LХХIII. Святая жизнь
В Четвёртой главе нарисована сельская идиллия:
Прогулки, чтенье, сон глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая.
Святая жизнь? Вряд ли первые читатели принимали всерьёз эту характеристику. Ну да, Онегин не воровал, не убивал (до Шестой главы). Но в начале ХIХ века все в России наизусть знали список смертных грехов, из коих три тут перечислены. Прочтите столь же внимательно, как курс доллара. Прихотливый обед + бутылка вина (на одного) — чревоугодие; лень, безделье; прелюбодеяние — смертные грехи — вот жизнь Онегина святая. Школьник пролетает по строчкам, не успевая не то что понять, но даже почувствовать иронию.
Черноокая белянка — блондинка. Младой и свежий поцелуй — это нимфетка, а порой — это уж как захочется; хоть трижды в день; ибо это — крепостные, рабыни. Беспечная нега — это ж не скука. Это, скажем вежливо, массаж, или, как теперь пишут в рекламных объявлениях «отдых и все виды расслабления».
Все знали о гаремах. Молодой барин, куча крепостных девок. Это не афишировалось, но и не скрывалось; гарем в то время — норма. У Маши (дочки Троекурова) были дюжины единокровных братьев и сестёр.
Кирила Петрович привык давать полную волю всем порывам пылкого своего нрава. В одном из флигелей его дома жили шестнадцать горничных. Окны во флигеле были загорожены деревянною решеткою; двери запирались замками, от коих ключи хранились у Кирила Петровича. Молодые затворницы в положенные часы сходили в сад и прогуливались под надзором двух старух. От времени до времени Кирила Петрович выдавал некоторых из них замуж, и новые поступали на их место… Множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми.
Пушкин. Дубровский
Троекуров, как видим, умножал число своих крепостных. Его родные дети становились его рабами. И это ничуть не смущало ни юную ангела-Машу, ни старого Дубровского — человека строгих взглядов.
Порой белянки черноокой младой и свежий поцелуй, потом брюнетки краснощёкой, потом шатенки синеокой, потом смуглянки толстобокой, худышки, пышки, все они милашки, — кто под «руку» подвернётся.
…Есть частное письмо с важным признанием:
Пушкин — Вяземскому
27 мая 1826. Псков
В 4-ой песне Онегина я изобразил свою жизнь.
В Четвёртой свою, а в остальных чью? И что же это за жизнь? Поэтическое романтическое уединение?
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Тут «я» — сам Автор. Да, балы, балеты, рестораны далеко. Но Михайловское — не монашеский скит, не пещеры Псковского монастыря, чуждые всем зовам плоти. Цветы, поля — это понятно. А под каким кустом там спряталась любовь?
Друг Пущин заехал к Пушкину зимой 1824, как раз в момент сочинения IV главы. Они под шампанское обменялись новостями, поговорили о тайных обществах (до выхода на Сенатскую оставался год), потом:
Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и всё было понятно без всяких слов.
Пущин. Воспоминания
Если фигурка «резко отличалась», значит, была приблизительно на восьмом месяце. Одна? Или другие фигурки ещё не так заметно отличились?
Пушкин — Вяземскому
Май 1826. Михайловское
Милый мой Вяземский… Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти её в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чём написать целое послание во вкусе Жуковского о попе (что значит этот курсив Автора? Поп или попка? — А. М.); но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах. При сём с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню — хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно, ей богу… Но тут уж не до совести. Прощай, мой ангел, болел ли ты или нет; мы все больны — кто чем.
Если «одна фигурка резко отличалась» зимой 1824-го, то значит, весной 1826-го резко отличилась совсем другая фигурка. Арапчата бегали гурьбой по Псковской губернии.
Очень может быть, что в некоторой степени этим объясняется факт: описанный в Первой главе развратник и растлитель, «пожалел» Татьяну (она же была готова на всё). Пушкин эротичен, но ещё и физиологичен.
Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок — верный наш брегет…
Брегет — модные тогда карманные часы, которые не только время показывали, но и в назначенный момент издавали приятный тихий звон.
Кроме желудка, есть ещё места, кои властно определяют поведение. Пушкин называет эти звонки «томлением в крови» — точно и, кажется, прилично.
Физика очень действует на лирику. Сытый лев не тронул лань, пожалел волк овечку. Это не пошлости. Или — не более пошлости, чем жизнь.
Онегин пресыщен любовницами, проститутками, крепостными девками. Шевельнулось что-то в душе холодной и ленивой, но настоящей охоты у него нет, а последствия могут быть тягостны. Падшая дворяночка начнёт рыдать, строчить бесконечные письма, смотреть собачьими глазами, полными любви, а ответить на такие взгляды нечем.
Онегин сыт. Сытый не может смотреть на еду. (Луспекаев в «Белом солнце пустыни» с мукой отвращения на лице отталкивает миску с чёрной икрой.) То же с другими видами пресыщения. Воздержимся здесь от пересказывания анекдота про гинеколога, которого судят за вроде бы немотивированное убийство женщины.
…Можно было бы ещё долго спорить о сходстве/несходстве Автора с героем, о нюансах, деталях, но есть железобетонное доказательство тождества.
В Четвёртой главе Пушкин снова описывает технику совращения, помехи (в лице тёток и матерей), вынужденную дружбу с обманутыми мужьями:
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольца, слёзы,
Надзоры тёток, матерей,
И дружба тяжкая мужей!
Всё это — Онегин, его «мильон терзаний»:
Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.
Это IХ строфа Четвёртой главы, но вот её черновик (поздравляю!):
Я жертва долгих заблуждений
Разврата пламенных страстей
И жажды сильных впечатлений
Развратной юности моей
Привычкой жизни избалован
Одним когда-то очарован
Разочарованный другим
Всегда желанием томим
Скучаю ветреным успехом
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье тайное души
Зевоту заглушая смехом
Провёл я много много лет
Утратя жизни лучший цвет.
Как говорил студенту Родиону Романовичу следователь Порфирий Петрович: да уж больше и нельзя себя выдать.
Как видим, Онегин — просто способ не говорить «я». Жалеет ли Пушкин теперь, что не сжёг черновик тогда?
…Только не спешите влиться в толпу, которая в подлости своей радуется унижению высокого.
