XVI. Почему Евгений?
Пора наконец сделать запоздалое вступление к роману «Немой Онегин», который вы сейчас читаете. И пусть вас не удивляет, что вступление находится в таком несуразном месте. Мы тут вообще-то стараемся следовать великим образцам.
Приходилось ли вам, мадам, читать вступление к «Евгению Онегину»? Неужели да? И где ж оно?
Большинство воображает, будто «Онегин» начинается с «Мой дядя самых честных правил». А ведь это не совсем так. Только настоящие знатоки (с гордым видом победителя в интеллектуальном споре или сделав снисходительную гримасу по адресу невежественного собеседника) объясняют: нет, не с дяди честных правил начинается «Онегин», а с «Не мысля гордый свет забавить».
Ну и что? Вот вы в лужу и плюхнулись со своим высокомерием и снисходительной гримасой. «Не мысля» etc. — это Посвящение, а вовсе не вступление.
…В июне День рождения Пушкина. По такому случаю меня однажды позвали на радио «Русская служба новостей».
— Про Пушкина нам что-нибудь.
— Нет, я уж лучше про «Онегина».
— Нам всё равно. У вас будет час эфира.
— Про «Онегина» за один час?!!
— Ладно, давайте две субботы: 5-го июня и 12-го.
Вот там и тогда — летом 2011 года — впервые было рассказано про беготню Татьяны по пересечённой местности, про блаженство/совершенство…
Девять месяцев проходит — читаю в газете, что Дантес был, оказывается, хороший человек. (Правнук убийцы дал интервью.) Позвонил в редакцию, начал ругаться, а мне отвечают: чем орать, лучше напиши что-нибудь.
Написал заметку «Почему Онегин — Евгений?» (февраль 12-го года). Действительно: Татьяна, Ольга, Владимир — такие хорошие имена, а главный герой — какой-то Евгений. (Вдобавок опасался за приоритет. Незадолго до того рассказал про имя Онегина в телепередаче «Игра в бисер» и не мог отделаться от мысли, что мою догадку может присвоить себе какой-нибудь доктор филологии. Печальный опыт есть.)
В заметке говорилось о том, что люди, особенно имеющие детей, знают, как порою нелегко выбрать имя младенцу. Задолго до его появления на свет (а некоторые — за много лет до зачатия) уже подбирают имя.
Проще всего королям: Людовик XIII, XIV, XV… и царям: Александр I, II, III… Простому человеку сложнее: надо почтить любимого деда, богатую тётку, какого-нибудь кровавого маньяка (папаша Санчес назвал будущего террориста Ильичом, угадал); испанец не задумываясь даёт мальчику пять имён и ублажает всех, включая Богородицу (немецкий случай: Эрих Мария Ремарк); у колыбели толпится семья, дело иногда доходит до драки.
Автор — один. Он сам зачал, вынашивал, сам родил, сам ищет имя, мучается. Говорящие имена — дело не хитрое. Кутейкин — пьяница; Кабаниха — дикая свинья; Молчалин — тихушник, втируша, карьерист; Держиморда… Это имена-характеристики.
А Онегин? Почему он — Евгений? Случайностью это быть не может. Тем более что Пушкин сам признался:
Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покаместь моего романа
Я кончил первую главу.
Многим по инерции кажется, будто речь тут идёт об Онегине. Но зачем в шестидесятой строфе думать «как героя назову», когда Евгений уже назван во второй? Речь совсем о другом произведении. Вот что написано у Пушкина:
…Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слёз уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покаместь моего романа
Я кончил первую главу.
По-русски написано: обдумывает план большой поэмы «песен в двадцать пять» (которую только предполагает начать) и придумывает имя её герою. А в это время закончил Первую главу романа.
Интересно другое: план большой поэмы и всего лишь имя героя тут как равные: одинаково занимают мысли автора. Это очень понятно. Заглавие — важная вещь. Имя — чрезвычайно важная вещь. Первое, что вообще сделал человек!
И нарёк человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым.
Бытие. 2, 20.
Евгений — имя какое-то чужое. Конечно, Коля, Ваня, Петя тоже когда-то были чужие (грек, еврей, римлянин), но так давно обрусели, что стали свои в доску. А Евгений — нет, что-то в нём не наше.
Мог бы быть французом. Тем более что лицейская кличка Пушкина была Француз. Французский язык — язык русского дворянства; на Западе только что зашла звезда Наполеона; Онегина-ребёнка учил француз:
Monsieur l’Abbe, француз убогой
Не докучал моралью строгой
Онегин блестяще говорит по-французски, но совсем не француз и уж точно не немец. Пушкину понравился его характер.
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Холодность, оригинальность (неподражательная странность) — попахивает англичанином.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy лондонский одет
Как денди лондонский одет. Хранит молчанье в важном споре. Читает Адама Смита (английского экономиста)… А что он ест?
Пред ним roast-beef окровавленный…
Ростбиф да ещё с кровью — это Англия. Дальше — больше:
"Нет: рано чувства в нём остыли"
(а во французе не остывают до смерти, в русском — до почечуя)
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-stеаks…
Опять английская еда с английским написанием (все курсивы принадлежат Пушкину). Скучает Онегин тоже по-английски.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину…
Как Child-Harold, угрюмый, томный
Ещё и Чайльд Гарольд — английский герой англичанина Байрона. А потом ещё и в деревне все решили, что Онегин опаснейший чудак. Стопроцентный англичанин.
…Ну а потом во Вторую главу из-за границы прискакал Ленский. Вот именно примчался, а не приехал; потому что сюжет-то надо было двигать. Сейчас он познакомит Онегина с Татьяной Лариной и…
Но сперва Ленский, с малолетства влюблённый в Ольгу, отдал дань уважения могиле отца своей невесты — Дмитрия Ларина, хороший был человек.
Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
"Poor Yorick!"16— молвил он уныло…
После слов "Poor Yorick!" стоит циферка "16" — это примечание самого Пушкина; таких в "Онегине" 44.
Примечание № 16 выглядит так: «Бедный Иорик!» — восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)»
«См.» означает «смотри». Но этого пушкинского указания никто не выполняет. Потому что про Гамлета с черепом все и так знают, заглядывать в Шекспира ни к чему. А Стерна, во-первых, нет под рукой; а во-вторых, зачем смотреть Стерна, если мы уже всё знаем из Шекспира.
Но если бы примечание Пушкина было сделано только ради «увы, бедный Йорик», то Шекспира достаточно. Зачем ещё «см. Стерна»? Мало ли кто, знакомый с «Гамлетом», произносит «увы» — и что, на всех ссылаться?
Если всё ж исполнить указание Пушкина: взять, например, роман Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (один из самых смешных романов в мировой литературе, вещь хулиганская, даже трудно поверить, что священник написал), — если взять этот роман, то в главе ХII читаем:
Евгений увидел, что друг его умирает, убитый горем: он пожал ему руку — и тихонько вышел из комнаты весь в слезах. Йорик проводил Евгения глазами до двери, — потом их закрыл — и больше уже не открывал.
Он покоится у себя на погосте, в приходе, под гладкой мраморной плитой, которую друг его Евгений водрузил на его могиле, сделав на ней надпись всего из трёх слов: «УВЫ, БЕДНЫЙ ЙОРИК!»
Этот Евгений («см. Стерна») — эксцентричный молодой человек, нарушитель приличий и правил солидного общества — опаснейший чудак.
Вот откуда имя Онегина и, в некотором смысле, характер. Обидчивые академики, которым всегда было лень заглянуть в Стерна, — скажут, что это «всего лишь версия».
Пусть версия. Но ведь не моя. Это же не я написал «см. Стерна», в романе которого никто не смотрит на череп шута. Так что рекомендация поглядеть на черепа шутов у Шекспира и у Стерна — шутовская!
Все другие версии — версии многомудрых литературоведов. А эта — Авторская. Надо уважать.
…Чуть не забыл! Ведь эта (читаемая вами сейчас) XVI глава начинается запоздалым вступлением, которое брошено как попало. Надо либо вычеркнуть (а жалко), либо кое-как закончить. Для этого, кстати, годится невероятный финал VII главы «Онегина». Вот её последняя LV строфа:
Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою,
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою…
Да кстати, здесь о том два слова:
Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкривь.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.
Итак, вступление к поэме «Евгений Онегин» (6 строк!) нашлось в конце предпоследней главы. Так ещё никто не делал, да и потом никто не делал. Вот Пушкин и выделил курсивом эти строки — чтоб заметили.
Номинальный герой романа здесь даже не назван; о нём упомянуто небрежно и вскользь: «Чтоб не забыть, о ком пою…»; упомянуто случайно: «Да, кстати, здесь о том два слова»…
Зато есть важное признание «О ты, эпическая муза!». Итак, это эпос! — догадался Пушкин в конце концов.
А всё вместе — насмешка над читателем, который требует соблюдения правил. Требуешь? — ну, ехай на фиг (есть такая хорошая песня у группы «Ленинград»).
…Так никто не делал? Никто не засовывал вступление куда попало? Но если попробовать «см. Стерна», то в его знаменитом романе (от которого Пушкин был в восторге) вступление находится отнюдь не в начале.
Я утверждаю, что эти строки являются посвящением, несмотря на всю его необычайность в трёх самых существенных отношениях: в отношении содержания, формы и отведённого ему места.
Лоренс Стерн. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена.
Конец VIII главы.
Я знаю, мадам, что вы очень внимательный читатель, когда вас свербит желание поймать автора на ошибках или ещё лучше — на жульничестве. Вы, разумеется, скажете, что посвящение — это отнюдь не вступление. Ваша правда. Виноват. Но виноват не в жульничестве, а в том, что выкопал очередную ямку у вас на дороге, чтобы посмотреть: перепрыгнете или плюхнетесь? (Да, это бессердечие.)
Что касается добряка Стерна, то он поместил вступление к своему гениальному роману в XX (двадцатую!) главу III (третьего!!!) тома. Пушкин так поступить не мог, потому что в его романе нет ни третьего тома, ни XX главы. И Пушкин воткнул своё вступление в конец VII главы, несмотря на всю необычайность этой затеи в трёх самых существенных отношениях: содержания, формы и отведённого места.
Если б этого вступления не было, кто б это заметил? — Никто. — Тогда зачем оно? — Очень просто: Автор забавлялся.
