LХХIV. Лёд и пламень
Все описанные тут сходства — телесные, житейские. Пушкин и Онегин — меж ними есть огромная, принципиальная всё определяющая высокая разница. Пушкин — Поэт. Онегин — бездарность.
Пока ножки-ножки, бокалы, котлеты, кулисы, куплеты — Пушкин и Онегин близнецы. Но взгляните, когда Пушкин впервые отрекается от Онегина. Не в конце Первой главы, где
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной
а в самом начале (на 50 строф раньше):
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Почему-то читателям запоминается (близкое и понятное большинству) неумение Онегина разбираться в стихотворных размерах, во всех этих силлабо-тонических дебрях. Но важно здесь совсем иное: Для звуков жизни не щадить.
Это и есть отличие Онегина. Пушкин эту страсть имел и жизни не щадил. Низкие страсти — общие. Высокой — у Онегина нету.
Однажды Евгений попытался
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его
В результате
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.
Это уж точно не Пушкин! У Пушкина к 26 годам уже был «Пророк», «Борис Годунов», «Руслан и Людмила», «Цыганы» и половина «Онегина»…
Если из Пушкина вычесть Дар, тогда, наверное, получился бы Онегин. Он бездарь: ничем заняться не умел. А Пушкин рвался в деревню, чтобы работать (в городе — ни одиночества, ни даже покоя). Онегин подыхал со скуки и не делал ничего, только тискал смуглянок да белянок и сам с собою играл на бильярде.
У Пушкина восторг: Поля! я предан вам душой. У Онегина всюду только скука:
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же
Пушкин — жене
21 сентября 1835. Михайловское
«Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится…»
С Онегиным такого не случилось ни разу. И это не может быть случайностью. Пушкин ни разу не дал Онегину прийти в восторг, улететь в мечтах ввысь (только «внизь» — презренные товарищи, рой изменниц, труп приятеля). А сам улетал не раз — в каждой главе!
Пушкин — Вяземскому
Ноябрь 1825. Михайловское
Толпа в подлости своей радуется унижению высокого. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе.
Это цитируют бесконечно, затёрли до дыр, но никто ж не объяснил, даже не попытался: что значит «иначе»? В прошлой части мы спросили: если мерзость сделал великий человек, то воровство — не воровство? подлость — не подлость? Вопрос остался без ответа.
Мерзок иначе — означает, что высокий в этой ситуации неизмеримо виновнее и хуже обывателя (пресловутого маленького человека). При открытии мерзости последнего о ней узнают два с половиной человека; он же никого не интересует.
На высокого устремлены глаза миллионов. Открытие его мерзостей разрушает устои. Недаром толпа радуется: он мерзок, как мы! — ибо подлая толпа как бы получает оправдание своей подлости и разрешение на воровство: «Если кумир таков, то нам и бог велел». И потому мерзок иначе — означает не меньше, а хуже.
А ещё «иначе» означает, что высокий, когда мерзость его становится известна, страдает неизмеримо сильнее обывателя. Ибо он ощущает свою вину гораздо сильнее, чем ничтожный. Кроме страданий по причине заурядной мерзости (которая «как у всех»), он страдает в миллион раз сильнее. Ибо его репутация рушится не в глазах жены и тёщи, а в глазах миллионов. Он падает с огромной высоты, становится притчей во языцех; и сознание, что он сам — из-за минутной слабости, заурядной пакости — погубил свою репутацию — невыносимо, мучительно. Обыватель не знает этих мук.
…Если мы признали, что прав Эпиктет(«Нас страшат не дела, а лишь мнения об этих делах»), то вот и ответ. Мерзость высокого осуждается мнением миллионов. Мерзость ничтожества остаётся никому не известной, ибо ничтожный никому не интересен. Да и с какой высоты он пал? — с дивана?
Барон Корф (лицеист, однокурсник Пушкина!) откровенно ненавидел поэта, в мемуарах отозвался о нём жёстко. Тем ценнее его свидетельство.
Ни несчастие, ни благотворения государя его не исправили: принимая одною рукою щедрые дары от монарха, он другою омокал перо для язвительной эпиграммы. Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда и без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в тесном знакомстве со всеми трактирщиками…ями и девками, Пушкин представлял тип самого грязного разврата. Было время, когда он от Смирдина получал по червонцу за каждый стих; но эти червонцы скоро укатывались, а стихи, под которыми не стыдно было бы выставить славное его имя, единственная вещь, которою он дорожил в мире, — писались не всегда и не скоро.
Корф. Записка о Пушкине. 1852
Доброе имя — вот что заботило Пушкина сильнее всего.
Поэт
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружён;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Всех ничтожней — значит: мерзок не так, как вы, — хуже! Или так же, как вы, — только чувства острее, переживает мучительнее.
Хладный сон — медицински точно. Анабиоз. Хладный = бесчувственный. Хладный сон — почти вечный сон; кома, душа мертва; хладный труп. Но он же не спит. Душа мертва, а тело действует. Таких много, они негодяи.
Что с ним? в каком он странном сне!
Что шевельнулось в глубине
Души холодной и ленивой?
Онегин — суетный искатель наслаждений (Первая глава), холодная и ленивая душа (последняя, Восьмая). А лиры нет вообще.
Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон… Товарищ Аполлон, уточните: чего требуете? Чтобы поэт зарезал барашка? Или — себя?
Священная жертва — это сам поэт. В «Онегине» эта мысль выражена от обратного. О герое сказано:
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить…
Нельзя же сказать о себе: «Я имею высокую страсть и готов жизнь отдать ради поэзии».
…Пока гулял в стаде — был простой барашек, шашлык. Священной жертвой барашек становится, только если его режут для Бога.
Аполлон — убийца; он приносит в жертву поэтов и делает так, что поэт сам раскладывает костёр для всесожжения, для самосожжения. Добровольное принесение себя в жертву. По меньшей мере готовность принести себя в жертву. А уж там как получится, как будет Судьбе угодно. Как будет Судье угодно.
«Пророк». Начинается с «я»
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый Серафим
На перепутье мне явился…
И он мне грудь рассёк мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
Я влачился… мне явился… Невозможно, будучи холодным, писать так — да ещё от первого лица:
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Он начал «Пророка» в конце июля 1826 — в день, когда узнал, что пятеро повешены. И когда его внезапно и срочно повезли неведомо куда (фельдъегерь не назвал место назначения), «Пророк» лежал в кармане. Не сжёг (хотя многое другое сжёг). А ведь если б привезли на допрос, то обыскали б. И неизбежно истолковали глаголом жги — как призыв к бунту. На что ж ещё разжигать сердца людей?
…Бог приносит пророка в жертву. И не спрашивает человека, хочет ли тот, чтоб его принесли в жертву, хочет ли стать пророком? Бог нападает внезапно, рассекает грудь мечом, вкладывает пылающий огонь… «Ты ж томился духовной жаждою? — Теперь не жалуйся».
Восстань, пророк = прощай покой. А потом будут насмешки, брань, камни. Не будет только одного: пощады.
С тех пор как Вышний Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В глазах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья.
В меня все ближние мои
Метали бешено каменья.
Не кто-то один швыряет камнями в пророка и не «некоторые», а все. Вся подлая толпа.
