Часть VII
XX. Грязные танцы
Подлость. Онегин — Виктор Добронравов. Ольга — Наталья Винокурова. Фото: Валерий Мясников
Смотри-ка, в последнем абзаце предыдущей главы мы незаметно вернулись в партер Вахтанговского театра. А на сцене уже третий (и последний) визит Онегина в дом сестёр Лариных.
Скандал с Ольгой — скандал, который приведёт к дуэли, — Онегин тоже устроил хладнокровно, расчётливо, профессионально. Но Ленский сам виноват: затащил друга в провинциальное сборище сброда (Ахмадулина), а тот пошлую толпу терпеть не мог.
Ленский.
В субботу Оленька и мать
Велели звать, и нет причины
Тебе на зов не приезжать.
Онегин.
Но куча будет там народу
И всякого такого сброду.
Ленский.
И, никого, уверен я!
Кто будет там? своя семья.
Поедем, сделай одолженье!
«Никого не будет»? — ладно. Онегин сдался. Приехали — а там адская давка, человек сорок: Скотинины с кучей детей, Петушков, Буянов (двоюродный брат Пушкина, дитя Василия Львовича), мосье Трике, ротный командир с полковым оркестром, какие-то Харликовы, Фляновы, Гвоздин… Все с дочерьми! все с собачками! с грудными младенцами!
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей…
Ад, говорю вам, ад. Онегин понял, что влип (и ведь не уедешь!), рассвирепел — и на себя, но больше на Ленского; ладно, думает, я тебе устрою. За что? Всего лишь за то, что нехотя припёрся туда, где ему никто не интересен, где неминуемо обжорство, скука, проклятая брусничная вода, и где за столом перед ним, прямо напротив, сидит Татьяна, бледнеет, краснеет, роняет слёзки.
Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слёз
Давно терпеть не мог Евгений:
Довольно их он перенёс.
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит. Но девы томной
Заметя трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся он, и негодуя,
Поклялся Ленского взбесить…
И уж порядком отомстить.
Сейчас Онегин на глазах жениха, на глазах у всех опозорит Ольгу. Он приглашает её на танец, и она радуется — лестное внимание столичного джентльмена принимает за чистую монету. А это грязный капкан. Ольга для него лишь инструмент.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул её сажает,
Заводит речь о том, о сём;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленьи. Ленский сам
Не верит собственным глазам.
Всё на глазах у жениха. Соседи — изумлённая деревенщина — полагают, будто это вспышка влюблённости, а это подлость. За что же мстит? За то, что согласился приехать к Лариным. Да, Ленский его позвал, но ведь не насильно притащил. Потребность сделать гадость ближнему, опозорить, высмеять — характерна для светских людей.
Присутствующие не знают, почему Онегин совершает поступок, находящийся по ту сторону всех норм приличия: приглашает Ольгу снова и снова…
А как в театре показать, что он перешёл границы? Как сделать, чтобы нынешний зритель не умозрительно и равнодушно «понял нарушение», а кожей ощутил жуткую подлость? Ведь сегодня нравы проще, и танцуй невеста с приятелями жениха хоть до упаду — никто внимания не обратит. Да хоть целуйся…
И вот тут театральное решение. Блистательная сцена.
С тех пор как Ленский вернулся из Германии и подарил Ольге учёности плоды, она ни на секунду не расстаётся с аккордеоном (вероятно, даже спит с ним). Вот и сейчас, на именинах сестры, в толпе гостей, Ольга с любимым аккордеоном, прижимает его к груди.
Немая сцена. Расчётливый холодный гад подходит к Ольге сзади, просовывает руки у ней под мышками и кладёт свои ладони на аккордеон. И поглаживает клавиатуру. У зрителей невольно в ушах звучит русское слово «лапает».
Все сперва таращатся, а потом прячут глаза — не могут глядеть на это бесстыдство. И бедный Ленский видит, что милый друг делает с его невестой.
За аккордеон — но понятно: за грудь. За душу. За музыку. Лапает музу Ленского. Играет на чужих чистых чувствах.
Милый друг — брюнет, бриолин, пробор, бледное лицо, тонкие губы, беспощаден и к другу, и к бедной Ольге, которая всё пытается улыбаться сквозь слёзы стыда и позора, и к несчастной Татьяне, и ко всей этой деревенщине, которая не умеет, не знает, как осадить столичную тварь. Только убить.
Сейчас погибнет. Молодой Ленский — Василий Симонов. Фото: Валерий Мясников
Дуэль поставлена как страшный сон.
Начинается реалистично, по всем правилам. Онегин и Ленский берут пистолеты, расходятся. Секунданты, как полагается, утаптывают снег, утаптывают тщательно, долго. Поэма в этом месте тоже предельно реалистична, с точными числами шагов.
Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развёл по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.
Некоторые читатели ХХI века слабо представляют себе условия дуэли. Что-то такое слышали про тридцать два шага, но дистанция стрельбы куда короче. После команды «сходитесь!» дуэлянт может стрелять в любой момент, очерёдности нет. Но расчёт и доблесть толкают подойти ближе, чтоб стрелять наверняка. Между начальными позициями — 32 шага, между внутренними барьерами (дальше которых двигаться нельзя) обычно бывало 10–12 шагов, в особо яростных случаях — 8 и даже 6.
«Теперь сходитесь». Хладнокровно,
Ещё не целя, два врага
Походкой твёрдой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов ещё ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить — но как раз
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет.
Неловко в такой ужасный момент заниматься арифметикой, но уж простите: каждый сделал (4+5) девять шагов, а вместе — восемнадцать. От тридцати двух, значит, осталось четырнадцать. Меньше десяти метров.
А на Вахтанговской сцене — так: звучит команда «Теперь сходитесь!», и немедленно реализм прекращается, начинается кошмар. Ленский, растерянный, залезает на какие-то лавки, секунданты залезают туда же и сдирают с него, покорного, рубаху; а потом через всю сцену, чёткой ледяной офицерской походкой, к голому по пояс Ленскому идёт милый друг, подходит вплотную, обнимает за шею левой рукою, прижимает его к себе — и Ленскому, который не понимает, что происходит, кажется, будто это дружба, примирение — но в правой руке Онегина пистолет, ствол упирается в голый живот. — Выстрел, Ленский начинает оседать.
Убийство. Ленский — Василий Симонов. Онегин — Виктор Добронравов. Фото: Валерий Мясников
Дуэль превратилась в какое-то гангстерское голливудское убийство с замедленной съёмкой падения, потому что Ленский, колыхаясь, падает долго, очень долго.
Такой выстрел (в живот, в упор) мы видели не только в «Крёстных отцах», не только в «Белом солнце пустыни» (где Чёрный Абдулла, явно думая о чём-то своём, равнодушно стреляет в живот старому смотрителю музея). Такие объятия — на все времена.
«Иоав был одет в воинское одеяние своё и препоясан мечом, который висел при бедре в ножнах и который легко выходил из них и входил.И сказал Иоав Амессаю: здоров ли ты, брат мой? И взял Иоав правой рукою Амессая за бороду, чтобы поцеловать его.Амессай же не остерёгся меча, бывшего в руке Иоава; и тот поразил его им в живот, так что выпали внутренности его на землю, и не повторил удара, и тот умер».2-я книга Царств, 29, 8-10.
Вот так, мадам, в Святом Писании выглядят братские поцелуи, вот так там интересуются здоровьем.
…Далеко от авансцены, на заднем плане, ещё в начале спектакля, Онегин, в думы погружённый, тупым киём вооружённый, иногда играл на бильярде. Резкий треск бильярдных шаров предвещал неотвратимый выстрел. Но когда это наконец случилось, и мёртвый Ленский рухнул, молодой Онегин вдруг понял, что убил. Его затошнило, он зашатался. Единственный раз за весь спектакль у него подкосились ноги.
Презирать людей и чувства, казалось бы, легко. Но вдруг стать убийцей…
Что ж, если вашим пистолетом
Сражён приятель молодой…
Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле
Пред вами с смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражён, Онегин с содроганьем
Отходит…
Вот так, с содроганьем, на подламывающихся ногах, отходит от трупа Онегин — Добронравов.
Старый Ленский стоит в центре сцены и даже не оглядывается туда, где он лежит молодой и мёртвый.
А старый Онегин в углу сцены поднял воротник чёрного пальто, ушёл в него, закрыл лицо, закрылся, только глаз торчит. Знает, что натворил. Помнит. И косится на рваное письмо Татьяны в рамке на стене (о письме потом).
И все со сцены утекли туда, в колышущееся зеркало, в черноту забвения… Ах, если бы забвения, но ведь вспоминаешь, вспоминаешь.
И снова выстрел — это катится следующий шар… Да, брат Евгений, теперь каждый раз, играя на бильярде, будешь вспоминать, как убил.
Назад: XIX. Соль светской злости
Дальше: ХХI. Зачем убил?
