Глава 1

Я не видела Бога, когда умерла впервые. Не было туннеля и яркого света в его конце. Не доносилось пения ангелов, окруженных ослепительным сиянием. Не вышли навстречу покойные бабушка с дедушкой. Видно, моя кандидатура в раю не прошла отбор. А зря, я бы, пожалуй, оправдала возложенные на меня надежды. Но и огненные языки не лизали мне пятки, серой не воняло. Не было абсолютной темноты. Ничего не было.

Вот я скребу онемевшими пальцами толщу льда над головой, легкие горят. И вдруг всё – лед, боль, сочащееся сквозь лед солнце – исчезает. В одно мгновение.

А затем я увидела свет. Человек в белом – совсем не Господь Бог – светил мне ручкой-фонариком в глаза: в один, в другой, в один, в другой… Потом потянул у меня из горла трубку толщиной с садовый шланг. Голос у него был таким, каким должен был быть голос у Бога: спокойный, властный. Но я точно знала, что он не Бог, потому что нас окружали стены цвета заварного крема, а я этот цвет терпеть не могу. Кроме того, из меня торчало как минимум штук пять разных трубок. Вряд ли на Небесах так увлекаются пластиком.

«Пошевелись», – приказала я себе. Но тело не отреагировало: вдоль кровати белым пятном по-прежнему двигался туда-сюда человек. «Говори», – приказала я себе, но слова звучали только от человека в белом: цифры, буквы, непонятные слова. «Трескучие слова и ничего не значат…»

Я была в плену. Теперь меня сковывала не ледяная вода, а собственное тело – непослушное, невыносимо тяжелое, оцепеневшее от ужаса. Те же ощущения, что и подо льдом.

Я оказалась пленницей тела, которое не слушалось меня.

– Историю болезни, пожалуйста, – произнес человек-который-не-был-Богом. Поднял мою руку. Опустил. Она шлепнулась на кровать. Кто-то испуганно ахнул.

Отовсюду звучали голоса, дрожащие металлическим эхом.

– Пол: женский. Возраст: семнадцать лет.

– Тяжелое повреждение мозга вследствие гипоксии.

– Не реагирует на раздражители.

– Кома. Шестые сутки.

Шестые сутки? Я цеплялась за каждое слово, карабкалась из темноты наружу, собирала слоги в слова, слова – в фразы. Пока бессмысленные сочетания звуков не обрели значения. Ш-э-с-ты-ы-йэ-су-у-т-ки… Шестые… сутки… Шестые сутки. Неделя. Прошла почти неделя. С шеи человека в белом свисает стетоскоп, болтается у меня перед носом, как маятник часов.

Отматываю шесть дней… Деккер Филлипс, мой лучший друг с незапамятных времен. Сосед с еще более незапамятных. Вот он стоит перед лестницей и кричит:

– Дилани, шевели ногами! Мы опаздываем!

Черт! Захлопываю учебник английского, бросаюсь к комоду. Где зимняя одежда?

– Иду! – кричу я в ответ, пытаясь влезть в термоштаны. Сели они, что ли, с прошлой зимы? Кое-как втискиваюсь, растягивая резинку, которая предательски впивается в талию. Только тяни не тяни, она тут же возвращается на место и сдавливает внутренности. Поэтому хватаюсь за нее двумя руками, вкладываю все силы… Треск… Победа!

Так, сверху белые лыжные штаны, куртка. Шапка и перчатки – по карманам. Теперь я в два раза больше, но зима есть зима. Зима в штате Мэн, между прочим. Сбегаю по лестнице, три последние ступеньки преодолеваю одним прыжком.

– Я готова.

– Ты чего, свихнулась? – Деккер смотрит во все глаза.

– А что не так? – парирую я, уперев руки в боки.

– Шутишь?

Мы собирались идти играть в прятки. Как правило, в прятки играют в темноте. Мы же играли на снегу, поэтому одеваться нужно было в белое. Только вот мама отправила в утиль мою прошлогоднюю куртку и выдала мне ярко-красную парку.

– Хочешь, чтобы я умерла от холода?

– Вообще без понятия, как я согласился играть с тобой в одной команде. Бегаешь медленно, шума от тебя немерено, так теперь ты еще и идеальная мишень.

– Ты согласился, потому что влюбился в меня.

Деккер покачал головой и прищурился.

– Вырвиглаз, а не куртка.

Я посмотрела на себя. Ну да, он прав. Кричаще-красный цвет.

– Я ее выверну наизнанку, когда мы начнем играть. Подкладка не такая жуткая.

Деккер направился к выходу, но, клянусь, я заметила ухмылку у него на лице.

– И вообще, я же молчу по поводу твоих волос. Мои вот – отличная маскировка.

Я запустила сразу обе пятерни в его черные волосы, но он только отмахнулся от меня. Как от назойливой мухи. Будто я пустое место.

Схватив за запястье, Деккер выволок меня на улицу, да с такой скоростью, что я чуть не бухнулась с крыльца. Мы пробежали через наш двор, мимо дома Деккера, перелезли через сугроб на противоположной стороне улицы. Мы бежали прямо по дороге, где уже накатали колеи, потому что тротуары от снега еще не чистили. Вернее, Деккер бежал. Я ускорялась, только если он оборачивался, а пока он не видел, переходила на шаг. Но уже к концу улицы лицо у меня заледенело.

Мы вывернули к озеру, и Деккер в шесть больших прыжков спустился прямо по крутой насыпи. Я же сделала крюк и подошла к нему по пологому склону. Перед нами расстилалось озеро Фалькон. Согнувшись и упершись руками в колени, я пыталась отдышаться.

– Дай минуту передохнуть.

– Да ты прикалываешься!

При каждом выдохе изо рта у меня вылетало и таяло облачко пара. Наконец я распрямилась. Деккер смотрел на середину озера. Я с трудом различила сливающиеся с белым фоном белые фигурки. Деккер прав: даже если я переодену куртку наизнанку, мы обречены.

По высокому снегу уходила в прибрежный ельник вереница грязных следов. Деккер посмотрел на свежевытоптанную тропинку, перевел взгляд на противоположный берег озера.

– Срежем! – решил он и, схватив меня за локоть, потащил напрямик.

– Я упаду!

Конечно, рифленая подошва зимних ботинок не должна была скользить, но ноги все равно разъезжались.

– Да перестань!

Деккер шагнул на присыпанный снегом лед, подождал мгновение, пока я последую за ним, и двинулся напрямик.

В январе мы катались по озеру на коньках. В августе сидели на галечном берегу и мочили босые ноги. Даже в разгар лета вода оставалась слишком холодной, чтобы купаться. Сейчас была первая неделя декабря. Выходить кататься еще рановато, но местные рыбаки говорили, что в этом году лед встал рано и они уже собрались двинуться на север.

Деккер – спортивный, ловкий – шел по замерзшему озеру как по асфальту. Я же скользила, теряла равновесие, ступала как канатоходец, широко раскинув руки. На середине озера поскользнулась, налетела на Деккера. Он поймал меня за талию.

– Осторожнее, – сказал он, прижав к себе.

– Давай вернемся, – попросила я.

На другом берегу нас ждали ребята со школы. Теперь их лица вполне можно было разглядеть. Восемь человек. Мы были знакомы всю жизнь – и прошли через всякое.

Карсон Левин, сложив руки наподобие рупора, крикнул:

– Нормальный лед?

Белые кудри торчали у него из-под шапки.

Деккер отпустил меня и двинулся дальше.

– Как видишь, я пока не умер, – крикнул он в ответ, затем повернулся ко мне. – Твой жених уже заждался, – бросил он сквозь зубы.

– Да какой жених… – начала я, но Деккер не слушал – ушел вперед.

Он шел, а я стояла на месте. Он был уже на другом берегу, а я так и осталась торчать одна посреди озера. Карсон похлопал Деккера по спине, а тот даже не подумал увернуться. Что за двойные стандарты? Два дня назад я нарушила «Главное правило лучших друзей»: «Да не зависай с другом твоего лучшего друга на диване твоего лучшего друга». Я медленно обернулась вокруг своей оси, чтобы оценить, до какого берега ближе. Все же большая часть пути уже осталась позади.

– Ди, давай сюда. Или тебя до ночи ждать? – позвал Деккер.

– Иду, иду, – буркнула я себе под нос и пошла быстрее, чем следовало.

И поскользнулась. Вскинула руки, чтобы ухватиться за Деккера, хотя знала, что он слишком далеко. Я плюхнулась на левый бок, прямо на руку, – и услышала треск. Только треснула не кость. Треснул лед. Нет!

Я лежала на боку, ухом на льду, и слышала, как трещина растет: медленно, затем быстрее, быстрее. Мелкие трещинки превращаются в большие… Треск нарастает… И внезапно стало тихо. Я не шевелилась. Вдруг, если не шевелиться, я удержусь на поверхности? Топот: Деккер побежал ко мне. И лед разломился…

– Деккер! – заорала я.

Вода. Она обхватила меня, сжала. И начала поглощать. Паника. Паника. Только паника.

Ни капли здравого смысла – я не просила Господа спасти меня. Ни следа мужества – я не дала Деккеру понять, что он должен остаться на берегу. Одно только слово пульсировало в голове: «Нет! Нет! Нет!»

Сначала была боль. В кожу впились иглы. Спазм сковал внутренности. Мышцы непроизвольно сжались. Тело пыталось закрыться от холода. Затем послышался шум. Шум накатывающей массы воды. Шум воды, которая пронзает холодом барабанные перепонки. У боли появился звук. Высокий, резкий, на одной ноте. Огромная намокшая парка быстро тянула меня на дно, а я пыталась хоть как-то удержаться у поверхности.

Вокруг бурлила черная толща воды, а надо мной, уже высоко надо мной, виднелись следы – пятна света на льду в тех местах, куда наступали мы с Деккером. Изо всех сил я стремилась к ним. Мозг посылал ногам сигнал двигаться быстрее, сильнее, но они отзывались лишь слабым шевелением. Каким-то чудом мне удалось выплыть к поверхности, но я никак не могла найти дыру, в которую провалилась. Я билась об лед, но вода была густой, как патока, а ледяная корка – прочной, как железо. Не контролируя себя, я вдохнула ледяную воду – легкие вспыхнули. Попыталась откашляться – и снова захлебнулась, еще попытка – и опять ледяная вода. Грудь заполнилась свинцом, руки и ноги отяжелели, замерли.

Но за мгновение до того, как ничего не стало, я услышала голос. Шепот. В самое ухо. «Борись! Борись, чтобы видеть свет!»

Я моргнула. Уверенный голос:

– Сегодня она дышит сама, без аппарата искусственной вентиляции легких. Прогнозы?

– В лучшем случае постоянное вегетативное состояние.

Отдаленные голоса стали слышны четче.

– Лучше бы умерла. Зачем ее интубировали, если мозг умер?

– Несовершеннолетняя, – пояснил врач. Нагнулся, проверил трубки. – Ребенок должен быть жив до приезда родителей.

Врач отошел, и мне открылся хор ангелов. У стен стояли мужчины и женщины в белом. Они шевелили губами и поэтому напоминали поющих ангелов.

– Доктор Логан, она, кажется, пришла в себя. Они все смотрели на меня, а я смотрела на них. Доктор – доктор Логан – хмыкнул.

– Запомните, доктор Кляйн, пациенты в коме могут открывать глаза. Но это не значит, что они видят присутствующих.

«Пошевелись! Заговори!» Прямо в ухо – требовательный шепот: «Борись!» И я послушалась. Я ударила врача по руке, я вцепилась в белый халат, я впилась ногтями в его ладонь, когда он попытался отбросить мою руку. Я замолотила ногами, чтобы избавиться от простыни, которой была укрыта.

Я боролась, потому что узнала шепот: это был мой собственный голос.

– Имя! Как ее зовут? – выкрикнул врач.

Он навалился на меня всем весом, рукой прижимая верхнюю часть моего тела к кровати. Но я не успокаивалась.

– Дилани. Дилани Максвелл! – крикнул кто-то из ангелов.

Свободной рукой доктор ухватил меня за подбородок, зафиксировал его и приподнял голову, приблизил свое лицо ко мне – настолько близко, что я почувствовала мятное дыхание, увидела сеточку морщин вокруг рта. Он заговорил только после того, как поймал мой взгляд.

– Дилани! Дилани Максвелл, я доктор Логан. С тобой произошел несчастный случай. Ты в больнице. С тобой все в порядке.

Паника стала утихать. Свободна. Свободна ото льда, от оков собственного тела. Шевельнула губами, чтобы заговорить, но не смогла из-за рук врача, которые зафиксировали мой подбородок и грудную клетку. Доктор Логан медленно отпустил меня.

– Где… – Голос оказался тихим, хриплым, как у заядлого курильщика. Я попыталась откашляться. – Где… – Но закончить фразу не получалось. Лед разломился. Я провалилась. А его не было.

– …родители? – доктор Логан закончил фразу за меня. – Не волнуйся, они здесь. – Он повернулся к ангельскому хору и рявкнул: – Найдите родителей, быстро!

Но мой вопрос был не о родителях. Вовсе не о них.

Доктор Логан выпроводил всех из палаты, но далеко они не ушли: столпились у дверей, о чем-то переговариваясь. Он сам стоял в углу, скрестив руки на груди, и наблюдал за мной. Внимательно. Смотрел, будто раздевает взглядом. Нет, неправильное слово: не раздевает, а рассекает тело слой за слоем. Кожа, мышцы, связки, сухожилия, кости. Я попыталась отвернуться, но не вышло – слишком тяжело.

Растолкав собравшихся у входа, в дверном проеме застыла мама. Замерла, ухватившись за косяк двери, затем вскинула руки к груди и со вскриком «Девочка моя!» бросилась ко мне. Схватила мою руку, поднесла к лицу, уткнулась мне в плечо и зарыдала.

У меня по шее потекли ее горячие слезы, от каштановых волос сильно пахло лаком. Я отвернулась, вдохнула через рот.

– Мам…

Она не слышала, все так же качала головой, царапая мне подбородок зацементированными локонами. Вошел папа – с улыбкой. Он смеялся, жал руку доктору. Доктору, который даже не знал моего имени и думал, что я никогда не приду в сознание. Отец тряс ему руку, будто всем на свете был ему обязан.

Я собралась с духом и произнесла тот самый вопрос. Голос звучал грубо, как чужой.

– Где Деккер?

Мама не ответила, но и плакать перестала. Села прямо, вытерла слезы рукавом.

– Папа, где Деккер? – снова спросила я. В голосе появились нотки паники.

Папа подошел к кровати с другой стороны, приложил ладонь к моей щеке.

– Где-то здесь.

Я закрыла глаза. Сразу стало легче. С Деккером все хорошо. Со мной все хорошо. С нами все хорошо. Снова заговорил доктор Логан:

– Дилани, некоторое время ты провела без кислорода, что привело к некоторым… э-э-э… повреждениям. Не пугайся, если сложно подбирать слова, если ускользают мысли. Тебе нужно время на восстановление.

Судя по всему, со мной было не все хорошо.

Я услышала его. Бежит огромными шагами по коридору, замедляется на повороте коридора, со скрипом тормозит у входа. Влетает в палату.

– Что? Что случилось?

Пытаясь отдышаться, всматривается в лица собравшихся. Папа отходит от кровати.

– Посмотри сам, Деккер.

Серые глаза закрыты черной челкой, под глазами огромные сизые круги. Бледный, измученный – первый раз вижу Деккера таким. Наконец он смотрит на меня.

– Дерьмово выглядишь, – говорю я, пытаясь улыбнуться.

Деккер не улыбается в ответ. Он обрушивается на кровать и рыдает. Рыдает и трясется. При каждом вдохе вцепляясь забинтованными пальцами в простыню.

Деккер не из тех, кто плачет. Говоря по правде, я только один раз видела, как он плачет в том возрасте, когда мальчикам уже стыдно плакать. Во время игры в бейсбол он налетел на первокурсника с битой и сломал руку. Те слезы были объяснимы, он имел на них право. В конце концов, проткнувшая плоть кость торчала наружу. В конце концов, благодаря ему команда выиграла, что искупало любые мужские слезы.

– Деккер…

Я хотела погладить его, но вспомнила, как пыталась потрепать его по волосам, а он увернулся. Шесть дней назад, если верить врачу. А кажется, прошла пара минут.

– Прости меня, – выговорил Деккер сквозь слезы.

– За что?

– За это все. Это я виноват.

– Сынок… – вмешался мой отец, но Деккер плакал и говорил.

– Я спешил, зачем я так спешил? Это я придумал туда пойти. Заставил тебя идти по льду. И бросил. Поверить не могу, что бросил тебя… – Он выпрямился, вытер слезы. – Я должен был сразу же прыгнуть за тобой, не дать парням меня удержать.

Деккер закрыл лицо ладонями. Я думала, он снова заплачет, но он сделал несколько глубоких вдохов – овладел собой. Затем посмотрел на мое обмотанное бинтами тело. Лицо его искривилось.

– Ди, я сломал тебе ребра.

– Что?

Вот этого я не помнила.

– Детка, он пытался тебя реанимировать, – пояснила мама. – Он спас тебе жизнь.

Деккер только молча покачал головой. Отец положил руки ему на плечи.

– Тут не за что извиняться, сынок.

В моем затуманенном лекарствами сознании – а наверняка лекарств во мне было полно – возникла картинка, как Деккер откачивает меня – мертвую. В прошлом году на занятиях по медицине меня поставили в пару с Тарой Спано, чтобы отрабатывать приемы реанимации. Мистер Гершман показывал, как класть руки на грудную клетку, и громко считал вслух, а мы делали вид, что реанимируем друг друга, но не вкладывали в движения никакой силы.

Тара, отбыв пациентом, устроила целый спектакль – поправила лифчик четвертого размера и произнесла:

– Я тебе скажу, Дилани, за всю неделю над моей грудью столько не трудились, сколько за этот урок.

Над моей грудью столько за всю жизнь не трудились – не то что за неделю, но я решила промолчать. Еще несколько дней после этого по школе усиленно бродили слухи, что мы с Тарой лесбиянки. А потом она доказала свою гетеросексуальную ориентацию при помощи Джима Хардинга, капитана школьной футбольной команды.

Я поднесла ладонь к губам и закрыла глаза. Губы Деккера касались моих. Его дыхание наполняло мои легкие. Его ладони были у меня на груди. Врач, родители, его друзья – все об этом знали. Это было слишком личное. То, что должно было принадлежать нам двоим, теперь стало достоянием общественности. Я открыла глаза и сразу же отвела их в сторону.

– Извините, но я должен провести полный осмотр, – сообщил доктор Логан, спасая меня из неловкой ситуации.

– Иди домой, Деккер, отдохни. Выспись, она никуда не денется, – сказал мой отец.

И он, и мама, и Деккер улыбались странными, заговорщическими улыбками, будто знали то, о чем я никогда не узнаю.

Палату заполнили медики. Они больше не подпирали стены: крутились возле меня, делали пометки в планшетах.

– Что со мной случилось? – спросила я, не обращаясь ни к кому конкретно. Горло сдавил спазм.

– Ты умерла, – с улыбкой ответил доктор Кляйн. – Я дежурил, когда тебя привезли. И ты была мертва.

– А теперь жива, – добавила доктор-женщина.

Доктор Логан придавливал мне кожу в разных местах и смотрел на реакцию, выворачивал руки и ноги, но я не чувствовала боли. Я вообще мало что чувствовала. Больше всего хотелось, чтоб он достал из меня трубки.

– Чудо, – произнес доктор Кляйн. Слово вышло легким, невесомым. Веки опустились.

Но я чувствовала себя иначе: тело было неимоверно тяжелое, будто его придавили к земле. Ничего чудесного. Все вполне приземленно: случайность, аномалия – вот верные слова. И благоговение перед чудом тут было неуместно.

Горло болело и отекло, было невыносимо трудно говорить. Хотя какая разница: вокруг так шумно, что и слова не вставить. Первый осмотр закончился, а люди все приходили и приходили. Медсестры проверяли трубки и аппараты, доктора всматривались в показания приборов. Папа бегал из палаты в палату, расспрашивал медсестер и врачей и делился с нами информацией.

– Завтра тебя переведут из травматологии, – сообщил он, и я очень обрадовалась, потому что цвет стен вызывал у меня клаустрофобию. – Проведут кое-какие обследования, тесты, как они говорят, и начнут реабилитацию. – Эта новость обрадовала еще больше, потому что с тестами у меня никогда не возникало проблем.

Мама выслушивала докторов, отбивая подошвой ритм, и кивала, когда говорил отец. Но сама все время молчала. Всеобщая неразбериха поглотила ее. Но она единственная никуда не уходила из палаты, стала константой, в которую я мысленно вцепилась изо всех сил, а она не отпускала мою руку: взяла мою ладонь в свою, а большой палец положила на запястье. Раз в несколько минут она сосредоточенно закрывала глаза. И я наконец поняла, что она считает мой пульс.

К вечеру количество трубок, торчащих из меня, уменьшилось. Медсестра по имени Мелинда укрыла меня одеялом до самого подбородка, убрала с лица волосы.

– Скоро начнем потихонечку вставать, детка.

У нее был глубокий, умиротворяющий голос. Она повесила очередной пакет с раствором для капельницы, проверила подключение.

– Чувствительность восстановится. Только не сразу, медленно.

Мелинда положила мне на язык таблетку, поднесла к губам бумажный стаканчик с водой. Я сделала глоток, проглотила таблетку.

– Нужно поспать. Сон лечит.

Пикали и жужжали приборы, равномерно падали капли лекарства – кап, как, кап, – и я начала проваливаться в сон.

Прикосновение шершавой ладони к щеке. Открываю глаза. Темно. А слева – сгусток темноты. Наклоняется ко мне. Шепчет:

– Мучаешься…

Веки закрываются. Тело налито тяжестью, напитано водой. Меня тянет вниз. Далеко вниз, на глубину. Открываю рот, чтобы произнести «нет», но выходит только едва слышный стон.

– Не волнуйся. Осталось недолго, – тот же шепот.

Кто-то роется в ящиках возле кровати. Шершавая рука ложится мне на плечо, движется вниз, к запястью, царапает кожу, возвращается к локтю и срывает пластырь, приклеенный на сгибе. Зачем? Этого нельзя делать. Я понимаю, что нельзя, но я далеко, слишком далеко… Рука надавливает на сгиб локтя, вынимает иглу капельницы.

Прикосновение холодного металла. Резкое движение. Металл впивается в кожу на предплечье. Рассекает кожу – и мне становится больно. Рывок. Хватаю другой рукой сгусток тени. Он шипит от боли, отдергивает руки. Металлический предмет со звоном падает рядом с кроватью.

Шаркающие шаги быстро удаляются к двери. Дверь открывается, и в свете дверного проема вырисовывается силуэт. Мужская спина. Поверх формы медбрата – футболка с капюшоном.

Веки наливаются свинцом. Я снова проваливаюсь в сон. Пикают и жужжат приборы, равномерно падают капли – кап, как, кап, – капли моей крови.