он был в привычную одежду – костюм для офиса. И когда говорил о деньгах, все так же оживлялся. Да и засыпал вроде без снотворного. А вот когда он откусывал сэндвич, я впервые заметила темные круги у него под глазами – пусть не сильные, но все же…

Папа прочистил горло и попросил:

– Пойди закажи для мамы что-нибудь.

Я покачала головой:

– Только ты мне скажи что. Я не знаю.

– Ты не знаешь? – Он отряхнул над подносом крошки с рук, откинулся на спинку дивана и продолжил: – Да, ты ведь действительно не знаешь.

Я ощутила, как нарастает спазм: желудок, грудная клетка, горло. Папа говорил, будто перед ним была не я, а другой человек.

– А я думаю, тебе нужно знать. Однажды твоя мама, когда ей лет было даже меньше, чем тебе, ушла из дома и больше не вернулась. Просто вышла, закрыла за собой дверь и больше не пришла домой. Никогда. Наверное, она считает – вернее, она так считала, – что ее настигла карма. С ее собственной дочерью. Конечно, ситуации совсем не похожи. Но это самый большой страх твоей мамы…

– Она просто взяла и ушла?

– Слово «просто» тут не очень подходит. Есть разные типы насилия в семье. Одни заметны, другие – не очень. Ее отец – твой дед – вел себя дома очень властно, и с твоей мамой тоже. Он наказывал ее – морально. Мог выбросить ее одежду, если она забыла постирать. Лишить обеда, если на ковре попадалась соринка. А однажды, когда она была чуть младше тебя, она опоздала домой к обещанному времени. И он запер ее в подвале и не разрешал выходить. Она просидела там всю ночь и весь следующий день, а когда он вечером отпер дверь, вышла не сразу. Она просто ждала. Думаю, именно тогда она решила, что с нее довольно. Потом она вышла, прошла через гостиную, мимо отца, сидевшего на диване, и ушла совсем. Так и жила то у одной подружки, то у другой, все больше удаляясь от дома. И никогда не вернулась. Думаю, эта история поможет тебе лучше понять ее.

Я уставилась на меню, висевшее за спиной официантки, потому что не знала, куда еще смотреть.

– Ты не знала этой истории, но ты же знаешь свою маму. – Отец похлопал меня по руке, чтобы я уловила его логику. А если он верит, что я знаю маму, то, значит, я для него – прежняя Дилани. – Ты ее знаешь, – повторил он.

Я пошла к стойке оформить заказ и, пока ждала, поняла кое-что еще. Об этом мама ему не рассказывала: она ушла не из-за отца, она ушла из-за матери. Вот что она пыталась мне объяснить. Из-за матери, которая ничего не сделала, пока ее дочь была заперта в подвале.

Кто еще сидел на диване в гостиной, мимо которого она прошла, навсегда покидая дом? Ее мать? Просто сидела и ничего не делала. Как и мне, маме пришлось понять, что «ничего» иногда хуже любого поступка. «Ничего» – это беспросветный мрак. «Ничего» – самая пугающая вещь в мире.

Когда мы подъезжали к дому, на крыльце кто-то был. Это мама, взявшись за цепь одной рукой, с развевающимися на ветру волосами, качалась на качелях. Папа вздохнул и свернул к гаражу.

– Иди скажи маме, что мы привезли ей ланч.

Медленно я вышла из машины, прошла по дорожке, по лужайке перед домом, покрытой снегом, который громко скрипел у меня под ногами. Чем ближе я подходила, тем слабее мама держалась за цепь. Я села рядом. Качели чуть покосились.

– Где ты была? – спросила мама, даже не пытаясь скрыть, как нервничает.

– Мы привезли тебе ланч.

Я показала белый бумажный пакет, на дне которого уже проступил майонез.

Мама взяла его у меня, даже не глянув, и поставила рядом с собой на качели. Пусть бы она достала сэндвич. Пусть бы сказала хоть слово. Пусть бы заметила, что я рядом.

– Мам… – позвала я.

Она чуть заметно шевельнула головой, ответив коротким мычанием. И тогда я задала ей вопрос, который хотела задать той женщине в доме с тюлевыми занавесками. Пока не появился Трой.

– Мам, а если бы тебе осталось жить один-единственный день, что бы ты сделала?

Она отшатнулась, яростно затрясла головой, чтобы вернуть голос.

– Не смей даже говорить такого!

Я взяла ее за руку, чтобы она понимала, что я никуда не денусь, и снова спросила:

– Что бы ты сделала?

У мамы задвигались глаза, будто показывая, как она перебирает ответы. И она тихо произнесла:

– Многое, очень многое. Например, не пустила бы тебя гулять на озеро.

Я сжала ее руку:

– Этого уже не изменить. Я имею в виду сейчас. Что бы ты сделала прямо сегодня?

Мне хотелось знать, что бы сделала та женщина, дай я ей шанс. А что бы я сделала иначе, перед тем как провалиться под лед? Что бы я сказала?

Мамин взгляд был прикован к небу, а когда я проследила его, то увидела просто облачко. Самое обычное облачко. Но мама открыла рот, вздохнула и, не отрывая глаз от неба, сказала:

– Это.

Облачко унес ветер, а мама по-прежнему смотрела в небо. Я чуть наклонила голову, прищурилась, чтобы лучше видеть. Чистое голубое небо. Ничего, кроме неба.

– Мам? – позвала я, чтобы она объяснила.

Но в ответ получила молчание. Мама раскачивалась на качелях: спину назад – носочки вытянуты, корпус вперед – колени поджаты. Будто и не слышала меня. Я повернулась к ней. Закрыв глаза, она запрокинула голову на спинку качелей. Ни грусти, ни злости, ни растерянности. Ею владело совсем иное чувство. Она была здесь и не здесь одновременно. Подставила лицо солнцу и впитывала его, точно стоял жаркий летний день.

А когда она протянула руку, чтобы взять мою ладонь, я крепко схватила ее. Потому что осознала значение этого жеста и значение слова «это». Она говорила обо мне.

Мы вместе раскачивались на качелях. Мама закрыла глаза, а я смотрела на небо – может, оно и мне скажет что-нибудь. Чуть откашлявшись, чтобы появился голос, я спросила:

– А можно, когда ты поешь, мы съездим за покупками к школе на следующий семестр?

– Конечно, можно, Дилани.

Обычный подросток. Вот кем я была сегодня. Я спала допоздна. Съездила с папой в кафешку позавтракать. С мамой съездила в магазин. Если подтяну математику, вполне могу стать второй в рейтинге выпускников. А если нет, то все равно войду в пять процентов лучших выпускников. Конечно, мне не доверят благодарственную речь на выпускном. Ну и пусть. Но к моменту поступления в колледж я получу неплохой результат. Мне вполне будет по силам поступить в хороший колледж, обеспечить себе достойное будущее.

Но когда мы с мамой выходили из магазина канцтоваров, появилось притяжение – напоминание, что я вовсе не обычный подросток. Мы вышли на улицу, сели в машину, тронулись, а зов стал сильнее. На светофоре я посмотрела направо, куда меня влекло, и увидела на заправке, в самом дальнем углу, машину Троя. Тогда я потянулась к заднему сиденью и зарылась в пакеты с покупками.

– Мы забыли батарейки для калькулятора!

– Наверняка дома найдутся, – сказала мама с широкой улыбкой. Она обрадовалась, что я переживаю о школьных делах, что я снова похожа на прежнюю Дилани Максвелл. Она не ощущала подлога.

– Давай заскочим купим парочку, на всякий случай.

Зов был сильным, меня влекло к магазинчику, устроенному в гараже. Да, тянуло сильно, но пульсация в мозгу не начиналась, пальцы не дрожали – пока еще смерть не была неминуема. По правде говоря, с неминуемостью смерти вообще было все сложно. С Карсоном все случилось быстрее, чем я ожидала. Со старухой в доме престарелых – медленнее: не так давно я наводила справки, и она была жива. Моя смерть длилась одиннадцать минут. Смерть Троя – три дня. По крайней мере, предполагалось, что столько времени мы мертвы.

Но в этом магазинчике находился больной человек. Серьезно больной. Смертельно больной.

Мама припарковала машину прямо напротив входа. Мы зашли, и я направилась к прилавку. Батарейки были вывешены за кассой, где обычно продают сигареты. Наверное, они представляли собой более ценный товар. Я постучала пальцами по витрине, оставив отпечатки на пыльной поверхности.

Продавца не было видно. Скорее всего, он или она находились в туалетной комнате в углу магазинчика. Притяжение исходило оттуда. А рядом с туалетом на складном стульчике, прикрывшись газетой и попивая кофе из бумажного стаканчика, сидел человек.

– Привет, Трой! – позвала я.

Он опустил газету. И, кажется, совсем не удивился, увидев меня. Скорее, его лицо выражало любопытство. И тут ко мне подошла мама. Вот она явно не ожидала его здесь встретить.

– Трой, а я тебя и не заметила! Что же ты здесь делаешь?

Я ехидно улыбнулась ему, будто спрашивая: «Да-да, что именно ты здесь забыл?»

Трой встряхнул газету.

– Да вот, читаю, греюсь. У меня в машине печка сломалась.

На мамином лице отразилось недоумение. На моем, видимо, тоже. Я-то точно знала, что печка у него прекрасно работает.

Открылась дверь туалета, и оттуда вышел грузный мужчина: клетчатая рубашка на пуговицах заправлена в мешковатые джинсы, редеющие каштановые волосы подернуты сединой. А еще у него были проблемы с нижней челюстью. Нет, не в том смысле, что рот открыт или что-то еще, – нижней челюсти просто не было. Подволакивая ногу, он направился к прилавку. Одной рукой он держался за бедро, помогая себе передвигать по полу ногу. Но ботинок все равно жалобно шаркал при каждом шаге.

Чем ближе мужчина подходил к прилавку, тем сильнее я ощущала от него притяжение смерти, как будто безжизненная нога оставляла за собой мертвые ошметки. И весь магазинчик наполнился смертью. Удушливой. Лишающей ориентации в пространстве. Мне хотелось уйти, убежать, но я не могла оставить Троя с этим человеком один на один.

Кроме того, я знала продавца. То есть знакома с ним лично не была, но видела его. Он был рыбаком. Родственником Джеймса Мак-Говерна, окошко в чей сарай разбил Карсон, чтобы достать веревку и спасти меня. Родной брат? Двоюродный? Сейчас не вспомнить. Вот такая цепочка: от меня к Карсону, от Карсона к Джеймсу Мак-Говерну, от Джеймса Мак-Говерна – к умирающему владельцу магазинчика. Через три рукопожатия.

Мама, знавшая его явно лучше, чем я, заговорила:

– Здравствуйте, Лерой. Как здоровье?

– Держусь, – ответил он месивом звуков, потому что языку не обо что было опереться во рту, кроме нёба.

Я, глядя мимо него и стараясь казаться смелее, чем была на самом деле, обратилась к нему, как к старому знакомому:

– Лерой, вы знакомы с Троем? – Показала в угол, где сидел с газетой Трой. – Знакомьтесь, это Трой Варга. Трой, это Лерой.

Трой бросил на меня быстрый взгляд и улыбнулся Лерою. Тот махнул ему рукой в знак приветствия. Сделав глубокий вдох, я продолжила:

– В рифму, да? Легко запомнить оба имени сразу.

Мама улыбалась. Трой смотрел волком. Он прекрасно понимал, зачем я так себя веду. И не мог помешать мне.

Теперь Трой не причинит Лерою вреда, ведь они связаны. Случись что, их имена будут упоминать рядом. Как он убегал тогда от объятого огнем дома… Как прятался от меня на заднем дворе моей умирающей соседки… Как исчез, когда завыли сирены машин, примчавшихся спасать Карсона… Он избегал любых ассоциаций с теми, кто умер. Вот поэтому старушка из дома престарелых до сих пор была жива. Он не хотел вызывать подозрений.

Пока я стояла рядом с Троем, мама выбрала батарейки, потом подошла и спросила:

– У вас какие-то планы на вечер?

Я ответила:

– Я планирую встретить Новый год дома, с тобой и папой. Как всегда. Может, приготовишь сливочную помадку?

– С удовольствием. Трой, приходи, если хочешь.

Трой одарил меня угрюмой улыбкой. Интересно, сумела ли я спасти Лероя от Троя? Или я просто поставила под угрозу безопасность моей семьи?

– Я в машине, Дилани, – сказала мама, расплатившись за батарейки, и направляясь к выходу.

Трой выглядел несколько растерянным. Подавшись вперед, он прошипел:

– Ну ты и…

По тому, как он сжимал и разжимал кулаки, смысл фразы был легко понятен. Я стала той, кто увидел его, хотя он был призраком. Я стала той, кто спрятался от него в похоронном бюро. Я стала той, которая выжила в ледяной воде. Только он меня не понял. Не понял, что я не дурочка. Я оказалась умнее. И стала действовать осмысленно, поставив цель.

– Ты не помогаешь ему.

– Но я и не убиваю его, – шепотом ответила я.

Теперь мне стало абсолютно понятно, что мне не по силам. Мне не по силам спасти их от смерти. Жизнь так или иначе конечна. Но я осознала, что в моих силах. Трой ошибался. В чем бы ни крылась причина – в пострадавшем мозге, в знании, в предчувствии или, как считал Трой, в цели, – в моих силах было помочь. И я собиралась помогать.

Медленно и спокойно я подошла к прилавку.

– Лерой, у нас с Троем вышел спор. Серьезный спор. Можете нам помочь? Если бы вам осталось жить один-единственный день, что бы вы сделали?

Трой позеленел. Лерой улыбнулся.

– Вроде высказать наконец начальнику, что он дурак, или купить мотоцикл, к которому давно лежит душа?

– Да что угодно! Что бы вы сделали, останься у вас в запасе один-единственный поступок?

Лерой тяжело опустился на пластиковый стул, стоявший возле прилавка, пригладил поредевшие волосы.

– Я бы взял своего пса, – сказал он, указывая на шерстяной комок, свернувшийся в ногах, – и вместе с ним поехал на побережье, чтобы любоваться волнами.

– Вы серьезно? – спросил Трой, вставая и подходя к нам.

– Да, вполне, – подтвердил Лерой. Его язык двигался там, где должна была быть нижняя челюсть.

Покачав головой, Трой ушел. Я перегнулась через прилавок. Лерой гладил пса.

– Лерой, отправляйтесь к морю, – тихо сказала я.

Когда мы отъезжали от магазинчика, в горле у меня стоял ком. За стеклом давно не мытой витрины сидел Лерой и смотрел куда-то вдаль. Достаточно ли я сделала? Правильно ли поступила? Мне необходимо было убедиться, что смерть – это не конец. А вдруг есть еще небеса? Или что-то похожее на небеса.

Хотелось верить, что он возьмет собаку и поедет к океану. Хотелось верить, что у него еще достаточно времени. Воображение рисовало, как он сидит на серой скале, а у ног разбиваются белой пеной волны. Может, в рокоте океана он услышит что-то важное, ощутит неуемную силу. И поверит, что есть нечто большее. И поймет важные вещи. Что его небеса – на берегу океана, когда у ног, положив голову на колени, сидит пес, когда до самого горизонта – только безграничная морская пучина.

– Ты плачешь, Дилани? – тихонько спросила мама.

Я коснулась ладонью мокрой щеки, вытерла слезы.

– Не знаю…

Как я и просила, мама приготовила вечером сливочную помадку. Семейное гнездо Максвеллов отлично справлялось с имитацией счастья. Папа, как всегда, выиграл в «Скраббл», потому что мы с мамой согласились не засчитывать слова, значения которых мы не знали, хотя сами слова знали. Зато папа порадовался. А еще мама приготовила сливочную помадку, да. А я ее ела. Хотя шоколадный соус напоминал мне о Трое, а больше всего на свете я хотела подняться к себе в комнату и уснуть. Но прежняя Дилани Максвелл ни за что не отказалась бы от сливочной помадки. И от игры в слова с папой. А мама выглядела такой довольной.

Когда за пару часов до полуночи позвонили в дверь, я вздрогнула, сжав фишку с буквой, которую собиралась поставить на доску, с такой силой, что та готова была разломиться под пальцами. Где-то неподалеку бродил Трой. Я ощущала его присутствие. Я знала, что он рядом, как знала по затянутому тучами небу, что пойдет дождь.

Пока папа шел открывать, я не дышала. Выставив руку за дверь, в темноту, он втащил в дом Деккера и с улыбкой похлопал его по спине.

– Ну и где же ты был раньше? Джоанна, накорми парня! – приказал папа, подводя Деккера к дивану.

Широко улыбаясь, я протянула Деккеру тарелку с помадкой.

– Да его не прокормишь, папа! Так что не напрягайся.

Деккер в шутку пнул меня и уселся между мной и мамой на диване.

– И что ты здесь делаешь? – поинтересовалась я, наклонившись к нему.

Засунув в рот основательную порцию помадки, он ответил:

– Ровно то же, что каждый год.

Но все было не так просто, и мы оба знали это. Между прошлым годом и этим образовалась пропасть из сказанных слов, из несказанных слов – ни вернуться, ни двинуться вперед.

Но мы притворились, что все как обычно. Играли в настольную викторину: Деккер побеждал меня в категории «Спорт», а я легко обходила его на вопросах по искусству и литературе. Мы делали вид, что он не признавался мне в любви. Мы делали вид, что я не пренебрегала его признанием. Мы делали вид, что можем вернуться в прошлое и стать теми, кем были раньше.

А когда на двенадцатом ударе часов Деккер сжал мою руку, я сделала вид, что не хочу взять его за руку в ответ и просидеть так вечно.

Я вообще оказалась отличной притворщицей. Я высвободила ладонь, сказала «С Новым годом», встала и собралась уйти спать.

Деккер тоже встал.

– Ты куда? – спросила мама.

Деккер растерянно замер, будто не понял, кому мама задала этот вопрос: мне или ему.

– Я? Домой.

– Ну нет. Даже если ты считаешь себя взрослым, это не значит, что ты можешь нарушать традиции, мальчик мой. Твои родители привыкли, что в новогоднюю ночь ты остаешься под моим присмотром. А я серьезно отношусь ко взятым на себя обязательствам. Рон, принеси чистое белье, пожалуйста.

Мама разложила диван, папа застелил спальное место, а Деккер при этом лыбился так, будто ситуация на самом деле была смешной. Но, честно говоря, я испытала облегчение: где-то в темноте бродил Трой. А мне так хотелось – нет, было необходимо, – чтобы все дорогие мне люди были рядом. Было необходимо знать, что они в безопасности.

Скоро все разошлись спать. На улице поднялся жуткий ветер. Он выл в узком проходе между домами, а стены потрескивали и стонали в ответ. Вдруг, после краткого шипения, во всем доме погас свет. Отключилось отопление. Перестал гудеть холодильник. Погас циферблат электронных часов. Я оказалась в полной темноте.

Даже луна скрылась за тучами. На улице погасли фонари. Осталась только беснующаяся темнота. Мир теней. Мир пустоты. Мир, лишенный света.

И Трой.