28

После того как Джесс вешает трубку, я бросаюсь проверять сообщения в телефоне. Подозрительно, что нет новых уведомлений. Хотя, наверное, ничего удивительного, я ведь не разговариваю с Лидией и Клавдией, а Майлз — у меня в гостиной. Но все равно жутковато, будто я в какой-то цифровой изоляции.

Давай, Симона, думай. Как бы ты на месте Джесса всем сразу рассказала? Когда Сара узнала, что у меня ВИЧ, она отправила эсэмэс всем своим знакомым, но, кажется, это не совсем в стиле Джесса.

Я пролистываю приложения в телефоне. Инстаграм? Нет, там все отображается не по порядку. Так что сразу много людей этого не увидят. Можно было, конечно, запостить в снэпчат, но, когда я его открываю, там только видео семейных застолий и подростков, горланящих на вечеринках.

Куда еще можно написать, чтобы известить сразу кучу народа?

Черт! Я нажимаю иконку твиттера, но голубая заставка исчезает не сразу. Никогда так долго не грузилось. Я тыкаю большим пальцем в экран. Давай, давай, дава…

В самом верху моей ленты — твит с аккаунта драмкружка школы Пресвятого Сердца.

Под этим твитом тянутся сотни упоминаний.

Телефон дрожит в руках, слезы застилают глаза. Я все убеждала себя, что до этого не дойдет, и вот это случилось. Я думала, что смогу это остановить, если буду… Что? Гордиться собой, потому что поцеловала парня? Боже, какая же я идиотка.

Ноги сами несут меня в гостиную. Не могу ни на кого смотреть. Я не могу себя выдать. Еще не хватало расплакаться при бабушке, чтобы она держала меня в объятиях, пока не закончатся слезы.

— Симона? — Майлз протягивает ко мне руку, но я отшатываюсь. Не знаю, как ему объяснить. Да он и не поймет. И остальные тоже. Даже я не понимаю.

Дейв все еще ругается с отцом в другой комнате. Я слышу, как кто-то пытается мне что-то сказать, но не могу разобрать слова. Будто мир вывернулся наизнанку. Ноги выносят меня на улицу, в вечернюю прохладу. Я обхватываю себя руками, изо всех сил пытаясь не разрыдаться. Уже щиплет глаза; по щекам текут слезы.

Какая же я дура. Дура, дура, дура. Все будет в точности как в пансионе Матери Божией Лурдской, и я ничего не смогу с этим сделать. И куда мне теперь? Наверное, придется закончить одиннадцатый класс здесь, потому что переводиться уже поздно. А на следующий год… Какие еще есть варианты?

— Симона! — раздается раздраженный голос папы. Должно быть, он шел за мной. — У нас уже и так тут напряженная ситуация с Дейвом. Теперь еще ты закатываешь истерику.

Закатываю истерику? Часть меня хочет огрызнуться в ответ, но другая — бо́льшая часть — слишком устала.

Я разворачиваюсь и вижу, как он держится одной рукой за лоб, а вторую упер в бок. Я молча утираю рукавом глаза. Я не могу с ним говорить, особенно когда он на взводе. Только не сейчас. Ума не приложу, что мне делать. Как Джесс мог так ужасно со мной поступить? И все потому, что мне понравился Майлз — как я посмела…

— Пап, — говорю я, шмыгая носом. — Они знают.

— Они? Кто — они? — Его взгляд становится жестче. — И что именно знают?

— Я… Один парень, из драмкружка. — В горле ужасно пересохло. — Он… Он написал обо мне в твиттере. Про меня. Теперь все знают, что у меня ВИЧ, и думают, что я омерзительна.

Сквозь слезы я с трудом рассказываю ему все с самого начала. Стоя на улице в одной футболке, я чувствую себя совсем маленькой. ВИЧ мог меня убить, но ему не удалось. Я сильнее его — но не могу вынести какие-то твиты от неизвестно кого.

На долю секунды лицо папы теряет всякое выражение. Затем:

— Я звоню в эту гребаную школу!

Не дожидаясь меня, он устремляется обратно в дом.

Может, несколько лет назад я бы поверила, что он сможет все исправить. Когда я была маленькой, я верила, что папа может все на свете. Среди воспоминаний, надежд и страхов моего детства одну лишь эту веру я хотела сохранить, но не смогла. Может, сохрани я ее, мне бы сейчас не казалось, что рушится весь мир.